– А? Да, я на машине.
Она кивает.
– Подвезешь меня.
Глава 42
Каньон – узкая, но длинная извилистая щель у подножия горы. Мона с Грэйси, кажется, уже несколько часов топают по нему, но Моне невдомек, близки ли они к цели и сколько прошли. На вопросы, верной ли дорогой они идут, Грэйси всякий раз с невыносимой безмятежностью ответствует:
– О да. Нам сюда.
– Откуда ты можешь знать?
– А другой дороги ведь нет, – удивляется Грэйси. – Нет ведь ни развилок, ни ответвлений. Вы разве видели, куда еще можно свернуть?
Мону преследует чувство, что Грэйси каким-то образом определяет направление пути: хоть каньон выглядит сплошным, ей чудится, что девушка старательно выбирает дорогу среди путаницы невидимых тропинок. Может, Грэйси и не из них, но знает она больше, чем показывает.
Моне было бы легче, если бы не чувство неловкости. Как будто они вместе застряли в лифте и надо бы начать разговор, хоть и не понятно, как навести мосты между одной – недавней убийцей и второй – поддерживающей какие-то отвратительные отношения с тем, что ждет их в конце каньона.
Наконец Мона, не выдержав молчания, бросается очертя голову:
– Как же это вышло?
– Что вышло? – не понимает Грэйси.
– У вас… – Мона кивает вперед, – с ним.
– С мистером Первым, – поправляет Грэйси.
– Ну да, с ним.
– Не знаю. Просто… вышло. Он… всегда был.
– Как это понимать?
– Он всегда был в моей жизни. С рождения.
– С рождения? То есть ты еще младенцем была…
– Да. Он тогда не объявлялся, тогда еще нет. Вроде дядюшки, который живет далеко, присылает тебе подарки и устраивает в хорошую школу. А потом… однажды он прямо ко мне обратился.
Мона молчит.
– Вас это беспокоит, да? – спрашивает Грэйси.
– Я бы сказала, «беспокоит» и близко не лежало.
– Вы не понимаете. Здесь это иначе.
– Здесь все иначе.
– Ну да.
– Ну и что? Не могла же ты к этому привыкнуть. То есть… жутко не бывало? Ни разу?
– Иногда бывало, – вздыхает Грэйси. – В смысле… нельзя же просто… совсем об этом не думать.
Несколько шагов она проходит молча. Мона понимает, что заставила девушку признать то, в чем она, наверное, никому и никогда не признавалась.
– Делаешь, что приходится, – говорит Грэйси, и голос ее подрагивает. – Не все идеально, но уж как есть. Мои родители живут на самом краю Винка. Вы понимаете, что это значит? Чему вы там открыты?
Мона не понимает, но начинает догадываться.
– Мы не знали безопасности. А когда он к ним пришел, те поняли… – Грэйси качает головой. – Приходится договариваться. У каждого свой уговор. Могло быть намного хуже. Он обо мне заботится.
Мона кивает, хотя такие речи она слышит не в первый раз. Наслушалась вдоволь – обычно под утро в приемных покоях больниц, где слышны гудки машин и гул ламп дневного света, и худенькая девушка сидит на смотровом столе, оба глаза у нее подбиты, и она твердит распухшими губами: «Нет-нет, не буду я предъявлять обвинений, нет, мэм. Я знаю, он не идеал, но другого-то у меня нет».
– Он и о вас спрашивал, – продолжает Грэйси. – Когда вы только появились. Вы правда здесь из-за матери?
– Да. Это не прикрытие. Я не из ЦРУ, ничего такого. Просто хотела кое-что узнать про свою маму.
– Просто это так удивительно… представить не могу, как такая нормальная причина могла привести вас сюда.
– Ну, – признается Мона, – я не уверена, что причина такая уж нормальная.
– Как это?
– Ну, по-моему, она была в этом замешана. Не знаю, почему и как, но… просто у меня такое чувство.
Мона невольно выдает свое разочарование.
– Вы надеялись на другое, верно?
– Да уж охренеть, как верно. Я думала просто получить в наследство милый домик и убедиться, что не такой уж моя мамочка была сумасшедшей. Чуть-чуть успокоить душу, понимаешь? Убедиться, что жизнь бывает нормальной или когда-то была… там, откуда я приехала, это много значит. Просто хотелось тишины, хоть на пару минут.
– Тишины? Как это?
Мона, вздохнув, трет глаза. Она ужасно устала.
– Слушай, Грэйси, хочешь совет?
Та пожимает плечами.
– Не взрослей, – говорит ей Мона.
– В каком смысле?
– В смысле не старей. Чем старше становишься, тем больше слышишь голосов в голове. – Она стучит себя пальцем по виску, словно пытаясь пристрожить поселившихся там нахлебников. – Все больше невидимок твердят, что тебе можно делать, а чего нельзя. Наверное, я ехала сюда в надежде с ними покончить. Думала, если мама была нормальной, значит, я тоже смогу. И может быть, я бы…
– Может быть что? – спрашивает Грэйси.
– Может, я сумела бы стать и нормальной матерью, – тихо договаривает Мона. – Какой не была для меня моя.
– Что значит – смогла бы? – спрашивает Грэйси.
Мона не отвечает. Молчание затягивается.
– О… – говорит наконец Грэйси.
Еще немного они проходят молча.
– Извините, – произносит Грэйси.
– Не за что тебе извиняться. Видит бог, тебе досталось больше всех.
Помолчав, Мона спрашивает:
– Выбраться ты ведь не могла?
– Никак, – кивает девушка. – В Винк никто не приезжает, и никто из него не уезжает. Говорят, он под охраной.
– Так и есть. Я видела… – Мона ищет подходящего слова, – ограду.
– Да. Мы здесь. Приходится справляться.
– Вы, должно быть, все гадаете, что там снаружи?
– Снаружи?
– За оградой. В мире. То есть в настоящем мире.
Грэйси растерянно морщит лоб.
– Не понимаю.
– Ну, вне Винка. Там, откуда я приехала.
Грэйси замедляет шаг. Останавливается, уставившись себе под ноги.
– Кажется, я никогда об этом не думала, – жалобно говорит она. Что-то хрупкое блестит в ее взгляде, словно девочке вот-вот собираются удалять гланды. Мона не сразу понимает ее.
– Ты ведь знаешь, что есть не только Винк? – уточняет она.
Грэйси наклоняет голову. И, не глядя на Мону, идет дальше.
– Не знаешь? – настаивает Мона, бегом догоняя ее. – Ты правда не знала?
– Знала, – обороняется девушка.
– Чему же ты так удивилась?
– Тому… я никогда не задумывалась, как там.
– Серьезно? – не верит Мона. – Ни разу?
– Перестаньте, ладно? Просто перестаньте!
– Господи!
Сначала Моне просто не верится. Но потом она понимает, что поверить нетрудно: при здешней запутанной и странной географии тому, кто прожил тут слишком долго – или, как Грэйси, родился и вырос, – наверное, и в голову не придет, что мир может быть другим. Мона видела здешние газеты, все новости которых ограничены городком. И видела телепередачи – вечные повторы телешоу не позднее 1985-го. Эти люди понятия не имеют, что такое большая земля, и что такое двадцать первый век – тоже. В сущности, это доведенная до абсурда изоляция всех маленьких городов: сколько раз Мона видела мальчишек, которым и ночевать не доводилось за пределами своей фермы? Разве они представляют столичные города и автострады лучше бедняжки Грэйси, не видящей мира за пределами своего пузырька?
– Но ты хочешь знать? – спрашивает Мона.
– Нет, – сердито бросает Грэйси.
От удивления Мона не находит слов. Кое-как выдавливает:
– Почему?
– Потому что я этого не увижу! – злится девушка. – Мне отсюда не выбраться, Мона! Для меня только этот городок, и больше ничего. Он такой как есть и не изменится. В Винке ничего не меняется никогда.
– Теперь меняется, – напоминает Мона. – С моего приезда он изменился.
– Ну, это ненадолго. Вы тоже уедете. И все станет как было.
Мона задумывается, сколько в этом правды.
– Извини, Грэйси, – говорит она.
– Забудьте вы об этом, – просит Грэйси. – Просто забудьте. Так лучше.
Она шмыгает носом и утирает глаза.
Каньон опять сворачивает. Новый крутой спуск. Те же серые стены и пыльная осыпь.
– Что он со мной сделает? – спрашивает Мона.
– Не знаю, – отвечает девушка. – Может быть, ничего.
– И ты не можешь мне сказать, на что он будет похож?
– Не могу. Я не сумею… передать, как он выглядит. Как он может выглядеть.
– Большой?
– Большой или маленький. Я знаю, он, если не забудет постараться, может войти в Винк так, что никто и не узнает.
– А чего он не может?
– Точно не знаю, – говорит Грэйси. Подумав, добавляет: – Ну, например, убивать.
– Что?
– Он не может убивать. Он мне говорил. Никто из них не может. Во всяком случае, своих. И, по-моему, им вообще умирать не позволено, хотя прямо так он не говорил. По тому, как он говорил, им… это запрещено. То есть умирать.
– Но Парсон же умер, мы только что видели.
Грэйси неловко морщится.
– Что такое? – спрашивает Мона.
– Нельзя… не знаю, можно ли вам рассказывать?
– О чем?
Грэйси кривит губы.
– Ну, вы ведь нездешняя, так что, может, это не важно. Только ведь они не… люди.
– Черт, знаю уж.
– Нет. Я не о том. Они носят людей, как мы с вами – одежду. А если тот, в ком они, умирает, они его могут… сменить. Сменить тело.
– Как?
– Не знаю. И не думаю, что такое когда-нибудь бывало, но так он мне объяснял.
Мысли у Моны несутся вскачь. Она почти не чувствует земли под ногами. Могут менять тела? Так ли она поняла Грэйси? Сперва это кажется до смешного нелепым. Но Мона вспоминает, как они явились сюда – небо раскололось, и их коснулись молнии…
А если один из них умрет, будет новая молния?
Она вспоминает, как полыхнуло небо со смертью Парсона, и раскат грома… И то же самое было, когда вышиб себе мозги коренной американец в белой панаме.
Вот что он сделал? Сменил пришедшую в негодность рубашку на новую? Это похоже на объяснение. Что ни говори, то его тело было основательно попорчено. Но в какое тело они переходят?
При звуке грома у Мэри Олдрен схватывает сердце. Громче она в жизни не слышала – устрашающий, невообразимый грохот. Такой громкий, что сбил ее с ног прямо в гостиной. Вспомнив, как это было тридцать лет назад, она думает: «Еще кто-то из