Неуютное молчание повисает в воздухе. Мэллори переглядывается с Дордом.
– Я не безработицы опасаюсь, – бурчит Дорд.
Болан вздыхает.
– Да и я тоже.
Жаль, что здесь нет Циммермана. Эта ночь – логистический кошмар, все не там и не вовремя. Сперва Болану пришлось везти девчонку в белой шляпе к каньону под столовой горой (и в жизни он не бывал счастливее, когда кто-то уходил от него, не оглядываясь), а потом, когда он уже ехал обратно, загорелся экранчик мобильного.
Опять звонил Циммерман. Он вернулся с Норрисом в «Придорожный», только вот Норрис никуда не годился: весь разговор шел на фоне его воплей, плюс еще шумели перепуганные Мэллори с Дордом.
– Парню плохо, – сказал Циммерман.
– Насколько плохо? – спросил Болан.
– Так плохо, что мы не справимся, – ответил Циммерман и добавил тоном ниже: – Если не в больницу, так надо посылать Дорда копать могилу.
– Вот дерьмо.
– Да уж, – протянул Циммерман, – да уж.
И впервые в голосе Циммермана Болан услышал то, что уже не одну неделю различал в своем: усталость. Не обычный недосып, а усталость от такой жизни, усталость от этой паранойи, от оборванных концов, от тайных посланий, невидимой войны и византийских интриг. Нельзя без конца выносить страх и смятение. Рано или поздно они разворачиваются, расцветают отчаянием.
Болан закусил губу. На хрен.
– Вези его в больницу, – сказал он.
Циммерман долго молчал.
– Уверен?
Его сомнение Болана не удивило: с тех пор как они заключили контракт черт знает с кем в панаме, никто из них не отъезжал дальше сотни миль от «Придорожного»; добирались только до городишек немногим больше Винка, и только по делу. Соглашение привязало их к месту.
– Да, – говорит Болан. И мысленно добавляет: «Если уже каяться, так во всем разом». – И как уедешь, не возвращайся.
Тишина, только стоны Норриса в трубке.
– Понял? – напирает Болан. – Уезжай и не возвращайся.
И снова:
– Уверен?
Болан проехал поворот. Фары скользнули по стволам, высветили камни, и вдруг, неожиданно, пятилетнего мальца со стариком, руками копающих яму на обочине дороги. Оба, хоть и одеты прилично, были грязны, будто ночевали в канаве. Попав в луч фар, они подняли головы, моргая, как еноты, которым помешали копаться в помойке. Мальчишка даже оскалился, зашипел.
Болан проехал мимо. И не стал гадать, чем они заняты. Даже в голову не пришло.
«Городок этот начинается со странностей, потом приходит в норму, а затем становится невыносим», – подумал он.
– Да, – сказал Болан. – Давай забирай его отсюда. Вы оба достаточно поработали.
Циммерман повесил трубку. И все. Самый надежный из людей Болана, самый давний его подельник покончил со всем в паре слов. К тому времени, как Болан вернулся, Циммермана давно не было.
Теперь ему не хватает Циммермана. Болан стоит перед импровизированным операционным столом, как проповедник перед кафедрой, и пытается перетянуть последних двух оставшихся работников (шлюхи не в счет) на свою сторону. Ему не верится, что им мало увиденного.
– Говоришь, уходим в бега? – уточняет Дорд.
Мэллори смахивает с глаз рыжие пряди, чтобы лучше видеть Болана.
Тот долго, долго медлит. Сердце, так давно запрятанное в самой глубине груди, покрытое шрамами и забытое, падает от тяжелого предчувствия: Болан готов на предложение, которое могут счесть самоотверженным.
Болан ведь не дурак. И не считает себя злодеем. Но в чертовщине, которой заняты люди Винка, он больше участвовать не желает, хватит с него.
Одно дело – преступления и грехи, но вот это… нужно быть завзятым идиотом, чтобы слушаться их после того, что он повидал.
«И с какой это стати, – вздыхает он про себя, – я чувствую себя долбаным героем?»
– Нет, – говорит он вслух, – убегать мы не будем. Здесь вот-вот что-то случится. Что-то… похуже, здорово похуже, чем развозка пакетиков с порошком.
– Или ящиков, – уточняет Дорд.
– Заткнись, Дорд, – рассеянно просит Болан. – Мне вообще не следовало им помогать. Не надо было соглашаться. А теперь вряд ли я смогу их остановить. Теперь нет. Куда нам. Но, может, мы сумеем чуточку осложнить им жизнь.
– Что ты несешь? – удивляется Мэллори.
Болан возвращается мыслями к последним переговорам с человеком в панаме. Сколько раз они касались одной любопытной темы – новенькой, девчонки в красной машине, которой Болану даже увидеть не довелось, но которая, как видно, умеет обращаться с оружием и занимает собой всех обитателей Винка.
Она что-то значит. И, да, она подстрелила одного из его людей. И все же псих в шляпе хочет ее достать.
– Сбежать-то мы сбежим, – наконец говорит он, – но прежде кое-кого с собой прихватим.
Глава 46
Джин Келли запрокидывает голову к сценическим юпитерам («Там есть юпитеры? И где это – там?» – думает Мона) и вздыхает. Жест, по мнению Моны, должен выражать задумчивость, но ее отталкивает: слишком ярким кремовым оттенком подсвечено его лицо и оттого выглядит глыбой камня, кальцита, с парой мерцающих черных глазок сверху.
– Прежде чем приступать, – говорит он, – думается, разумно будет выяснить, что тебе известно, чтобы не повторяться. Время не ждет. Итак… Ты… уже знаешь, откуда мы пришли, Мона?
– Думаю, не хуже других, – отвечает та, а про себя думает: «Отчего время не ждет?»
– Да. Ты ведь, в конце концов, все видела. Ты там побывала – и выжила. Весьма впечатляет.
– Так люди говорят.
Келли хохочет.
– Не совсем так, а? Это не люди говорят, а мои… близкие родственники. Ты со всеми четырьмя уже познакомилась, не так ли? Кроме одного.
– Да. Веринджер умер до моего приезда.
– Перед самым приездом, – уточняет Келли. – Что очень странно.
– Почему?
– Забудь. Просто любопытно, что ты всего за несколько недель познакомилась с моими родичами. Хотя ты еще не всех видела. – Впервые в глазах экранной картинки виден страх. Собственно, испуг его выглядит натуральнее, чем когда-либо выглядел на экране Джин Келли, потому что тот играл страх, а это существо, это искусственное изображение, искренне и всерьез боится.
Он говорит:
– О Матери ты знаешь. Так?
– Да, – кивает Мона. И вспоминает, что эта их мать явилась в мир всего в нескольких сотнях футов отсюда, на вершине горы над этим каньоном. Жутковато думать, что только сегодня Мона стояла на том же месте. И, если Парсон с миссис Бенджамин не обманули, дальше того Моне никогда не добраться.
– Да… она поддерживала среди нас порядок – на той стороне. Ты бы могла назвать это сегрегацией. Было пятеро старших, из которых я… ну, ты уже поняла. Мы были любимчиками, сливками племени. Дальше, ниже нас, шли средние, скажем так, умелые, но не выдающиеся. Ограниченные. Средние, и все тут. А ниже тех были малыши, крошки, просто зубки с желудками и придатками, сколько им захотелось отрастить. Грозные, не спорю, но без ума. Ну вот. Ты наверняка гадаешь, зачем она так нас разделила.
Его глаза странно светятся, и в голосе прорезается горечь.
– Чтобы крепко держать руль в руках, надо полагать, – говорит Мона.
– Верно, сестра, – язвительно соглашается Келли. – Управлять намного проще, прежде разделив. Урок, который Веринджер – если называть его расхожим именем – отлично усвоил и использовал при создании Винка. Чтобы сохранить свое, остальных следует обуздать. А на той стороне, Мона… нашим было все.
Пока он говорит, Мона разбирается, что не так с экраном. Нет, не с самим экраном, а вокруг экрана: понятно, красный занавес, но за занавесом, в тени, должен ведь быть простой кирпич, верно? Там и была кирпичная стена всего минуту назад. А теперь там виден проход – за занавесом открывается какое-то закулисье, и в нем что-то движется, медленно, плавно колеблется, но толком не разглядеть.
– Про ту сторону не скажешь – где, – продолжает Келли, – и не скажешь – когда. Если мир – это механизм со множеством колесиков и приводных ремней, то в нашем, по ту сторону, их было на миллионы, а то и на миллиарды больше, чем в вашем. Сравни наручные часики с башенными часами – получишь некоторое представление. Может, на взгляд это незаметно, сестричка, но когда-то там было… – ей кажется, в его глазах, во всем лице трепещет страсть, – волшебно. Не было и нет такой красоты, как там. Темное, дивное и чудовищно прекрасное место. – Он сбивается. – Во всяком случае, для меня. Для меня оно было дивным. Теперь, когда я вдали от него, оно кажется много лучше, чем когда я там находился. Как это удивительно. – Он пожимает плечами, качает головой. – Но речь не о том. Самым главным там, среди тех удивительных видов и земель, было другое – что все это принадлежало нам.
Ну, на самом деле Матери. Все принадлежало Матери. И мы тоже. Она нас создала. Мы были Ее. Ее семья. Ее племя. Ее дети. С Ней мы захватили те места, завоевали, присвоили. Мы поставили себя богами… мы и были для них богами, конечно, потому что ведь что такое бог как не высший разум, а разве там был разум выше нашего? Нет.
Но мы не были… всесильными. – Камера отъезжает, и Келли садится в пустое кресло – кресло, совсем недавно занятое немолодой блондинкой. Мона удивляется, куда та подевалась. – Все началось без предупреждения. Вдруг. Как гром с ясного неба. Все стало… разваливаться.
– В каком смысле? – спрашивает Мона.
– Ну, ты видела, как там все выглядит теперь. По-твоему, хорошо?
– Не знаю, что вам кажется хорошим.
– Touché[6],– отвечает Келли. – Нет, для меня, для нас в этом нет ничего хорошего. И, позволь тебя заверить, то, что ты видела, – самая красивая часть того мира – теперь.
– Что там было? Война?
Он поджимает губы, глаза ищут что-то вне экрана.
– Понимаешь ли… я не знаю.
– Не знаешь?
– Нет. Признаю, на самом деле не знаю. Знала только Мать. Она это предвидела. Она одна действительно понимала природу происходящего. Она сказала мне – и только мне, потому что… ну, мисс Мона, я ведь в некотором смысле любимый сын