Адди разглядывает карточки.
– Не знаю…
– А говорила, что искать таланты – твоя профессия!
– Это было легче, чем объяснить, что я призрак трехсот двадцати трех лет, чье единственное увлечение – вдохновлять людей искусства.
Генри поглаживает ее по щеке.
– Ты вовсе не призрак.
Начинается и заканчивается следующий номер. Нестройные аплодисменты ветерком прокатываются по лужайке.
Генри ставит семерку. Адди поднимает тройку.
Он в притворном ужасе таращится на нее.
– Что? Пели отвратительно!
– Так мы оцениваем талант? Вот дерьмо!
Адди смеется. На сцене объявлен перерыв и ведутся какие-то споры о том, кому выступать следующим; из динамиков раздается музыка в записи.
Адди и Генри опускаются на траву, Адди кладет голову на живот Генри, и неглубокое дыхание качает голову, словно волны. Это совершенно особенное молчание – очень редкое, непринужденная тишина знакомых мест, тех мест, где тебе легко, потому что ты не одинок.
Рядом на одеяле лежит записная книжка. Не синяя, а другая, и она уже почти исписана. Новый дневник изумрудно-зеленого цвета, оттенок похож на цвет глаз Люка, когда тот хочет покрасоваться. Между страницами лежит ручка, отмечая последние записи.
Каждый день Адди рассказывает Генри истории.
За кофе и яичницей она вспоминала мучительный путь в Ле Ман. Однажды утром в букинистическом, помогая Генри распаковывать книжные новинки, Адди пережила заново первый год в Париже. Прошлой ночью, когда они лежали обнявшись на смятых простынях, рассказала о Реми. Генри просил говорить правду, и Адди постепенно ее открывает. По кусочкам, обрывками, отмечая вехи в суматохе тех дней.
Генри – словно сконцентрированная энергия, запертая в бутылке, он не в состоянии усидеть долго на одном месте, и как только наступает затишье, драгоценные мгновения покоя, хватается за ручку и дневник. И пусть Адди все еще трепещет от вида слов – ее слов, – бегущих по странице, она всякий раз подшучивает над ним из-за спешки.
– У нас много времени, – напоминает она в такие минуты, приглаживая ему волосы.
Адди подтягивается повыше к Генри и смотрит на угасающий свет, небо, расчерченное пурпурным и синим. Почти наступила ночь, и Адди знает, что никакая крыша не спрятала бы ее от мрака, однако, лежа под открытым небом, чувствует себя беззащитной.
Им повезло, чертовски повезло, но удача слишком ненадежная штука, она всегда заканчивается.
Возможно, ее нервирует Генри, который барабанит пальцами по записной книжке.
Или безлунное небо.
Или просто пугает счастье.
Но пока над лужайкой звучит музыка, Адди не отрывает тревожного взгляда от тьмы.
IX
26 марта 1827
Лондон, Англия
В Национальной галерее Адди могла бы жить вечно.
Она и в самом деле провела здесь несколько месяцев, бродя между экспозициями, наслаждаясь картинами, портретами, скульптурами и гобеленами. Жила среди друзей, среди отголосков эха.
Она прогуливается по мраморным залам и считает произведения, которых коснулась. Следы, оставленные чужими руками, что направила ее собственная рука.
По последним подсчетам здесь их шесть.
Шесть колонн, что возносят ее к небесам.
Шесть голосов, что рассказывают о ней.
Шесть зеркал, что отражают часть ее души в мир.
Среди законченных работ ничего похожего на набросок Маттео нет. Но те самые линии он перенес в свой шедевр под названием «Муза». Адди улавливает их в очертаниях лица, опирающегося на руку, в изображении женщины, сидящей у моря.
Она словно призрак, тонкая паутинка, что почти незаметным слоем покрывает его работы.
И она тоже в них. Она здесь!
Дежурный сообщает, что музей скоро закрывается, Адди его благодарит и идет дальше. Она могла бы задержаться, но в просторных залах не так уютно, как в квартире в Кенсингтоне, жемчужине, оставленной своими хозяевами без присмотра на всю зиму.
Адди останавливается возле любимой картины – портрета девушки у зеркала. Она стоит спиной к художнику, сама комната и фигура героини прописаны очень подробно, но отражение передано лишь несколькими росчерками. Лицо – просто серебристые пятна в отражении. И все же, если приглядеться, можно увидеть на нем веснушки – разбросанные словно блуждающие звезды на скомканном сером небе.
– Какая ты смышленая, – произносит голос позади.
Только что Адди была в галерее одна, и вот уже нет.
Она скашивает взгляд влево: Люк, склонив голову, смотрит мимо нее на картину, словно восхищается портретом. На какой-то миг Адди кажется себе шкафом с распахнутыми дверцами. Она не успела закрыться, не сжалась тугой пружиной в ожидании их встречи, ведь до нее еще месяцы.
– Что ты здесь делаешь? – спрашивает Адди.
Он ухмыляется, наслаждаясь ее удивлением.
– Я повсюду.
Адди никогда не приходило в голову, что он может заявиться к ней, когда заблагорассудится, что Люк не привязан к дате их сделки. Что он совершал визиты к ней (или воздерживался от них) всегда намеренно, по собственному выбору.
– Вижу, ты была очень занята, – говорит Люк, изучая зелеными глазами портрет.
Все верно. Она присыпала собой, точно хлебными крошками, сотню произведений искусства. Люку придется как следует потрудиться, чтобы стереть их все до единого.
Однако в его взгляде плещется тьма – настроение, которому Адди не доверяет.
Люк ведет пальцем вдоль рамы картины.
– Уничтожишь ее, и я сделаю еще больше, – грозит Адди.
– Это не имеет значения, – отвечает Люк, уронив руку. – Ты не имеешь значения, Аделин.
Спустя столько лет слова все еще ранят.
– Это все равно что притвориться, будто эхо и есть твой голос.
К скверному настроению Люка, проявлениям его дурного нрава, коротким и ярким, точно молния, ей не привыкать, но сегодня он особенно жесток. Адди и не думает, что его взбудоражила маленькая хитрость, этот проблеск ее души, спрятанный между слоями искусства.
Нет, сегодня мрак заявился к ней уже в отвратительном настроении. За ним словно тащится какая-то тень.
Но с той ночи в Вийоне, когда она посмела его ударить, а он в ответ превратил ее в корчащийся на полу хижины Эстель полутруп, минуло почти столетие. Поэтому вместо того, чтобы спрятать зубки, Адди охотно бросается на крючок.
– Ты же сам уверял, что идеи сильнее воспоминаний. А я могу быть сильной, необузданной. Упрямой, как сорняк, и ты не вырвешь меня с корнем! Думаю, ты даже этому рад. Именно за этим ты и пришел – ведь тебе тоже одиноко.
Глаза Люка сверкают болезненной, грозовой зеленью.
– Не мели вздор, – огрызается он. – Боги известны каждому.
– Но помнят лишь немногих, – возражает она. – Сколько смертных ты встречал больше двух раз: первый – когда заключал сделку, второй – когда требовал плату? Сколько из них стали, подобно мне, частью твоей жизни? – На губах Адди играет победоносная улыбка. – Наверное, потому ты согласился проклясть меня на моих условиях. Теперь ты не так уж одинок, ведь есть кто-то, кто будет тебя помнить.
Он мгновенно оказывается возле Адди, прижимает ее спиной к стене.
– Я проклял тебя, потому что ты дура.
Адди только смеется.
– В детстве я представляла себе старых богов как великих бессмертных, которые выше мелких забот, что тревожат их паству. Думала, вы больше, чем люди. Но все совсем не так. Вы столь же легкомысленны и нетерпеливы, как презираемые вами человечишки, – выдыхает она. Люк стискивает ее сильнее, но Адди не дрожит и не съеживается, отважно выдерживает его взгляд. – Не так уж мы и отличаемся, верно?
И гнев Люка вдруг остывает, только зелень глаз наливается чернотой.
– Говоришь, хорошо меня знаешь? Давай-ка проверим…
Опустив ее плечо, он хватает Адди за руку. Слишком поздно она понимает, что Люк задумал.
Прошло сорок лет с тех пор, как он протащил ее сквозь тьму, но Адди не забыла те чувства – первобытный страх, шальную надежду и безрассудную свободу, что дают двери, распахнутые в ночь.
Та не имеет границ…
Но вот уже все кончено. Адди стоит на четвереньках на деревянном полу, руки и ноги дрожат от непривычного путешествия.
В комнате пустая разоренная постель, занавески широко раздвинуты, пол сплошь устлан нотными листами. В воздухе царит затхлый болезненный дух.
– Какая потеря, – бормочет Люк.
Адди, пошатываясь, поднимается на ноги.
– Где мы?
– Ты приняла меня за жалкого смертного, – отвечает Люк. – Одинокого, павшего духом человека, который нуждается в чьем-то обществе. Ты ошиблась.
Вдруг она замечает в комнате какое-то движение и понимает: они не одни. На банкетке для фортепиано, привалившись спиной к клавишам, корчится призрак старика с седыми волосами и безумными глазами.
Он умоляет Люка на немецком.
– Рано, – бормочет старик, прижимая пачку нот к груди. – Мне нужно еще немного времени…
Он говорит странно, слишком громко, будто не слышит. Но Люк отвечает ему суровым ровным тоном, низким гудящим голосом, который не только слышишь, но и ощущаешь всем телом.
– Увы, времени всегда недостаточно. Порой не хватает десятка лет, порой – мгновения. Но жизнь всегда кончается слишком быстро.
– Пожалуйста, – умоляет старик, опускаясь перед мраком на четвереньки.
Адди содрогается, увидев эту картину. Она знает, что мольбы не помогут.
– Заключи со мной еще одну сделку…
Люк рывком поднимает старика на ноги.
– Время для сделок прошло, герр Бетховен. Говорите же, я жду.
– Нет, – трясет головой старик.
Адди не видит глаза Люка, но понимает, что его настроение изменилось.
В воздухе поднимаются завихрения, ветер и еще кое-что посильнее…
– Отдай свою душу, – велит Люк, – или я заберу ее силой.
– Нет! – надрывно кричит старик. – Изыди, дьявол, изыди и…
Больше ему ничего не удается произнести – Люк раскрывается.
По-другому это и не назовешь. Черные волосы разлетаются по воздуху, извиваясь, как червяки, кожа идет рябью и трескается. То, что выплескивается изнутри, – уже не человек. Это монстр. Бог. Сама ночь и что-то еще, чего Адди никогда в жизни не видела, и ей невыносимо на него смотреть. Что-то старше самой тьмы.