Грудь Адди отзывается тупой болью – полгода назад они валялись в постели, Сэм гладила пальцем, будто кистью, звездный путь на лице Адди.
– Знаешь, – сказала она, – говорят, люди похожи на снежинки, каждая в своем роде неповторима, а я думаю, они как небеса. Всякий раз, когда смотришь на небо, оно разное – то затянуто облаками, то предгрозовое, а порой ясное, но одинаковым не бывает никогда.
– И на какое небо похожа я? – поинтересовалась Адди, а Сэм, не моргая, уставилась на нее, а потом просветлела лицом.
Это было озарение, которое Адди сотни раз видела у художников, свет вдохновения, будто кто-то зажигал лампочку у них под кожей. Сэм ожила, встрепенулась, вскочила с кровати и потащила Адди в гостиную.
Пришлось час просидеть на деревянном полу, укутавшись в тонкое одеяло и слушая бормотание Сэм, смешивающей краски, и шорох кисти по холсту. Когда Адди подошла взглянуть на картину, то увидела ночное небо, но не такое, каким его обычно изображают. Полотно было прошито смелыми росчерками угольных и черных полос, исполосовано резкими серыми линиями, а краска положена так густо, что выступала над холстом. По поверхности рассыпана пригоршня серебряных точек. Казалось, эти крапинки попали туда случайно, словно брызги от кисти, но Адди насчитала их ровно семь. Небольшие точки были расставлены широко, как звезды.
Голос Сэм возвращает Адди в реальность.
– Жаль, но любимую картину показать не могу, – вздыхает художница. – Она положила начало серии. Называется «Забытая ночь». Я продала ее коллекционеру из Нижнего Ист-Сайда. Это была моя первая большая сделка: я заплатила за аренду за целых три месяца и смогла выставляться в галерее. И все же расставаться было тяжело. Знаю, это необходимо, байки о голодающих художниках преувеличены, однако и дня не проходит, чтобы я о ней не вспоминала. Безумие в том, – рассеянно добавляет Сэм, – что каждый портрет с кого-то списан. Друзья, соседи, незнакомцы, которых я встретила на улице. Но ее, самую первую, хоть убей, вспомнить не могу.
Адди тяжело сглатывает.
– «Ее» – то есть это девушка?
– Да. Думаю, да. В картине осталась ее энергетика.
– Может, она просто тебе приснилась…
– Может, – пожимает плечами Сэм. – Я всегда плохо запоминала сны. Но знаешь… – Ее голос обрывается, она смотрит на Адди точно так же, как смотрела той ночью, почти сияя. – Ты напоминаешь мне ту картину. – Она закрывает ладонью лицо. – Боже, звучит как самый дерьмовый подкат! Извини. Пойду-ка я в душ.
– Мне пора, – спохватывается Адди. – Спасибо за кофе.
Сэм прикусывает губу.
– Ты правда должна идти?
Вообще-то, не должна. Она могла бы отправиться следом за художницей в душ, завернуться в полотенце и сидеть на полу в гостиной, наблюдая, как Сэм изобразит ее на этот раз. Она могла, могла. Могла снова окунуться в эти мгновения, но только Адди знала – будущего в них нет. Лишь бесконечно повторяющееся настоящее. Адди прожила его с Сэм столько раз, сколько сумела вынести.
– Извини, – отвечает она, превозмогая боль в груди, но Сэм лишь пожимает плечами.
– Увидимся, – убежденно говорит художница. – Мы ведь как-никак соседи.
Адди выдавливает бледное подобие улыбки.
– И то правда.
Сэм провожает ее к выходу, и с каждым шагом Адди все больше хочется обернуться.
– Не пропадай, – улыбается Сэм.
– Не пропаду, – обещает Адди, и дверь закрывается.
Адди вздыхает, прислоняется к ней, слушает шаги Сэм по захламленному коридору и только потом заставляет себя уйти.
Белый мрамор неба покрылся трещинами, и сквозь них проглядывают тонкие полоски синевы.
Холод уже не такой обжигающий, и Адди подыскивает себе кафе с уличными столиками, где посетителей так много, что официант успевает выглядывать на террасу не чаще чем раз в десять минут. Она запоминает ритм его появлений, словно узник, который следит за поступью охранника, и заказывает кофе. Он не так хорош, как у Сэм, – горький и никакой сладости, зато достаточно горячий, чтобы не дать ей замерзнуть.
Подняв воротник кожаной куртки, Адди снова открывает «Одиссею» и старается окунуться в книгу. Одиссей считает, будто плывет домой, чтобы после всех ужасов войны вновь встретиться с Пенелопой, но Адди много раз читала эту историю. Она-то знает: до возвращения еще далеко.
Адди листает страницы, переводя с древнегреческого на английский:
«Горе мне! Что претерпеть я еще предназначен от неба!
Если на бреге потока бессонную ночь проведу я,
Утренний иней и хладный туман, от воды восходящий,
Вовсе меня, уж последних лишенного сил, уничтожат:
Воздух пронзительным холодом веет с реки перед утром[16]»
Официант возвращается на террасу. Адди, подняв взгляд от книги, наблюдает, как он хмурится, увидев уже доставленный заказ. Клиента парень определенно не помнит, но Адди выглядит так, словно сидит здесь давным-давно, а это уже половина победы. Мгновением спустя он поворачивается к паре, что стоит в дверном проеме в ожидании столика.
Адди возвращается к чтению, но тщетно. Она не в настроении читать ни о приключениях пропавших мореплавателей, ни об их одиночестве.
Да и плевать – кофе совсем остыл, поэтому Адди встает и вместе с книгой отправляется в «Последнее слово» за чем-нибудь новеньким.
VII
29 июля 1716
Париж, Франция
Адди замерла напротив лавки портного, где царит суматоха. Торговля идет бойко, несмотря на то, что день клонится к вечеру. Адди потуже завязывает чепец, который ветер пытается с нее сорвать. По шее стекает пот. На скромный головной убор вся надежда – в нем Адди должна сойти за горничную, он дарует ей неприметность, свойственную прислуге. Если Берти́н сочтет, что она горничная, то не станет пристальнее к ней приглядываться и не заметит платье Адди – простое, но отличного качества. Неделю назад она украла его прямо с манекена в точно такой же лавке на противоположном берегу Сены. Оно было красивым, пока Адди не зацепилась юбками за гвоздь, а потом кто-то вывалил ведро сажи почти ей под ноги. Рукав неведомо как испачкался в красном вине.
Вот бы одежда тоже не поддавалась переменам, как сама Адди… У нее ведь всего одно платье – какой смысл иметь запас одежды, если ее негде держать?
Позже, годы спустя, Адди попробует собирать безделушки, станет прятать их, как сорока в гнездо, но ей всегда будет мешать какое-то тайное заклятие – они будут пропадать, как деревянная птичка, которая затерялась среди мертвецов в повозке. Кажется, Адди не может ничего сохранить надолго.
Наконец из лавки выходит последний клиент – лакей, в каждой руке у него по коробке, перевязанной лентами. Пока никто больше не успел ее опередить, Адди бросается через улицу и забегает в мастерскую.
Помещение довольно тесное: стол, заваленный рулонами ткани, пара манекенов, демонстрирующих новейшие фасоны платьев из тех, что надеть и снять можно лишь в четыре руки – с валиками на бедрах, оборками на рукавах, туго стянутым корсажем, в котором почти невозможно дышать. Нынешняя мода велит высшему обществу Парижа разгуливать затянутыми в множество слоев ткани, как свертки, что не следует разворачивать.
Маленький колокольчик у входа возвещает о ее прибытии. Портной, месье Бертин, скривившись, смотрит на Адди сквозь густые, словно ежевичные заросли, брови.
– Уже закрыто, – резко говорит он.
Адди благоразумно склоняет голову.
– Меня послала мадам Лотрек.
Это имя нашептал ветер, Адди подслушала его во время прогулок, но ответ верный. Портной подается вперед, внезапно заинтересовавшись.
– Для Лотреков все что угодно.
Он берет небольшой блокнот и угольный карандаш, и пальцы Адди сами по себе дергаются. Ее пронзает мимолетная грусть от тоски по рисованию.
– Хотя довольно странно, – недоумевает Бертин, встряхивая усталыми руками, – почему вместо камердинера прислали горничную?
– Он болен, – быстро отвечает Адди. Она учится лгать, подстраиваться под течение разговора, следовать его курсу. – Поэтому прислали меня. Мадам хочет устроить вечер с танцами, и ей нужно новое платье.
– И, конечно же, у тебя есть мерки?
– Да.
Он молча смотрит на нее в ожидании, когда же ему вручат листок бумаги.
– Ах нет, – торопливо объясняет Адди, – их нужно снять с меня – у нас в точности совпадает размер, потому меня и послали.
Ей кажется, что ложь на редкость удачная, но Бертин лишь хмурится и бредет к портьере, отделяющей заднюю часть мастерской.
– Принесу свои записи…
Мелькает помещение, скрытое за занавесом, – с десятком манекенов и горой шелка, и портьера возвращается на место. Пока Бертин возится в дальней комнате, Адди прячется за прислоненными к стене рулонами муслина и хлопка. Она не впервые в этой мастерской и уже успела выучить здесь все уголки и закоулки, где можно укрыться. Адди ныряет в одно из таких мест, и к тому времени, как Бертин возвращается с бумагой в руке, он уже забыл о мадам Лотрек и ее странной служанке.
Среди тюков ткани душно. Наконец Адди с радостью слышит звон колокольчика и шаркающие шаги – месье Бертин закрывает лавку. Сейчас он поднимется в свои комнаты наверху, поужинает супом, подержит ноющие руки в воде и отправится спать, пока не закончилась ночь.
Адди ждет, когда наступит тишина и раздастся скрип досок над головой. И только тогда можно будет свободно бродить по мастерской и вволю рассматривать наряды. Сквозь витрину проникает сумеречный свет; отодвинув тяжелую портьеру, Адди входит в подсобку.
Внутри темно – источником света служит единственное окно. Вдоль задней стены висят почти готовые плащи, и Адди делает себе зарубку на память вернуться сюда, когда осень сменит лето и станет зябко.
Но внимание Адди отдано центру комнаты – там, словно танцоры на исходных позициях, застыло с десяток манекенов. Узкие талии задрапированы разнообразными оттенками серого и зеленого, одно платье темно-синее с белой окантовкой, другое бледно-голубое с желтой отделкой.