Не дойдя двадцати футов, Мона останавливается. Во рту неприятный электрический привкус, какой бывает, если лизнуть батарейку. Присев на корточки, она изучает колонну. Вершина гладко закруглена, словно на холме установили торчком большущую белую пулю. И огонек все мигает, хотя не видно ни лампочки, ни хотя бы отверстия в белой облицовке. Если, конечно, это облицовка.
Мона настораживает ухо. Колонна гудит – издает тихий, чуть пульсирующий электрический гул. Мона облизывает губы. Может, ей это кажется или кисловатый привкус во рту нарастает и отступает в такт гудению?
Отбросив с лица волосы, Мона вглядывается. Обходит с другой стороны, выискивая на гладкой поверхности шов, заклепку или винт. Ничего такого не находит, но смотреть трудно, волосы все лезут в глаза. Ветер здесь не унимается ни на минуту.
А потом он вдруг замирает, наступает затишье. Но волосы все так же застилают глаза.
Прижав их, Мона с недоумением смотрит, как волоски возвращаются в прежнее положение.
Взглянув на свои руки, она видит, что и здесь каждый волосок стрелкой указывает на колонну. Подумавши, она осторожно отделяет одну прядь и с изумлением наблюдает, как ее кончик медленно нацеливается на белую колонну.
«Статическое электричество, – соображает она. – Какой же безумной мощности поле вокруг этой дряни, если действует на таком расстоянии?»
Проверяя глазами, влияет ли поле на что-то еще, Мона осознает, что не так с тенями: солнце на востоке, светит ей в спину, а все тени протянулись к ней. Отступив на несколько шагов в сторону, Мона вносит поправку – все тени направлены от колонны. Как будто та излучает яркий свет, невидимый глазу, но отбрасывающий тени.
Ближе к этой гадости ни на шаг, решает Мона. Если не хочешь через неделю умереть от рака. И сюда-то она сдуру полезла.
– Нечего об этом думать, – говорит она себе, разворачивается и возвращается на дорогу. До вершины столовой горы уже не так далеко. Пожалуй, меньше часа ходу, и чем дальше она уйдет от этой штуковины – как бы она ни называлась, – тем лучше.
Мона быстрым шагом направляется прочь от столба, но через десяток-другой шагов у нее начинает течь из носа и глаз. Остановившись, она отсмаркивается и идет дальше, но дело все хуже. Похоже на аллергическую реакцию: все ткани черепа и слизистые раздуваются воздушным шаром. Заходясь кашлем, Мона возвращается к подножию взгорка и присаживается на камень отдышаться.
Приступ слабеет. Мона растирает горло, гадая, что бы это могло быть. В жизни у нее не случалось никакой аллергии. Отчего бы теперь вдруг?
Глотнув воды, она встает и вновь направляется к дороге. И примерно на том же месте глаза начинает жечь, она чихает, еще и еще – чихает с болью, обдирая горло.
Шепотом выругавшись, Мона падает на четвереньки и ползет обратно. И снова через несколько футов приступ проходит.
Отдышавшись, она обдумывает свое положение. Поднимает глаза к белому столбу, невозмутимо моргающему неживым лиловым светом. И проникается к нему все большим недоверием.
– Это твоя работа, сукин сын, – обращается она к столбу.
Тот мигает себе. Мона обжигает его злобным взглядом и снова поворачивается в сторону горы.
«Он не хочет пропускать меня туда», – думает она. Мысль – глупее некуда, она это понимает, но все равно уверена, что не ошиблась. Кто-то установил его здесь отпугивать прохожих. Может, не хотел, чтобы люди приближались к горе с этой стороны. И, если у них имелись механизмы, вот так действующие на людей… ну-ну. Что же обнаружится на самом плато? Мона задумывается, так ли ей хочется продолжать путь.
– А вот и хочется, черт возьми! – сердито бормочет она. Встает, огладывается на белый столб и подтягивает розовые лямки, плотнее прижимая к спине рюкзак. Потом пригибается пониже, приседает, напружинив колени, и очертя голову срывается с места.
Сперва ей кажется, что прорвалась. Она несется с такой скоростью, что наверняка должна была пересечь невидимую черту. Но тут приступ настигает ее груженым товарняком, ударом молнии, десятитонным гнетом, рухнувшим с неба, и она валится носом в землю, как пьяная, и неудержимо чихает, ничего не видя от слез.
«Хрен вам, – думает она. – Не дам себя побить какому-то белому тычку на кочке».
Упершись пятками в землю, она упрямо семенит вперед.
Примерно на шестом шаге раздается резкий громкий хлопок, словно лопнула лампочка, и Мона падает, решив, что эта штука выстрелила в нее, как из катушки Теслы. Но все уже кончилось. Глаза больше не горят, и жжение в носу и в горле тоже проходит. Сев на землю, Мона глубоко, размеренно дышит. Кожа у нее покраснела и припухла, будто она искупалась в отбеливателе. Надо надеяться, это скоро пройдет.
Как видно, она пробилась сквозь барьер, установленный этой штукой. Оглянувшись на белый столб, Мона награждает его грязным ругательством и возвращается на то место, где сошла с дороги.
За холмом с колонной ярдах в двухстах или трехстах еще один холмик, и на нем, чтоб ей провалиться, горит такой же фиолетовый огонек.
Мона не ошиблась. На далеком холме стоит вторая колонна. И, если бинокль не врет, есть и третья, с такого расстояния тонкая, как волосок. Все три выстроились в линию, отделяя столовую гору от долины, и в унисон безмолвно моргают лиловыми огоньками.
– Вроде забора, – говорит себе Мона и, опустив бинокль, осматривает ближайший столб. – Как изгородь под током или стена.
Напрашивается вопрос: что же она огораживает?
Повертев его в голове, Мона оглядывается на зеленую долинку внизу. Отсюда ей видны несколько крыш и черное обугленное дерево мемориала в парке.
А может, эти столбы не огораживают, а отгораживают от чего-то снаружи?
Мона встает и продолжает путь к плато. Мир больше не кажется таким искаженным. Пустыня остается сильным зрелищем, но не сверхъестественным, не безумным. Моне приходит в голову, что белые столбы создают не только тот невидимый барьер. Может, они что-то регулируют, как фильтр в аквариуме, и она, хоть и не видит эффекта регуляции, подсознательно его ощущает.
Впрочем, в одном она почти уверена: что бы ни проделывали эти колонны, они действуют не на сознание. Иначе она бы просто не сумела пройти. Наверняка они предназначены для чего-то иного.
«Не потому ли люди не уезжают из Винка и не едут в него?» – рассуждает она. Этот вопрос ее глубоко тревожит. Она ведь ничего не почувствовала, впервые въезжая в долину. Значит, либо с той стороны нет никаких столбов и оград – а это вряд ли, – либо ее впустили. Как будто ждали.
Обдумывая эту неприятную мысль, Мона рассеянно поднимает взгляд – и замирает как вкопанная. Уставившись в небо, прикрывает глаза ладонью, чтобы лучше видеть.
– Не может быть, – выговаривает она. – Ни хрена себе!
Пять минут назад бледная утренняя луна была обычного тускло-розового оттенка. По ту сторону белых столбов, припоминает Мона, в том непонятном поле, которое излучает их механика.
А по эту сторону луна, разумеется, никуда не делась, висит над самой вершиной горы. Но к ней вернулся нормальный белый цвет. Ни следа розоватости.
Глава 26
Ди Йоханнес понятия не имеет, что за чертовщина ему поручена, но твердо решает показать себя в лучшем виде. Так что, выезжая по забавному поручению – первому из двух на сегодня, – он щеголяет в наглаженной, перламутровой белизны рубашке от Ларри Мэхана, в паре накрахмаленных до хруста ретроджинсов «Ранглер», подтянутых повыше, чтобы не провисали на заднице, и, конечно, в шикарных ковбойских «Люккезах» из страусовой кожи, начищенных накануне до ослепительного блеска. С тех пор как стал работать в «Придорожном», он полирует их каждый вечер, потому что пустыня дьявольски пыльная, до машины не дойти, не присыпав сапог серой пудрой. Он плохо представляет, как киношные ковбои умудряются сохранять свой щегольской вид в столь неподходящих условиях. Здесь даже прачечной не сыщешь.
Конечно, одежда лишь дополняет основные детали картины: никелированный «Пустынный орел» за поясом на животе и дальнобойную охотничью винтовку «Моссберг» 4х4, калибра 30–06. «Орла» он заполучил от парня, которого они с Циммерманом прошлой зимой отдубасили до полусмерти на стоянке «Придорожного»; «Моссберг» был скрупулезно выбран в онлайн-магазине и выслан на почту соседнего городка, куда за ним пришлось мотаться. Конечно, оружие тщательно надраено, и Ди очень нравится, как оно блестит на утреннем солнце.
Сокровищ у Ди немало – например, телевизор HD, тренажер «Боуфлекс» и пикап «Форд-150 Кинг-ранч», – но «Моссберг» ближе всего его сердцу. Для Ди «Моссберг» – явный, неопровержимый символ мужества, святая эмблема жизненного духа и мужской силы; он убежден, что, едва взяв «Моссберг» в руки, приобретает дикую животную харизму, словно от прикосновения к плечу орехового, с матовой голубоватой отделкой приклада (иногда он проделывает это перед ростовым зеркалом, сняв рубашку, а порой и не только рубашку) приобретает первобытный мускусный аромат, от которого мужчины шарахаются подальше, а любая женщина возбуждается до пены на губах.
К сожалению, эксперименты по использованию огнестрельного оружия вместо афродизиака дали невнятные результаты, поскольку: а) поблизости нет доступных женщин, перед которыми он мог бы небрежно пройтись с огромным крупнокалиберным ружьем, и б) хорошенькие девицы большей частью собраны в «Придорожном», но им подавай не «Моссберг», а от пятидесяти до ста долларов или пару унций снадобья. К тому же Ди их всех уже переимел (и еще Болан просто звереет, когда Ди выходит с «Моссбергом» в бар. Говорит, это волнует посетителей). Не то чтобы Ди не подумывал об использовании «Моссберга» в ролевых играх с девицами из «Придорожного» – вроде как неторопливо прошагать в комнату нагишом, только в ковбойской шляпе и защитных очках, с «Моссбергом» наперевес, словно выслеживает зверя в джунглях, а девица с кровати чтобы взвизгивала от радостного удивления, или что там им положено делать. Он однажды почти решился, но девицы все такие сплетницы, а он понимал, что проболтайся хоть одна, ему не жить. Так что «Моссберг», увы, остается лишь опорой для его фантазий, и хотя для многих картина голого мужчины, стоящего перед зеркалом в ванной с охотничьим ружьем в одной руке и намасленным возбужденным членом в другой, выглядит довольно грустно, Ди Йоханнесу не привыкать.