И это не были случайные замечания отдельных лидеров. За этими людьми поднимались новые оппозиционные силы, стремившиеся вернуть партию к ее революционно-демократическим традициям и социалистическим лозунгам. Именно это пытались сделать «рабочая оппозиция» и «демократические централисты» еще в 1921 и 1922 годах, троцкисты начиная с 1923 года, зиновьевцы в 1925—1927 годах, бухаринцы в 1928—1929 годах и более мелкие и менее четко оформленные группы, даже сталинского толка, в различные годы.
Не буду говорить здесь о всех перипетиях борьбы и чистках — о них я говорил в других работах. Ясно, что попытки раскола подавлялись, а власть все более жестко сосредоточивалась в руках узкого круга людей. На первых порах единственная партия в стране все еще оставляла по крайней мере своим членам право на свободу слова и политическую инициативу. Затем правящая олигархия лишила их этой свободы, а монополия правящей партии сменилась единоличной властью одной ее фракции — сталинской. Во время второго десятилетия революции оформились жесткие структуры тоталитарного правления. И наконец правление одной и единственной фракции превратилось в единоличное правление ее лидера. Тот факт, что Сталин смог построить свою единоличную власть лишь на костях большей части первых лидеров революции и их последователей и даже многих верных сталинистов, лишь свидетельствует о том, какое глубокое и сильное сопротивление ему пришлось преодолеть.
Политические метаморфозы режима сопровождались извращением идей 1917 года. Людей учили тому, что социализм — это государственная собственность и планирование, быстрая индустриализация, коллективизация и всенародное образование; но тем не менее так называемый культ личности, очевидные привилегии для кого-то, яростное отрицание полного равенства и всевластие полиции также являются неотъемлемой частью нового общества. Марксизм, наиболее критическое и попирающее многие основы учение, был лишен этого содержания и сведен к набору софизмов или полуцерковных предписаний, призванных обосновать любой сталинский закон и любую его псевдотеоретическую прихоть. Хорошо известно, какие страшные последствия имело все это для советской науки, искусства, литературы и для общего морального климата страны. Кроме того, поскольку в течение трех десятилетий сталинизм был официальным учением международной организации, подобное извращение социализма и марксизма сильно отозвалось в мире и особенно повлияло на рабочее движение на Западе. К этому вопросу я вернусь в связи с другим.
Русской революции, как и всем предшествующим буржуазным революциям, присуща некоторая иррациональность. Это своего рода буржуазный элемент в ней. В том, что касается чисток, Сталин был последователем Кромвеля и Робеспьера. Проводившийся им террор был более жестоким и вызывает большее отвращение, поскольку он правил намного дольше в более трудных условиях, да к тому же в стране, где за много веков привыкли к варварской жестокости правителей. Не следует забывать, что Сталин был последователем Ивана Грозного, Петра Великого, Николая I и Александра III. Таким образом, сталинизм можно рассматривать как сплав марксизма и исконной дикой отсталости России. Во всяком случае, в России цели революции как нигде расходились с тем, что происходило на самом деле; чтобы прикрыть столь страшное несоответствие, пришлось пролить много крови и употребить много лжи и лицемерия.
Возникает вопрос: в чем же тогда заключается поступательное движение революции? Что же осталось после стольких политических и идеологических метаморфоз, после стольких взрывов террора и потрясений? Подобные вопросы возникали и в связи с другими революциями. Например, как и когда завершилась французская революция? Тогда, когда якобинцы подавили Коммуну и «бешеных»? Или когда Робеспьер поднялся на гильотину? А может быть, в момент коронации Наполеона? Или его свержения с престола? Большинство этих событий, хотя и радикального характера, несет на себе печать неопределенности; лишь падение Наполеона четко знаменует завершение исторического цикла. Ту же печать неопределенности несут на себе такие события в России, как Кронштадтский мятеж 1921 года, поражение Троцкого в 1923 году, его исключение из партии в 1927 году, «чистки» 30-х годов, разоблачение Сталина Хрущевым в 1956 году, не говоря уж о других. Кое-кто может бесконечно говорить об этих остановках в пути и указывать, на какой из них революция была «окончательно» предана и потерпела поражение. (Любопытно, что Троцкий в годы последней своей ссылки говорил кое-кому из слишком ярых своих сторонников, что с его изгнанием революция не закончилась.) Подобные рассуждения имеют свое значение, особенно для историков, которые могут извлечь из них крупицы истины. Французские историки, причем лучшие из них, до сих пор делятся на сторонников и противников якобинцев, робеспьеристов, эбертистов, защитников Коммуны, термидорианцев и антитермидорианцев, бонапартистов и их противников, а содержание их споров всегда зависело от политических пристрастий французов на определенном этапе. Убежден, что советские историки еще долгие годы будут разделяться, как в 20—30-х годах, на троцкистов, сталинистов, бухаринцев, зиновьевцев, «децистов» и т. д.; надеюсь, что некоторые из них смогут без страха и смущения сказать также добрые слова в адрес меньшевиков и эсеров.
Однако вопрос о поступательном движении революции не решается в подобных спорах — он выходит за их границы. Судить о нем можно, пользуясь другими, более широкими критериями. Не стоит, наверное, заходить так далеко, как Клемансо, сказавший однажды, что революция — это «монолит», от которого нельзя изъять ничего; тем не менее в его словах что-то есть, хотя «монолит» — это скорее сплав, но с большим содержанием основного металла.
Напомним, что признание поступательного характера революции современниками выражалось в отношении к ней, в политике и делах. То же происходит и в наши дни. Огромный водораздел, проведенный в 1917 году, все еще остается в сознании человечества. Для наших государственных деятелей и идеологов и даже для простого народа вопросы, поднятые революцией, остаются еще не решенными. А тот факт, что правители и лидеры Советского Союза не перестают твердить о своем революционном происхождении, также имеет свою логику и последствия. Все они, включая Сталина, Хрущева и его преемников, должны были сеять в умах своего народа идею преемственности революции. Они должны вновь и вновь повторять торжественные обещания, данные в 1917 году, даже если они сами их же и нарушают; и они должны опять же вновь и вновь говорить о приверженности Советского Союза делу социализма. Эти торжественные обещания и обязательства вбивались в голову каждого поколения и каждой возрастной группы, в школе и на заводе. Революционная традиция пронизывает всю советскую систему образования. Сама по себе она является мощным фактором преемственности. Конечно, система образования построена так, чтобы скрыть провалы на пути революции, фальсифицировать историю и оправдать ее противоречия и нелогичность. Тем не менее, несмотря на все это, система образования постоянно поддерживает в народе память революционного наследия.
За всеми этими политическими и идеологическими явлениями прослеживается действительная преемственность системы, основанной на отмене частной собственности и полной национализации промышленности и банков. Все изменения в правительстве, партийном руководстве и политике не затрагивали этого главного и вечного «завоевания Октября». Это незыблемая основа, на которой зиждется преемственность в области идеологии. Отношения или формы собственности — далеко не маловажный фактор в развитии общества. Мы знаем, какие глубокие изменения в образе жизни и структуре западного общества вызвал переход от феодальной к буржуазной форме собственности. Ныне всеобщая полная общенациональная собственность на средства производства влечет за собой еще более всеобъемлющие и основополагающие долгосрочные изменения. Неправильно было бы думать, что между национализацией, скажем, 25 % промышленности и 100-процентной общественной собственностью существует лишь количественная разница. Нет, разница здесь качественная. В современном промышленно развитом обществе полная общественная собственность неминуемо создаст новую среду для производственной деятельности человека и культурных запросов. Поскольку дореволюционная Россия не была современным промышленно развитым обществом, общественная собственность сама по себе не могла создать качественно новую среду, а лишь отдельные ее элементы. Однако даже этого оказалось достаточно для того, чтобы оказать решающее влияние на развитие Советского Союза и придать определенное единство процессам его социального преобразования.
Я уже говорил о нелепости попытки установить общественный контроль над производством, которое по своему характеру не является общественным, а также о невозможности построения социализма, основанного на нехватках и бедности. Вся 50-летняя история Советского Союза — это история борьбы, временами успешной, временами безуспешной, за устранение этого противоречия и преодоления нужды и бедности. Она состояла, во-первых, в проведении быстрой индустриализации, которая рассматривалась как средство достижения цели, но не сама цель. Феодальные и даже буржуазные отношения собственности совместимы с экономическим застоем или медленными темпами развития в отличие от общественной собственности, особенно когда она установилась в слаборазвитой стране в результате пролетарской революций. Сама система порождает стремление к быстрому движению вперед, необходимость в достижении изобилия и развития производства, требующего эффективного общественного контроля. В ходе этого движения вперед, которое в России встречало дополнительные препятствия в виде войн, гонки вооружений и издержек бюрократического характера, постоянно возникали новые противоречия, путались цели и средства. По мере накопления национального богатства масса потребителей, которые одновременно являлись и производителями, постоянно и во все большей степени испытывали на себе нехватки и нищету; в то же время бюрократический контроль над всеми сторонами жизни страны заменял собой общественный контроль и ответственность. Порядок приоритетов полностью изменился. Формы социализма были выкованы до того, как сформировалось экономическое и культурное содержание; по мере образования содержания формы ветшали или теряли свою четкость. На первых порах социально-экономические институты, созданные революцией, оказались намного выше того уровня, на котором находилась страна в материальном и культурном отношении; затем, когда этот уровень поднялся, социально-экономическая организация осела ниже его под грузом бюрократии и сталинизма. Даже цель была сведена к уровню средства: оли