Но Генри Штраус будит ее поцелуями. Он сажает их один за другим, как цветочные луковицы, и те расцветают на ее коже. Адди улыбается и поворачивается к нему, кутаясь в его объятия, словно в плащ.
В ее голове звучит голос мрака:
«Без меня ты всегда будешь одинока».
Но она прислушивается к стуку сердца Генри, тихим интонациям его голоса, когда он шепчет ей в волосы, спрашивая, не проголодалась ли она.
Уже поздно, и ему пора в магазин, но он говорит, что «Последнее слово» по понедельникам не работает. Генри не знает, что Адди помнит маленькую деревянную табличку с графиком работы букинистического. Он закрыт только по четвергам.
Но Адди его не поправляет.
Они одеваются и идут в магазин на углу. Генри покупает сэндвичи с яйцом и сыром, а Адди направляется к холодильнику за соком. И вдруг она слышит звон колокольчика над дверью. Видит рыжеватую шевелюру, знакомое лицо – в помещение входит Робби.
И в этот миг ее сердце замирает. Так бывает, когда запинаешься и внезапно теряешь равновесие.
Адди умеет проигрывать, но сейчас оказалась не готова.
Она хочет остановить время, спрятаться, исчезнуть! Но не сей раз ей некуда деться.
Робби смотрит на Генри, Генри – на нее, и они словно заперты в треугольнике улиц с односторонним движением, сотканным из воспоминаний, потери памяти и невезения.
Генри обнимает Адди за талию, а Робби награждает ледяным взглядом и спрашивает:
– А это еще кто?
– Не смешно, – хмурится Генри. – Ты не протрезвел, что ли?
– Я что? – возмущается Робби. – Я никогда не видел эту девушку! И ты не говорил, что с кем-то встречаешься.
Все происходит словно автомобильная авария в рапиде. Адди знала, это неизбежно: сочетание участников, места, времени и обстоятельств совершенно катастрофическое.
Само существование Генри, ее удивительного и прекрасного оазиса, невероятно. Но он все же человек, а у людей есть друзья и семья, тысячи нитей, что связывают их с другими. В отличие от Адди, Генри был привязан всегда, ему не доводилось существовать в вакууме.
Поэтому их отношения были с самого начала обречены.
Но Адди все еще не готова.
– Мать твою, Роб, вы же вчера познакомились.
– Значит, вспомню, – глаза Робби темнеют, – только зачем – девок-то вокруг тьма.
Генри тут же шагает к нему, но Адди его опережает, хватает за руку и тянет назад.
– Стой, Генри.
Она поместила себя и его в такую красивую склянку и берегла ее… Но стекло треснуло, и влага сочится наружу.
Робби потрясенно взирает на Генри: предательство! И Адди его понимает – это нечестно. Всегда нечестно.
– Пошли, – зовет она, сжимая его руку. Генри наконец поворачивается к ней, и Адди умоляет: – Пожалуйста, идем со мной.
Они выходят на улицу. Спокойствие утра растаяло, забыто в магазине вместе с сэндвичами и апельсиновым соком.
Генри трясется от ярости.
– Извини, – ворчит он. – Робби та еще задница, но сегодня…
Адди закрывает глаза и прислоняется к стене.
– Он не виноват.
Можно было бы попробовать все спасти, удержать выскальзывающую из рук склянку, зажать трещины руками. Но надолго ли? Разве можно оставить Генри себе? Все равно он вскоре заметит проклятие…
– Он меня и правда не помнит.
Генри, определенно сбитый с толку, недоуменно хмурится:
– Как он мог тебя не запомнить?
Адди отвечает не сразу.
Легко быть честным, когда не можешь ошибиться, все равно твои слова никто не запомнит. Все, что ты бы ни сказала, останется лишь при тебе.
Но с Генри все иначе, он ее слышит и помнит, поэтому каждое слово вдруг обретает значение, и честность становится неподъемным грузом.
У Адди лишь один шанс.
Она могла бы соврать ему, как любому другому, но Адди боится, что, начав, не остановится. К тому же ей не хочется лгать Генри. Она так долго ждала того, кто услышит ее и увидит.
И Адди отчаянно бросается в пучину правды.
– Ты знаешь, что некоторые люди не различают лица? Смотрят на друзей и членов семьи, людей, которых знают всю жизнь, и не узнают их?
– В теории, конечно… – хмурится Генри.
– Ну, а у меня противоположная проблема.
– Ты всех помнишь?
– Нет, – качает головой Адди, – то есть да, но я не об этом. Просто люди меня забывают. Даже если мы виделись сотни раз. Просто забывают.
– Но в этом нет смысла…
Верно. Конечно, в этом нет смысла.
– Знаю, но такова правда. Если мы прямо сейчас вернемся в магазин, Робби меня не вспомнит. Ты представишь нас, но как только я отойду, пропаду у него из вида, он снова забудет.
– Но почему? Как?
Такие короткие вопросы. И чрезвычайно сложный ответ.
Потому что я дура.
Потому что я испугалась.
Потому что я была неосмотрительна.
– Потому, – говорит Адди, прижимаясь к бетонной стене, – что меня прокляли.
Генри хмуро взирает на нее из-за очков.
– Не понимаю…
Адди глубоко вздыхает, стараясь успокоиться.
И, раз уж решила сказать правду, продолжает:
– Меня зовут Адди Ларю. Я родилась в Вийоне в одна тысяча шестьсот девяносто первом году в семье Жана и Марты. Мы жили в каменном доме за старым тисом…
XII
29 июля 1764
Вийон-сюр-Сарт, Франция
У реки повозка с грохотом останавливается.
– Я и дальше могу подвезти, – говорит возница, сжимая поводья. – До деревни еще миля.
– Ничего, – отвечает Адди, – я знаю дорогу.
Чужак с повозкой может привлечь внимание, а она предпочла бы вернуться тем же путем, каким покинула деревню, каким когда-то познавала каждый дюйм этой земли: пешком.
Заплатив, она спускается на землю. Край серого плаща падает в грязь. Багажа у Адди нет, она привыкла путешествовать налегке. Вернее, привыкла расставаться с вещами так же легко, как ими обзаводилась. Так проще. Вещи слишком сложно сберечь.
– Выходит, ты здешняя? – спрашивает возничий.
Адди щурится на солнце.
– Да, – отвечает она. – Но давно не была дома.
Он осматривает ее с головы до пят.
– Не так уж давно.
– Ты не поверишь…
Он щелкает кнутом, повозка катится прочь, и Адди остается одна среди знакомой до последнего камешка местности. Там, где она не была пятьдесят лет.
Это вдвое дольше, чем Адди прожила здесь, но вот что странно – она все равно чувствует себя здесь как дома.
Адди не знает, когда и как ей пришла в голову мысль вернуться. Та просто нарастала внутри, как буря, с того времени, когда весна стала перетекать в лето, тяжесть накатывала, обещая пролиться дождем, затем на горизонте собрались тучи, и в голове прогремели раскаты грома, заставляя Адди отправиться в путь. Возможно, ее возвращение – своего рода ритуал. Способ очиститься, навсегда распрощаться с Вийоном. Возможно, двинуться дальше. Возможно, попытаться найти опору.
Здесь она не останется, это точно.
На поверхности Сарта играют блики, и на миг Адди хочется помолиться, окунуть руки в неглубокую речушку, но ей больше нечего предложить богам и нечего им сказать. Когда было нужно, они не ответили.
За поворотом, за рощей деревьев, среди невысоких холмов серыми каменными домишками, что укрылись в чаше долины, поднимается Вийон. Он разросся, немного раздался вширь, как мужчина в расцвете лет, однако это все та же деревушка. Вот церковь и городская площадь, а там, чуть позади центральных улочек, зеленеет опушка леса.
Адди не сворачивает к городу, а направляется на юг. К дому.
В конце переулка по-прежнему стоит на страже старый тис. За пятьдесят лет на ветках прибавилось узлов да ствол расширился, а в остальном дерево не изменилось.
И на мгновение, когда в поле зрения попадает угол дома, время вдруг зависает, и Адди снова становится двадцать три года. Она возвращается домой из городка, или с реки, или от Изабель, несет таз со стиркой на бедре или пачку листов для рисования под мышкой. В проеме двери вот-вот покажется мать с испачканными мукой руками, раздастся ровный стук отцовского топора, тихие вздохи Максим, их кобылы, – та, как всегда, хлещет по бокам хвостом и жует траву.
Адди подходит ближе, и наваждение рассеивается, превращается в воспоминание. Лошади, конечно, давно уж нет, отцовский сарай покосился на одну сторону, и на заросшей сорняками земле возвышается все такой же мрачный родительский дом.
А чего она ожидала? Прошло пятьдесят лет. Адди знала, что никого здесь не найдет, но один лишь вид заброшенного родного очага выбивает ее из колеи. Ноги сами по себе несут Адди по грязной дороге к покосившимся стенам отцовской мастерской.
Она толкает дверь – гнилая створка крошится – и входит в сарай. Сквозь растрескавшиеся доски проникает солнечный свет, полосами пронзая тьму, воздух пахнет увяданием, а не свежеструганным деревом, насыщенным и душистым. Все до единой поверхности покрыты плесенью и пылью. Инструменты, что отец использовал каждый день, изъедены красно-коричневой ржавчиной и валяются заброшенными. Полки почти пусты – деревянных птичек нет, осталась только большая неоконченная чаша, скрытая слоем паутины и грязи.
Адди смахивает пыль и наблюдает, как та тут же вновь появляется под ее рукой. Сколько лет назад его не стало?
Адди заставляет себя выбраться наружу и замирает. Дом ожил или по крайней мере начал просыпаться. Из трубы стелется струйка дыма. Окно распахнуто, тонкие занавески полощутся на ветру.
Кто-то все еще здесь живет.
Нужно уходить! Дом давно ей не принадлежит, но она уже торопливо пересекает двор и поднимает руку, чтобы постучать, однако на полпути замирает, вспомнив ту ночь, последнюю ночь прошлой жизни. Адди так и топчется на ступеньке, мечтая, чтобы выбор был сделан за нее, и все же она уже дала о себе знать.
Колышется занавеска, окно загораживает тень. Адди успевает отступить всего на пару шагов, когда дверь немного приоткрывается. В щели показывается морщинистая щека, нахмуренная бровь и голубой глаз.