– Кто там? – раздается слабый и хриплый женский голос.
Он камнем ударяет в грудь Адди, выбивая весь воздух. Даже останься она смертной и размякни ее разум со временем, Адди все равно бы его помнила – материнский голос.
Дверь со скрипом отворяется, и на пороге возникает она. Высохшая, словно растение зимой, узловатые пальцы впиваются в потертую шаль. Старая, даже древняя, но живая.
– Я тебя знаю? – спрашивает мать, но по голосу ясно, что не помнит, в нем слышатся лишь сомнения и неуверенность старой женщины.
Адди качает головой.
Впоследствии она станет задумываться, что было бы, ответь она «да». Хватило бы в разуме матери, свободном от воспоминаний, места для правды? Пригласила бы она дочь войти, усадила бы у очага, поделилась бы скромной трапезой? Чтобы, когда Адди покинет родной дом, ей было бы что вспоминать, кроме того, как мать захлопнула перед ней дверь.
Адди молчит, только пытается убедить себя, что эта женщина перестала быть ее матерью, когда она сама перестала быть ее дочерью, но, разумеется, ничего не выходит. А следовало бы!
Адди уже отгоревала, и хотя она испытала при виде матери потрясение, боль не слишком остра.
– Чего тебе? – сурово спрашивает Марта Ларю.
Очередной вопрос, на который нет ответа, потому что Адди и сама не понимает. Она заглядывает через плечо старухи в сумрак помещения, которое когда-то служило ей домом, и странная надежда зарождается в груди. Если мать еще жива, то, возможно… Но Адди уже знает. Знает по паутине на двери мастерской, по пыли на неоконченной чаше, по усталому взгляду матери и темному неопрятному дому.
– Извините, – бормочет она, отступая.
Старуха не интересуется, за что, только, не моргая, смотрит, как Адди исчезает из вида.
Дверь со скрипом затворяется, и Адди знает, что больше никогда не увидит мать.
XIII
17 марта 2014
Нью-Йорк
Слова текут легко. В конце концов, история-то простая. Адди много раз пыталась поделиться секретом – с Изабель, с Реми, с друзьями и незнакомцами, со всеми, кто готов был слушать, – и каждый раз наблюдала, как их лица становятся равнодушными, пустыми, слова повисают в воздухе, будто дым, а потом и его уносит прочь.
Но Генри смотрит на нее и слушает.
Слушает, как она рассказывает о свадьбе, о молитвах, которые остались без ответа, о подношениях, что делала на рассвете и в сумерках. О мраке в лесной чаще, явившемся в образе мужчины, о своем желании и его отказе. О своей ошибке.
Получишь мою душу, когда она будет мне не нужна.
Он слушает, как Адди рассказывает о вечной жизни, о том, как ее все забывают, о том, как чуть не сдалась. Закончив, она, затаив дыхание, ждет – Генри вот-вот стряхнет наваждение и спросит, что же Адди хотела сказать. Однако тот лишь сосредоточенно хмурится, и Адди, чье сердце пускается вскачь, понимает: он слышал каждое слово.
– Ты заключила сделку? – отстраненно уточняет Генри.
Он настолько спокоен, что ей становится не по себе.
Разумеется, Генри не поверит. Именно так она его и потеряет: не из-за стертых воспоминаний, а из-за недоверия.
И вдруг ни с того ни с сего Генри принимается смеяться. Повисает на стойке для велосипедов, закрыв рукой лицо, и хохочет. Адди думает, что парень рехнулся, наверняка она свела его с ума, или он ее дразнит…
Но это не тот смех, которым сопровождаются удачные шутки. Он слишком безумен, Генри даже начинает задыхаться.
– Ты заключила сделку! – снова восклицает он.
Адди тяжело сглатывает.
– Слушай, я представляю, как все это звучит, но…
– Я тебе верю.
Адди смущенно моргает:
– Что?
– Я верю тебе, – повторяет Генри.
Три коротких слова, столь же редких для нее, как «Я тебя помню». Казалось бы, их достаточно, но нет. Это не имеет смысла – ни Генри, ни все происходящее – и не имело с самого начала, а она слишком боялась спросить, узнать, словно это знание могло разрушить весь ее мир. Но Адди и так уже видит первые намечающиеся трещинки в его позе, чувствует их в своей груди.
В голове у нее вертится столько вопросов. Она хочет спросить, кто ты? Почему не такой, как все? Почему помнишь меня, когда остальные забывают? Почему веришь в эту сделку?
Но в конце концов задает лишь один вопрос:
– Почему?
Генри убирает руки от лица, смотрит на нее ярко горящими зелеными глазами и отвечает:
– Потому что я тоже заключил сделку.
Часть четвертая. Человек, который остался сухим под дождем
«Открыт для любви».
Авторы Мюриэль Штраус (проект) и Ланс Харрингер (воплощение), 2011 г.
Алюминий, сталь, стекло.
Предоставлено Школой искусств Тиш.
Скульптура представляет собой подвешенное над ведром алюминиевое сердце, перфорированное небольшими отверстиями. Первоначально инсталляция была интерактивной. Рядом с сердцем на столе стояли флаконы разнообразного размера и формы, наполненные разными жидкостями, окрашенными каждая в свой цвет: вода, спирт, несколько видов краски. Участникам выставки предлагалось выбрать один из сосудов и вылить содержимое в сердце, откуда жидкость вытекала со скоростью, зависящей от вязкости вещества.
Данная скульптура – главный элемент выпускного портфолио (собрания работ на тему семьи) М. Штраус. Автор не уточняла, кому из членов ее семьи посвящена указанная инсталляция, но объясняла, что «Открыт для любви» была создана в качестве «дани уважения исчерпавшей себя серийной моногамии и как свидетельство опасности неустойчивой привязанности».
Оценочная стоимость неизвестна, работа передана автором Школе искусств Тиш для постоянной экспозиции.
I
4 сентября 2013
Нью-Йорк
Мальчик рождается с разбитым сердцем. Врачи собирают его по кусочкам, вновь делают целым, и младенца отправляют домой. Счастье, что остался жив. Сказали, он поправился и может продолжать жить как все. Однако, подрастая, ребенок думает, что внутри у него что-то не так.
Сердце качает кровь, клапаны открываются и закрываются, на снимках все функционирует должным образом. Но не до конца.
Сердце осталось слишком открытым. Они забыли закрыть грудь броней, и теперь он чувствует… чересчур сильно.
Возможно, кто-то назовет его впечатлительным, но дело не в этом. Ручка настройки сломана, и громкость выкручена на полную. Радость длится недолго, но воспринимается исступленно. Болезненные переживания тянутся нескончаемо и невыносимо.
Когда умерла его первая собака, Генри рыдал неделю. После ссоры родителей, не в силах смириться с жестокостью прозвучавших слов, он убежал из дома; его искали целый день.
И так во всем: когда Дэвид выбросил его плюшевого мишку, когда Эбигейл, первая подружка Генри, продинамила его с танцами, когда на занятиях пришлось препарировать свинью, когда он потерял открытку, подаренную дедушкой незадолго до смерти, когда Лиз изменила ему в школьном походе, когда Робби бросил его еще до конца первого курса… Каждый раз, неважно, насколько значительным был повод, Генри казалось, что сердце снова разрывается.
В четырнадцать Генри впервые крадет отцовскую выпивку, просто чтобы приглушить звуки. В шестнадцать – берет пару таблеток из шкафчика матери, лишь бы унять боль. В двадцать так накачивается наркотой, что начинает видеть трещины у себя под кожей и думает, что вот-вот развалится на части.
У Генри в сердце дыра.
Через нее проникает свет.
Проникают бури.
Проникает все.
Время течет чертовски быстро.
Моргнешь, а учеба наполовину закончена, и тебя парализует мысль: если выберешь что-то одно, сотни других занятий станут тебе недоступны. Поэтому ты шесть раз меняешь специализацию и наконец останавливаешься на теологии. На какое-то время выбор кажется подходящим, но правда в том, что это лишь желание увидеть гордость на лицах родителей, ведь они считают своего сына подающим надежды раввином. Однако на самом деле тебе совершенно не хочется этим заниматься. В Священном писании ты видишь просто легенды, масштабный эпос, и чем больше изучаешь, тем меньше во все это веришь.
Моргнешь, и тебе уже двадцать четыре, ты путешествуешь по Европе, думая – надеясь, – вдруг перемены зажгут что-то в твоей душе, что кусочек большого, более грандиозного мира поможет сосредоточиться и определиться. Какое-то время так и происходит. Но у тебя все еще нет ни работы, ни будущего – только антракт, и когда он заканчивается, твой банковский счет пуст, а ты по-прежнему ничего не добился.
Моргнешь, и тебе уже двадцать шесть, тебя вызывают в деканат, говорят, что к науке у тебя не лежит душа, и советуют выбрать другой путь. Тебя уверяют, что ты еще найдешь призвание, но в этом-то вся штука: ты никогда ни к чему не стремился. Нет по-настоящему сильного притяжения к чему-то одному, зато тянет в сотни разных направлений, и теперь кажется, что все они недостижимы.
Моргнешь, и тебе двадцать восемь, все остальные опережают тебя на милю, а ты все еще пытаешься нащупать тот самый путь. Есть какая-то ирония в том, что в попытках жить, учиться и обрести себя ты заблудился окончательно.
Моргнешь, и ты познакомился с девушкой.
Первый раз Генри увидел Табиту, когда она танцевала.
На сцене было, наверное, не меньше десятка танцоров. Генри пришел посмотреть на представление Робби, но легкая стремительная фигура Табиты притягивала внимание, словно магнит. Взгляд то и дело падал на нее. Она обладала той красотой, от которой перехватывало дыхание, которую невозможно запечатлеть на фото, ведь все волшебство заключалось в движении. Танцем – изгибаясь телом, протягивая руки, плавно опускаясь на темный пол, – при помощи одной лишь мелодии она рассказывала историю.
Впервые они встретились на вечеринке после представления. На сцене черты Табиты казались маской, холстом, на котором рисовали другие. Но здесь, в переполненной комнате, Генри видел лишь ее улыбку. От улыбки все лицо девушки от острого подбородка до линии роста волос сияло, излучая всепоглощающую радость. Генри не в силах был отвести от нее глаз. Табита над чем-то засмеялась – он так и не узнал над чем, – и ему почудилось, словно кто-то вдруг зажег все светильники в комнате.