Адди молчит, не доверяя себе.
– Ну же, – настаивает Люк, – ты же не думала, что будет легко.
– Четыре года прошло! – восклицает Адди и морщится – слишком явно в ее голосе звучит гнев, выдавая отчаянное желание видеться с ним.
– Четыре года это ничто. Один вдох. Один миг.
– И все же сегодня ты явился.
– Я знаю твое сердечко, дорогая. Я чувствую, когда оно замирает.
Пальцы Реми, которые прячут монеты в ее ладони, внезапная тяжесть печали – и мрак, учуяв боль, явился как волк на запах крови.
Люк рассматривает ее штаны, застегнутые под коленками, мужскую сорочку с открытым воротом.
– Должен сказать, красный идет тебе больше.
При упоминании о той ночи четыре года назад, когда он впервые не пришел, сердце Адди пропускает удар. Люк же наслаждается ее удивлением.
– Ты видел!
– Я сама ночь. Я все вижу. – Он подходит ближе, неся с собой запах летних бурь и поцелуи лесных листьев. – Платье, что ты надела в мою честь, было прелестным.
Стыд, словно румянец, ползет под кожей, а следом – жар гнева. Он наблюдал! Наблюдал, как ее надежды таяли вместе со свечами, как она разбилась вдребезги – одна в темноте.
Адди захлестывает отвращение. Она кутается в него плотнее, как в пальто, и улыбается.
– Должно быть, ты считал, я зачахну без твоего внимания. Но я выстояла.
– Прошло всего четыре года, – хмыкает мрак. – Возможно, в следующий раз я возьму паузу подольше. Или… – Он берет ее за подбородок, разворачивая к себе. – Просто отменю эти визиты. Разгуливай себе по земле сколько влезет до самого конца.
Мысль об этом страшит Адди, хотя она не подает вида и спокойно заявляет:
– Тогда тебе ни за что не заполучить мою душу.
– Это всего одна душа, – пожимает плечами Люк. – Тысячи других ждут жатвы. – Он склоняется еще ближе, поглаживая большим пальцем линию подбородка, а остальными – массируя затылок Адди. Она пытается вырваться, но Люк держит ее железной хваткой. – Как легко было бы забыть тебя. Все прочие уже забыли. Соглашайся же, пока я не передумал…
На какой-то жуткий миг она не решается отвечать, не доверяя себе. Слишком свежо воспоминание о тяжести монет в ладони, о ночной боли, и в глазах Люка зажигается победный огонек. Адди тут же трезвеет.
– Нет! – опомнившись, рычит она.
И на прекрасном лице Люка, словно в подарок, расцветает вспышка гнева.
Его рука падает, и тело тает, будто дым. Адди снова остается одна во тьме.
Это тот самый час, когда ночь начинает идти на убыль. Когда темнота рассеивается и теряет власть над небом. Медленно, так медленно, что Адди даже не замечает, прокрадывается свет, прячутся луна и звезды, и улетучивается тяжесть взгляда Люка.
Адди карабкается по ступенькам Сакре-Кер, усаживается на верхушке лестницы. Позади – собор, у ног раскинулся Париж. Она принимается наблюдать, как двадцать девятое июля сменяется тридцатым, как над городом встает солнце.
О книге, которую она подобрала на полу в комнате Реми, Адди почти забыла. Она стискивает ее так сильно, что ноют пальцы. И вот в бледном утреннем свете Адди ломает голову над названием, беззвучно произнося слова. «La Place Royale». Это новелла, новое слово, хотя она его еще не знает. Адди открывает обложку и старается одолеть первую страницу, но ей удается совладать только с одним предложением, а потом слова распадаются на буквы, а те расплываются. Ей хочется швырнуть треклятую книгу прочь, сбросить ее с лестницы!
Но Адди лишь зажмуривается и делает глубокий вдох, вспоминая Реми. Удовольствие в его голосе, когда он говорил о чтении, восторг в глазах, свет и надежду.
Путь будет изнурительным. Множество раз Адди придется начинать сначала, останавливаться и разочаровываться. На расшифровку первой книги у нее уйдет почти год – год Адди будет трудиться над каждой строчкой, искать смысл сначала в предложении, затем на странице и наконец в главе. И все же пройдет десять лет, прежде чем все станет происходить естественно, исчезнет задача, которую Адди поначалу ставила перед собой, и она начнет получать наслаждение. Это займет время, но время – единственное, чего у Адди предостаточно.
Она открывает глаза и начинает заново.
VII
16 марта 2014
Нью-Йорк
Адди просыпается от запаха жареного хлеба, от шипения масла на горячей сковороде. В кровати рядом с ней никого, дверь почти закрыта, но слышно, как Генри ходит по кухне под тихое бормотание радио. В комнате холодно, а постель хранит тепло. Адди задерживает дыхание, стараясь сберечь этот миг, как делала тысячи раз, склеить прошлое и настоящее, отгородиться от будущего – от неизбежного падения. Но сегодня все иначе. Потому что есть тот, кто помнит.
Она сбрасывает одеяло, шарит по полу в поисках одежды, но нигде не видно промокших от дождя джинсов и блузки, только знакомая кожаная куртка брошена на спинку кресла. Под ней – халат, мягкий и поношенный. Адди кутается в него, зарываясь носом в воротник – тот пахнет чистым хлопком, ополаскивателем для белья и немного кокосовым шампунем. Это запах Генри.
Босиком она приходит на кухню, где Генри наливает кофе из френч-пресса.
– Доброе утро, – с улыбкой говорит он, подняв на нее взгляд.
Два слова, которые меняют ее мир.
Не «Мне очень жаль», не «Я не помню», не «Наверное, я напился».
Просто – «Доброе утро».
– Я положил твои вещи в сушилку. Скоро высохнут. Выбирай чашку.
У всех есть полка с чашками. У Генри – целая стена. Они висят на специальной семиярусной стойке по пять штук. Некоторые с рисунками, другие без, и среди них не найдется двух одинаковых.
– Как-то их у тебя маловато…
Генри смотрит на нее искоса, почти с улыбкой, которая похожа на луч солнца, просвечивающий сквозь занавеску, словно он выглядывает из-за тучи – не улыбка, а только обещание, но все равно греет.
– Так было принято у нас в семье, – объясняет он, – любой мог выбрать чашку для кофе, и она задавала тон на весь день.
Угольно-серая чашка, изнутри будто облитая жидким серебром, стоит на стойке. Чашка Генри. Грозовое облако и его изнанка. Адди разглядывает стену, пытаясь выбрать, и тянется за большой фарфоровой кружкой, расписанной синими листиками. Взвешивает ее в ладони и замечает другую, хочет вернуть первую на место, но Генри не позволяет.
– Боюсь, выбор окончательный, – говорит он, размазывая масло по тосту, – завтра рискнешь еще раз.
Завтра. От этого слова у нее внутри будто что-то набухает.
Генри наливает ей кофе, она облокачивается на стойку, грея ладони об исходящую паром кружку, и вдыхает горько-сладкий аромат. На секунду, лишь на секунду, она снова сидит, скрывая лицо треуголкой, за угловым столиком в парижском кафе, а Реми подталкивает к ней чашку и говорит: «Пей». Вот что для нее воспоминания: прошлое проглядывает сквозь настоящее, как палимпсест на свету.
– Кстати, – спохватывается Генри, – я тут на полу нашел кое-что. Твое?
Адди поднимает взгляд и видит деревянное кольцо.
– Не трогай! – Она выхватывает кольцо прямо из рук Генри, слишком быстро, слишком поспешно.
Кончик пальца касается ободка, тот скользит по ногтю, словно монета, что катится на ребре и вот-вот упадет, так же легко, как стрелка компаса указывает на север.
– Вот дерьмо! – Вздрогнув, Адди роняет кольцо.
Оно звонко падает на пол и прокатывается несколько футов, прежде чем остановиться у края ковра. Адди сжимает пальцы в кулак, будто обожглась. Сердце ее гулко колотится в груди.
Она его не надела!
А если бы и надела… Адди бросает взгляд на окно, но за ним утро, свет струится сквозь занавески. Мрак не найдет ее здесь.
– Что с тобой? – спрашивает сбитый с толку Генри.
– Ерунда, – отмахивается Адди. – Заноза впилась. Дурацкое кольцо.
Она медленно опускается на колени и подбирает его, осторожно касаясь только внешней стороны. В искусственном освещении светлое дерево кажется почти серым. Адди смотрит на него.
– Была ли у тебя когда-нибудь такая вещь, которую бы ты одновременно любил и ненавидел и не мог от нее избавиться? Которую почти хочется потерять, но не по своей вине…
Адди старается говорить легко, непринужденно.
– Да, – тихо отвечает Генри и достает из ящика кухонного стола маленькую золотую штучку. Звезду Давида, кулон без цепочки.
– Ты еврей?
– Был. – Короткое слово, и им все сказано. Генри переводит взгляд на кольцо Адди. – Выглядит очень старым.
– Так и есть. – Такое же старое, как она сама.
Они оба давным-давно должны были износиться в ничто.
Адди сжимает руку в кулак, и гладкий деревянный ободок впивается в ее ладонь.
– Оно принадлежало моему отцу, – вздыхает Адди, и это не ложь, хотя по сути лишь начало правды.
Адди убирает кольцо в карман. Ободок совсем невесомый, но она его чувствует.
– Ну ладно, – спохватывается Адди, улыбаясь чересчур широко, – так что у нас на завтрак?
Сколько раз она об этом мечтала… О горячем кофе и тостах с маслом, солнечном свете, что струится в окно, о новом дне, который не нужно начинать с нуля. Чтобы не было неловкого молчания, чтобы кто-то облокотился рядом на стойку, о простых радостях ночи, которую помнят.
– Наверное, ты очень любишь завтракать, – замечает Генри, и Адди понимает, что таращится на еду, расплываясь в улыбке.
– Просто это мое любимое блюдо, – отвечает Адди, тыкая вилкой в яйцо.
Она ест, и надежда начинает угасать. Адди ведь не дурочка и догадывается – что бы это ни было, оно не продлится вечно. Слишком давно она живет на свете, чтобы возомнить, будто это ее шанс. Слишком давно она проклята, чтобы думать, будто это судьба.
И Адди начинает сомневаться, а вдруг это ловушка? Какой-то новый способ ее помучить. Заставить вернуться в игру. И даже после всех этих лет ее окутывает голос Люка, тихий, низкий и ликующий:
«Я все, что у тебя есть. Все, что у тебя когда-либо будет. Единственный, кто тебя помнит».