И когда его руки ложатся на плечи Адди, она вспоминает, как он обнял ту женщину у магазина, как окутал ее и поглотил целиком.
XIII
30 июля 2014
Нью-Йорк
За время прогулки настроение у Люка немного поднимается.
Ночь выдалась теплая, луна почти не видна. Он запрокидывает голову и глубоко вдыхает, насыщаясь воздухом, хотя от жары тот затхлый, словно в небольшом пространстве заперли кучу людей.
– Давно ты здесь? – спрашивает Адди.
– То прихожу, то ухожу, – туманно отвечает Люк, но она привыкла читать между строк и догадывается, что он пробыл в Нью-Йорке столько же, сколько она, тенью бродя за ней по пятам.
Адди не знает, куда они направляются, и впервые задумывается – а знает ли Люк? Или он просто шагает, стараясь выторговать время до конца вечера?
Они приближаются к центру, и Адди чувствует, как время сжимается вокруг них. Магия ли это Люка или ее память, но с каждым кварталом она видит, как убегает от него вдоль Сены, он уводит ее от моря, она бредет за ним по Флоренции, бок о бок они шагают по Бостону, рука об руку – по Бурбон-стрит.
Здесь и сейчас, в Нью-Йорке, они вместе. Адди гадает: а что бы было, если бы он тогда не произнес роковые слова, если бы не раскрыл карты, если бы все не испортил?
– Вся ночь наша, – говорит Люк, поворачиваясь к Адди. Его глаза снова сияют. – Куда отправимся?
«Домой», – думает она, хотя не может произнести это вслух.
Адди бросает взгляд на небоскребы, что высятся по обе стороны дороги.
– С которого вид лучше?
Спустя миг Люк улыбается, сверкнув зубами, и говорит:
– Следуй за мной!
За прошедшие годы Адди узнала много секретов Нью-Йорка, но этот ей неизвестен. Он располагается не под землей, а на крыше.
На восемьдесят четвертый этаж можно добраться на двух лифтах. Первый совершенно обычный и идет только до восемьдесят первого. А вот второй – точная копия «Врат Ада» Родена с извивающимися телами, что изо всех сил рвутся на волю, – доставит вас на место.
Если, конечно, у вас есть ключ.
Люк вынимает черную карточку из кармана рубашки и вставляет ее в одну из разверстых пастей возле лифта.
– Это твой? – спрашивает Адди, когда двери разъезжаются в стороны.
– Ничто по-настоящему мне не принадлежит, – отвечает он, когда они входят в лифт.
Подъем длится недолго: всего три этажа, и лифт останавливается, створки раздвигаются, открывая панорамный вид на город.
Черными буквами у ног Адди вьется название: «Легкий путь».
Она только закатывает глаза:
– А «Преисподнюю» что, уже заняли?
Глаза Люка сверкают от удовольствия.
– «Преисподняя» – это другой клуб.
Полы отлиты из бронзы, перила стеклянные, потолок не заслоняет небо; одни гости отдыхают на бархатных диванах, другие окунают ступни в неглубокие бассейны, третьи возле ограждения крыши любуются видом на город.
– Мистер Грин! – радостно восклицает хостес. – С возвращением.
– Спасибо, Рене. Позволь представить тебе Аделин. Предоставь ей все, чего она только ни пожелает.
Рене бросает на Адди взгляд, но по хостес видно: та действует без принуждения, нет ощущения, что девушка зачарована, в ней заметна лишь преданность ответственного сотрудника, который отлично справляется с работой.
Адди просит самый дорогой напиток, и Рене с ухмылкой смотрит на Люка:
– Вы нашли подходящую пару.
– Верно, – отвечает он, опуская руку на талию Адди и слегка подталкивая ее вперед.
Она ускоряет шаг, устремляясь сквозь толпу гостей к стеклянному ограждению, откуда открывается вид на Манхеттен, и Люк роняет руку. Звезд, конечно, не видно, зато во все стороны галактикой света простирается Нью-Йорк.
По крайней мере, здесь, наверху, Адди может дышать свободно.
Повсюду легкий смех, фоновый шум толпы, наслаждающейся собой, и это намного приятнее душной тишины пустого ресторана, молчания в замкнутом пространстве машины. Над головой – открытое небо, вид на прекрасный город, к тому же они больше не наедине.
Рене приносит бутылку шампанского с легким налетом пыли на стекле.
– «Дом Периньон, 1959», – провозглашает она, предъявляя бутылку для осмотра. – Из ваших личных запасов, мистер Грин.
Повинуясь взмаху его руки, Рене откупоривает шампанское и наливает в бокалы. Пузырьки такие крошечные, что кажутся бриллиантовыми вкраплениями в стекле.
Адди пробует напиток и наслаждается искорками, покалывающими язык. Она разглядывает гостей: лица из тех, что кажутся узнаваемыми, хотя сложно сказать, где вы их видели. Люк показывает ей сенаторов, актеров, авторов книг и критиков, и она думает – продал ли кто-то из них сегодня свою душу? Или только собирается?
Адди смотрит в свой бокал – пузырьки все еще плавно поднимаются на поверхность. Наконец она начинает говорить, не повышая голоса, почти шепотом, который тонет в гуле толпы, но Адди знает: Люк слушает и слышит.
– Отпусти его, Люк.
Тот поджимает губы.
– Аделин, – предупреждающе произносит он.
– Ты обещал выслушать.
– Прекрасно. – Он опирается спиной на ограждение и простирает руки. – Расскажи мне все. Объясни, что ты нашла в нем – своем последнем человеческом любовнике.
«Генри Штраус внимательный и добрый, – хочет сказать Адди. – Умный и живой, ласковый и нежный».
В нем есть все, чего нет в тебе.
Но Адди знает, что действовать нужно осторожно.
– Что я в нем нашла? – переспрашивает она. – Себя. Не ту, какой стала, но, возможно, какой была в ночь, когда ты пришел меня спасти.
– Генри Штраус хотел умереть, – хмурится Люк. – Ты хотела жить. Вы совершенно не похожи.
– Все не так просто.
– Неужели?
Адди качает головой.
– Ты видишь одни изъяны и промахи, слабости, которые можно использовать. Но люди сложнее, Люк, и это изумительно. Они живут, любят, совершают ошибки и столько всего чувствуют. И возможно – возможно, – я больше не одна из них, – вырывается у нее, потому что Адди знает – это правда. К добру или к худу. – Но я помню, – продолжает она, – помню, каково это, и Генри…
– С Генри все кончено.
– Он ищет себя, – возражает Адди. – И найдет, если ты ему позволишь.
– Позволь я ему, он спрыгнул бы с крыши.
– Ты не можешь знать и не узнаешь, потому что вмешался.
– Я торгую душами, Аделин, а не даю второй шанс.
– А я умоляю тебя отпустить его. Меня ты не отпустишь, так отдай взамен Генри.
Люк раздраженно фыркает и обводит крышу рукой.
– Выбирай, – приказывает он.
– Что?
– Выбери душу, которая займет его место. Любого незнакомца. Отдай проклятье Генри кому-то из них. – Его голос звучит приглушенно, спокойно и уверенно: – Всему есть цена. Она должна быть уплачена. Генри Штраус обменял свою душу. Ты отдашь чужую, чтобы вернуть ее?
Адди таращится на толпу, что беззаботно прогуливается по крыше, на узнаваемые и совершенно незнакомые лица. Юные и старые, в парах и одинокие.
Есть ли среди них невинные?
Есть ли жестокие?
Адди не знает, способна ли сделать это, но вот ее рука сама по себе поднимается и указывает на мужчину в толпе. Сердце глухо стучит в груди; она ждет, что Люк сейчас отпустит ее, выйдет вперед и потребует свое.
Но он не двигается с места. Лишь смеется.
– Ах, Аделин, – говорит он, целуя ее в макушку, – моя Аделин, ты даже не представляешь, насколько изменилась.
Адди поворачивается к нему, чувствуя, как до тошноты кружится голова.
– Больше никаких игр, – требует она.
– Хорошо, – соглашается Люк и утаскивает ее во тьму.
Крыша уходит из-под ног, вокруг простирается пустота, поглотившая все, кроме беззвездного неба, бесконечная, яростная ночь. А когда мгновение спустя та исчезает, мир погружается в тишину, город пропал из виду, и Адди снова остается одна в чаще леса.
XIV
1 мая 1984
Новый Орлеан, Луизиана
А вот как все заканчивается.
На подоконнике мерцают свечи, отбрасывая длинные колеблющиеся тени на кровать. За распахнутым окном простирается самая черная ночь, в воздухе веет первыми проблесками лета. Адди нежится в объятиях Люка, а тот, как простыня, окутывает ее.
«Вот что такое дом», – думает Адди.
Возможно, это и правда любовь.
И это самое ужасное. Она наконец кое-что забыла. Что совершенно неправильно, ведь только это и стоило помнить. Мужчина в ее постели – не человек. Их жизнь – не жизнь вовсе. Это игры, сражения в конце концов своего рода война.
Что-то прикасается к ее подбородку, и Адди чудится – зубы.
Люк шепчет, уткнувшись ей в затылок:
– Моя Аделин…
– Я не твоя, – говорит она, но Люк лишь улыбается, Адди чувствует его улыбку.
– И все же мы вместе. Мы принадлежим друг другу.
Ты принадлежишь мне.
– Ты меня любишь? – спрашивает она.
Он рассеянно поглаживает ее по ноге.
– Ты же знаешь, что да.
– Тогда отпусти меня.
– Я не держу тебя здесь.
– Я не то имела в виду, – говорит Адди, приподнимаясь на локте. – Дай мне свободу.
Люк немного отодвигается, чтобы заглянуть ей в глаза.
– Я не могу разорвать сделку. – Он склоняет голову, задевая черными прядями ее щеку, и шепчет: – Но, возможно, получится ее обновить.
Сердце Адди тяжело колотится в груди.
– Может быть, я смогу изменить условия.
Она замирает, едва дыша. Слова Люка отдаются на коже.
– Улучшить их, – бормочет он. – Тебе нужно лишь сдаться.
Ее словно обдает холодом.
Спектакль окончен. На сцену опускается занавес: прекрасные декорации, постановка, актеры – все скрывает темный полог.
Сдайся.
Приказ, сказанный шепотом в ночи.
Предупреждение сломленному.
Вопрос, который Люк задавал снова, снова и снова – годами, – пока не перестал. Давно ли он прекратил спрашивать? Но, конечно же, Адди знает: это случилось тогда, когда изменились его методы, когда он смягчился.