"Вспоминая о том вечере, я нахожу примечательным, что ко мне дважды обращалась баронесса Мери Вечера, с которой мы были едва знакомы. Юная, еще не достигшая двадцатилетия дама на сей раз привлекала всеобщее внимание своей блистательной красотой. Глаза, казавшиеся еще больше обычного, мрачно пылали, она была словно раскалена каждой клеточкой своего существа". Давайте отметим для себя, что все мемуаристы обращают внимание на глаза Марии; неужто лишь потому, что роковым героиням дешевых "венских романов" предписывалось обладать "огненно-страстными черными глазами"? Во всяком случае, граф Нигра, охочий до сплетен итальянский посол, также пишет в своем донесении (донесении, а не в частном дневнике!), что "девушка не сводила с Рудольфа глаз". Или в тот вечер все присутствующие, словно сговорившись, следили за этой парой, или Марию никогда не видели столь оживленной, как за два дня до ее смерти. Она словно бы уже знает, что стала героиней романа.
А между тем, судя по всему, Мария провела насыщенный событиями день: побывала (если это правда) у графини Лариш и имела тайное свидание с Рудольфом, который, кстати сказать, также навестил в тот день графиню в ее гостиничных апартаментах, и, может, даже не однажды. Но уж один-то раз наверняка: "Января месяца, дня 27-го, в 10 часов утра К. Р. (кронпринц Рудольф) появился в гостинице и посетил графиню Лариш в ее апартаментах. Продолжительность визита неизвестна. Полицейский инспектор Юрка".
Упоминается об этом утре и в резюмирующем (составленном уже после трагического случая) донесении Фридриха Хайде, советника столичной полиции: "…в 11 часов утра ожидающий возле "Отель Империал" посыльный № 198 принял от графини Лариш небольшой сверток и записку с поручением доставить и то и другое в Хофбург и вручить самолично его императорскому высочеству кронпринцу Рудольфу. Наследник, который в это время был занят с господином подполковником Майером служебными делами, после того как лакей доложил ему о прибытии посыльного, удалился из кабинета и написал ответ, каковой и был вручен посыльному". Можно заключить, что к Рудольфу несложно было попасть, если знать его местопребывание. Не менее любопытен и другой напрашивающийся вывод: венские нарочные, выполнявшие множество поручений доверительного характера, выходит, знали не только путь, ведущий к апартаментам престолонаследника, но и круг интересов полиции. От кого другого мог получить советник полиции Хайде сведения о сверточке и приложенной к нему записке, если не от самого посыльного № 198? В полицейском околотке донесение это вложили в соответствующее досье, а может, и оформили соответствующим протоколом, с тем чтобы со временем, если возникнет необходимость, составить обобщающий доклад для барона Крауса, возглавлявшего столичную полицию, а тот в свою очередь переправил бы его премьер-министру и министру внутренних дел графу Тааффе, на столе которого этот документ лег бы рядом с копиями телеграмм, отправляемых и получаемых Габсбургами всех рангов, — до изобретения телефона телеграф был в большом ходу; телеграммы эти, по указанию Франца Иосифа, обязан был собирать воедино министр коммерции, к ведомству которого относилась и почта. Ну а если даже из этих источников император получал не исчерпывающую информацию, то необходимые дополнения вносили рассказы Катарины Шратт, преданной подруги императора, актрисы придворного театра; не в последнюю очередь она снискала расположение венценосца тем, что снабжала его всеми городскими сплетнями. Посудите сами: сколько забот-хлопот у добросовестного правителя державы и главы семьи! Возможно ли, чтобы за пределами его внимания остались любовные дела собственного сына и наследника?
Ведь благодаря информации от некоего доктора Майс-нера барон Краус — а значит, и граф Тааффе, а тем самым и император, если ему было интересно (а ему все было интересно), — узнал и о том, что "…в последние недели К. Р. и госпожа Куранда, супруга владельца гостиниц в Опатии, несколько раз наведывались к фрау Вольф (сводне, подвизавшейся в аристократических кругах), с тем чтобы та устроила им свидание; однако фрау Вольф их просьбу отклонила". Наверняка у фрау Вольф хватило ума сообразить (неспроста же к ее услугам прибегала такая клиентура), что она может себе позволить, а чего — нет.
Однако, возвращаясь к 27 января 1889 года, приведем еще одну цитату из донесения полицейского советника Хайде: "Того же дня, в половине второго пополудни, наследный принц в мундире кавалергарда вновь появился у "Гранд-отеля"… Ожидавшие перед гостиницей извозчики, признав его императорское высочество, наперебой бросились предлагать свои услуги…"
Следовательно, у Рудольфа тоже выдался хлопотный денек; в тот же день после обеда его видели в Пратере в обществе графини Лариш, и, на беду, свидетельницей этой оказалась его свояченица княгиня Луиза фон Кобург. Стоит ли после этого удивляться, что в десять вечера на посольском приеме Рудольф выглядел усталым и раздраженным?
Ну а теперь не станем более откладывать описание того рокового эпизода, который — хотя и сохранился лишь в мемуарах графини Лариш и не вызывает полного доверия — определенно может рассматриваться как обобщенное доказательство, несомненно, необычной (напряженной? мучительно неприятной?) атмосферы вечера, а с точки зрения литературной — безукоризненно убедительного кульминационного момента.
"Впоследствии я слышала, что Мери своим поведением вызвала возмущение всей Вены, — пишет в 1913 году графиня, изгнанная из Австрии в Лондон, живя в нищете и лелея планы отмщения. — Бальный зал был залит ослепительным светом, императорская семья уже находилась там, когда прибыла баронесса Вечера с дочерьми. Все взгляды обратились к Мери — отчасти из-за ее красоты, но главным образом из-за того, что в обществе уже связали ее имя с Рудольфом, а посему многие из знакомых дам неодобрительно косились на Мери.
Юная девушка, и без того возбужденная донельзя, еще более подстрекаемая недобрыми взглядами, решилась на безумный поступок. Члены императорской фамилии, расхаживая по бальному залу, выделяли из толпы знакомых, обращались к ним. Когда Рудольф удостоил Мери своим вниманием, она улыбнулась ему, однако подошедшей супруге наследника Мери не поклонилась, не воздала должных почестей, а дерзко уставилась принцессе в глаза. Взгляды обеих женщин встретились, и, по рассказам очевидцев, Мери и супруга наследника смотрели друг на друга, как готовые к схватке тигрицы.
Окружающие в полном ошеломлении наблюдали за этой сценой, напряженно ожидая дальнейшего развития событий. Этот безмолвный поединок длился несколько мгновений; Мери, сердито топнув ногой, отвернулась.
Баронесса Вечера, которая до сих пор с ужасом взирала на них, наконец вмешалась и, пылая от стыда и гнева, поспешно увела Мери из залы.
Как только мать с дочерью удалились, в зале вспыхнуло возмущение".
Ну чем не сцена в духе классической венской оперетты?
Действительность, даже если сцена и не была настолько театральной, вероятно, оказалась мучительной для Рудольфа (мы имеем в виду весь этот прием по случаю дня рождения кайзера).
Рудольф до глубины души не выносил немцев вообще, а Вильгельма II в особенности, питая к нему неприязнь, можно сказать, на семейной почве. Ведь в конечном счете Гогенцоллерны вытеснили Габсбургов с их исконной германской земли, они отняли независимость у Виттельсбахов, милых и приятных родичей-баварцев, они надругались над Францией, по отношению к которой даже Рудольф (для престолонаследника парадоксальным образом) испытывал свойственную европейским либералам романтическую ностальгию. Рудольф — и, конечно, его ровесник Вильгельм, — с тех пор как помнил себя, был свидетелем взлета, а затем и процветания Гогенцоллернов и упадка Габсбургов. Самодовольный, настырный, хвастливый, чеканя по-солдатски рубленными, резкими фразами, Вильгельм являл собою олицетворенную газетную карикатуру на типичного пруссака и даже в приватной обстановке не мог вызвать особой симпатии в образованном, светском и несколько склонном к декадентству Рудольфе. А сейчас кронпринцу, усталому, издерганному, запутавшемуся в сложной любовной интриге, приходилось делать вид, будто он рад пышным торжествам в честь этого малоприятного юнца. Иначе нельзя, ведь пока что, во всяком случае до тех пор пока отец не выпустит из рук бразды правления — а Франц Иосиф (мы-то с вами знаем, читатель, сколь долгая жизнь уготована императору) никакой склонности на сей счет еще не выказывает, — до тех пор судьба Австро-Венгрии связана с этим тупоумным и опасным задирой.
Но и пруссаки были не лучшего мнения о Рудольфе. '"Он ни во что не верит'' — так характеризует принца в своем посольском отчете хозяин торжества князь Ройс (кстати сказать, в определенном смысле довольно точно). Более резко высказаться о престолонаследнике важнейшего союзника Германской империи он вряд ли решился бы; неразрывная зависимость обеих держав была взаимной, и с этой истиной, несмотря на столь же взаимное недоверие, поневоле считались и в Берлине. Очевидно, берлинских политиков тревожила мысль: каково будет им в дальнейшем (и кто знает, может, эта перспектива уже не за горами) выступать бок о бок с этим человеком против… российского царя? против Франции? а может, и против обоих?
"Лишь одна человеческая жизнь отделяет его от трона", — красными чернилами начертал Бисмарк на полях посольского отчета и снабдил свое раздраженное (или встревоженное?) замечание размашистым восклицателным знаком.
Что же имели в виду пруссаки, говоря, что Рудольф "ни во что не верит"? Смысл этой фразы проясняется нижеследующим странным письмом. Наиболее странное в нем то, что автор его — сам Рудольф. Вскоре после вступления Вильгельма на престол он пишет военному атташе Австро-Венгрии в Берлине:
"Фрау Вольф (та самая, которой предлагалось устроить Рудольфу свидание с супругой владельца гостиниц)