Табита тепло ему улыбается. Генри раньше любил эту улыбку, и каждый раз, как у него получалось заставить Табиту улыбнуться, он чувствовал себя победителем. Но сейчас она запросто награждает ею Генри, а карие глаза заволокло туманом.
– Мне тебя не хватает, – говорит Табита, – очень не хватает.
– И мне тебя тоже, – отзывается Генри, ведь это правда. Они два года провели вместе, а потом разошлись, и в жизни Генри на месте Табиты всегда будет зиять дыра. – У меня остались твои вещи, но потом случился пожар.
– О боже… – Табита взволнованно касается его руки. – Как ты? Никто не пострадал?
– Нет, нет, – качает головой Генри, вспоминая, как Ванесса стояла возле раковины. – Он был… небольшой.
От Табиты пахнет сиренью. Этот запах исчез с его простыней только через неделю, еще через одну – с диванных подушек и банных полотенец. Она тянется к нему, и было бы так легко поддаться этой гравитации, той же самой, что влекла к Робби, знакомому притяжению к человеку, которого любил, затем потерял, и вдруг он вернулся.
Но это все ненастоящее. Это нереально.
– Табита… – начинает Генри, – ты сказала, что все кончено.
Она качает головой.
– Нет. Просто я была неготова сделать следующий шаг. Но расставаться и не думала. Я люблю тебя, Генри.
И все же Генри колеблется. Он ей верит. По крайней мере, она и впрямь говорит искренне, а это еще хуже, потому что ее чувства все равно ненастоящие.
– Может, рискнем снова? – спрашивает Табита.
Генри сглатывает комок в горле и машет головой.
Вот бы узнать у нее, что она видит, и понять, насколько огромна пропасть, что раскинулась между ним и тем, чего она хочет. Но Генри молчит. Потому что это уже не имеет значения: в глазах Табиты клубится туман. И Генри понимает – кого бы она ни видела, это не он.
Он никогда не был тем самым.
И не будет.
Поэтому он дает ей уйти.
XV
18 марта 2014
Нью-Йорк
Генри и Адди постепенно, одну за другой, возвращают цветные резинки «АРТефакту».
Отдав пурпурный, они бродят по мелким бассейнам с водой высотой всего лишь в дюйм. Дно выстлано зеркалами. Они мерцают, отражают все и всех. Адди смотрит вниз, на рябь, что возникает от их шагов, и когда та затихает, сложно сказать, кто пустил ее по воде – она или Генри.
Желтый открывает доступ в зал со звуконепроницаемыми кубами размером со шкаф. Некоторые усиливают звуки, а другие словно поглощают каждый вздох. Ты будто находишься в зеркальном зале, только поверхности искажают голос, а не отражение.
Первое сообщение, мелким шрифтом отпечатанное на стене по трафарету, гласит: «Шепчи!». Адди шепчет: «У меня есть тайна…» – и слова кружат вокруг них, отражаясь от стен.
Следующее велит: «Кричи!» – огромное слово размером со стену, на которой написано. У Генри едва получается издать тихий застенчивый крик, но Адди набирает в грудь побольше воздуха и рычит. Кажется, что поезд мчится под мостом. Услышав этот бесстрашный, свободный рев, Генри вдруг опустошает легкие, выдав гортанный хриплый звук, дикий вопль.
Адди тоже не сдается, она кричит еще громче, и они надрываются до хрипоты, пока не заканчивается дыхание, и выходят из куба с радостным головокружением. Завтра у Генри будут болеть легкие, но оно того стоило.
К тому времени, как они выбираются из павильона, уши снова начинают слышать. Над городом садится солнце, разукрашивая в цвет пламени облака, – удивительный весенний вечер, когда все озарено оранжевым светом.
Они подходят к ограждению парка и смотрят на город. На зданиях полосами заката отражается заходящее солнце; Генри притягивает Адди спиной к себе, целует в изгиб шеи и улыбается.
Адди лучше любых «розовых зонтиков».
Лучше крепкого виски холодным вечером.
Ему давным-давно не было так хорошо.
Когда Генри с ней, время ускоряется, он чувствует себя живым, ему не больно.
Адди прячется в его объятиях, словно он – зонт, а ей нужно убежище. Генри задерживает дыхание, будто старается задержать миг, не дать пролететь дням, не дать всему этому рухнуть.
XVI
9 декабря 2013
Нью-Йорк
Беа всегда утверждала, что вернуться в кампус – все равно что вернуться домой. Но для Генри все иначе. Впрочем, он никогда не чувствовал себя здесь как дома, только ощущал смутный ужас и передвигался тяжелой поступью человека, постоянно готового к разочарованию. Примерно то же самое он чувствует и сейчас, так что в каком-то смысле Беа права.
– Мистер Штраус! – говорит декан, протягивая ему руку через стол. – Я так рад, что вы нашли время к нам заглянуть.
Они обмениваются рукопожатием, и Генри опускается на стул. На таком же стуле он сидел три года назад, когда декан Мелроуз угрожал вышвырнуть его вон, если у него не хватит ума уйти самому. А теперь…
Ты хочешь всем нравиться.
– Простите, что так долго, – бормочет Генри, но декан отмахивается от извинений.
– Я все понимаю, вы так заняты.
– Верно, – кивает Генри, ерзая на сиденье. Костюм его бесит: слишком долго тот провисел, присыпанный нафталином, в глубине шкафа. – Итак, – неловко начинает Генри, – вы говорили, у вас есть вакансия, но не сказали, что это за должность: помощник или консультант.
– Постоянная должность преподавателя.
Генри таращится на седого декана, изо всех сил стараясь не рассмеяться ему в лицо. Должность не просто завидная, за такую перегрызут глотку. Люди годами ждут подобной вакансии.
– И вы вспомнили обо мне.
– Как только увидел вас в кафе! – отвечает декан, сияя улыбкой на миллион долларов.
Ты хочешь быть тем, кто им нужен.
Декан подается вперед:
– Вопрос, мистер Штраус, совсем простой. Чего вы хотите?
Слова эхом отдаются у него в голове, жутким грохочущим эхом.
Тот же самый вопрос Мелроуз задал в роковой день августа, когда пригласил Генри к себе в кабинет через три года попыток получения им докторской степени и заявил, что все кончено. В глубине души Генри этого ожидал. Он перешел из духовной семинарии к более обширной программе религиоведения, сосредоточившись на темах, которые уже исследовали сотни людей, безуспешно разыскивал новую опору, не в силах проникнуться верой.
«Чего вы сами хотите?» – спросил в тот день декан.
Генри уже собирался ответить: «Чтобы родители мной гордились», но это явно была плохая идея, поэтому он сказал то, что больше всего походило на правду: что не знает наверняка. Годы прошли незаметно, все остальные выкопали траншеи, проложили путь, а он застрял посреди поля и не понимает, в какую сторону рыть.
Декан выслушал, облокотился на стол и заявил, что Генри хороший парень, только этого недостаточно.
И, конечно же, сказанное означало, что он не дотягивает.
И вот теперь Мелроуз снова спрашивает:
– Чего вы хотите?
Ответа у Генри по-прежнему нет.
– Я не знаю.
Тут-то декан должен покачать головой и понять, что Генри Штраус все такой же пропащий. Разумеется, ничего подобного не происходит.
Мелроуз улыбается:
– Все нормально. Хорошо, что вы так искренни. Но вы ведь желаете вернуться?
Генри молчит, обдумывает вопрос.
Он всегда любил учиться. По-настоящему любил. Если бы всю жизнь можно было провести в лекционных залах, делая записи, переходя с кафедры на кафедру, изучая различные исследования, впитывая языки, историю и искусство, он был бы счастлив.
Так прошли первые два года – без сомнения, счастливо. Рядом были Беа и Робби, и все, что ему было нужно делать, – только учиться. Заложить фундамент. Проблема в том, что на этом фундаменте предстояло возвести какой-то дом.
Все казалось таким… однозначным.
Выбор курса лекций превращался в выбор научного направления, что определяло карьеру, которая в свой черед определяла жизнь. Как можно решиться на такое, учитывая, что та вообще-то всего одна?
Однако преподавание… Преподавание могло дать Генри желаемое. Ведь преподавание – это своего рода продолжение обучения, способ стать вечным студентом.
Но все же он отвечает иное:
– У меня недостаточно квалификации.
– Вы не обычный кандидат, – признает декан, – но это не означает, что неподходящий.
Однако в случае Генри именно это оно и означает.
– Я так и не получил докторскую степень.
Изморозь, что затянула глаза декана, превращается в слой льда.
– Вы смотрите на вещи свежим взглядом.
– Но разве я соответствую требованиям?
– Они довольно гибкие и учитывают разные социальные группы.
– Я не верю в бога.
Тяжелыми камнями эти слова рассыпаются между ними. Произнеся их, Генри понимает, что это все же не совсем правда. Он уже давно ни во что не верит, однако даже ему тяжело отрицать существование высших сил, особенно когда сам продал душу низшим.
В кабинете все еще царит тишина. Мелроуз молча смотрит на посетителя, и Генри уже было начинает радоваться, что сумел взломать систему.
Но затем декан подается вперед и сдержанно заявляет:
– Я тоже. Мистер Штраус, у нас образовательное учреждение, а не церковь. Сомнения лежат в основе распространения знаний.
Но в том и дело. Сомневаться никто не будет. Глядя на декана Мелроуза, Генри представляет то же самое выражение слепого принятия на лице каждого преподавателя, каждого студента, и ему становится дурно. Посмотрев на Генри, они увидят ровно то, что захотят увидеть. Того, кого захотят видеть. И даже если ему встретится какой-нибудь конфликтный тип, заядлый любитель поспорить, это будет не по-настоящему.
Уже ничего настоящего не будет.
Глаза декана затянуты серой дымкой.
– Вы можете получить все что угодно, мистер Штраус. Стать тем, кем пожелаете. Мы будем рады вашему возвращению. – Поднявшись, он протягивает Генри руку. – Подумайте.
– Хорошо, – отвечает Генри.
Всю дорогу из кампуса до метро он об этом думает, и в подземке тоже. С каждой станцией поезд все дальше уносит его от прошлой жизни. Той, что была, и той, что не случилась.