Глаза старика вспыхнули, и Мстислава поняла, что попала точно в цель. Мелькнула мысль, что Шуляк в гневе нашлёт на неё проклятье, но княжна тут же горько усмехнулась самой себе: что он мог сделать, чтобы ухудшить её положение? В лягушку превратить?
— Замолчи! — прошипел колдун, но как и Мстиша он знал, что у него больше не было власти над ней.
Княжна гордо вскинула голову, совершенно забывая о том, что находится в чужом теле.
— И даже поднимая крохи с твоего стола, она научилась. — Мстислава хмыкнула со смесью горечи и уважения. — Только ты не сумел оценить этого, — неумолимо продолжала княжна. Она говорила по наитию, так, словно в темноте ухватилась за нить, которая безошибочно вела на свет. — Ты всю жизнь искал виноватых вокруг, хотя в глубине души знал — всегда знал — что виноват был ты сам!
— Замолчи! — повторил Шуляк. Он сипел, будто кто-то сжал его горло. Но Мстислава не чувствовала ни капли жалости.
— Знал, и именно поэтому до сих пор не можешь даже дотронуться до отцовской жалейки! Ты предал собственную семью! Ты продал отца за мягкую постель и сладкий кусок! Ты один виноват в том, что случилось! Ты, ты, ты!
Побелев, колдун, оступаясь, попятился. Нашарив рукой воронец, он тяжело опустился на него, хватая перекосившимся ртом воздух.
Мстислава хмыкнула. Она не чувствовала радости от свершившегося торжества. Слабый ссутулившийся старик, которого Мстиша видела перед собой, меньше всего напоминал могущественного, прославленного на три княжества колдуна, и победа на вкус оказалась горькой и удушливой, точно печной чад.
Теперь, когда она выплеснула так долго копившуюся ненависть, душа опустела, и Мстиша осталась наедине с действительностью. Она медленно перевела взгляд на судорожно сжатые в кулаки руки — грубые, рябые от веснушек, с короткими толстыми пальцами, — и осознание накрыло отрезвляющей волной.
Точно так же, как во всех своих бедах был виноват сам колдун, она была причиной собственных несчастий. Кровь, всё ещё взбудораженная гневной вспышкой, бурлила, и больше ни разу не взглянув на Шуляка, Мстислава вылетела во двор.
Она пробежала мимо клетки, в которой витали отголоски волчьего запаха, мимо бани, в лес, не разбирая дороги. Смеркалось, но это была уже не зимняя глухая темнота, а обещающая, синевато-манящая.
Нет! Эта весна всё равно наступит не для неё!
Дышать стало тяжело, и княжна распахнула старую душегрейку. Что-то мучило Мстиславу. То, что она сказала колдуну, было правдой. И одновременно не было ею. Шуляк был в ту пору глупым несмышлёнышем. Ребёнком. Он жестоко обошёлся с Ратмиром и Незваной, но винить бедного мальчишку в том, что тот польстился на сладкую жизнь, было несправедливо.
Мстиша тряхнула головой. Ей не хотелось думать о Шуляке. Она споткнулась и рухнула прямо в снег. Подтаявший на дневном солнце, он успел покрыться настом, и пальцы, провалившиеся сквозь тонкую острую корку, свело от холода и боли.
Княжна замерла, прислушиваясь к ощущениям. Боль была приятна. Мстиславе хотелось причинить боль себе. Этому телу. Содрать кожу ведьмы, и если не сделаться собой, то хотя бы перестать быть ею.
Она вспомнила шрамы, которыми оказалось испещрено тело Незваны. Значит, кто-то тоже настолько ненавидел его, что хотел искалечить, изуродовать ещё больше. Мстиша усмехнулась и сняла с пояса отцовский нож — она смогла спрятать от Незваны лишь его, гребень Ратмира да мешочек серебра. Княжна облизнула губы, но от этого они стали только суше. Руки мелко подрагивали, и Мстислава сама не сказала бы, от страха или от предвкушения.
Она закатала рукава и с привычным, доставляющим болезненное удовольствие шелестом извлекла изящный клинок из ножен. Когда тата подарил его, Мстиша удивилась. Рядом всегда были слуги, готовые помочь в любом затруднении и защитить, если потребуется. Но отец настоял, чтобы она приняла нож и носила при себе.
«Всегда сражайся до конца».
Мстиша закрыла глаза, словно прячась от пристального отцовского взора.
Тряхнув головой и отгоняя видение любимого лица, Мстислава решительно сжала рукоять и, прокручивая запястьем левой руки, помогая себе, нанесла первый надрез. Бледная кожа окрасилась тонкой полосой багрянца. Княжна втянула сквозь зубы воздух и подалась назад, запрокидывая голову. Но, быстро совладав с собой, Мстиша вернулась в прежнее положение, заставляя себя посмотреть на сочившуюся по предплечью кровь.
Свежий, отдающий железом запах щипал ноздри. Кожу жгло, и, подавив порыв прижать к ранке палец, Мстислава нанесла следующий порез. Она бы никогда не смогла причинить себе настоящий вред — даже этому ненавистному телу, — поэтому действовала осторожно и расчётливо. Она не любила боли, но сейчас боль была желанна. Было ли это стремлением наказать себя или вытеснить иную, куда более глубокую муку? Мстиша одёргивала себя, не позволяя размышлять.
От мыслей одна морока.
Мстислава удовлетворилась, только когда оба предплечья покрывали живые алые узоры. Тонкие струйки переплетались в причудливом танце и множились, сбегая вниз, на понёву и наст. Странно. Кровь была тёплой — отчего же Мстише делалось всё холоднее? Наверное, она слишком долго просидела на снегу. Пора было отправляться домой. Запал прошёл, и хотелось спать, но сил на то, чтобы подняться и добрести до избушки, не осталось.
Вздохнув, Мстиша натянула рукава на истерзанные запястья и, обняв себя, свернулась клубком. Она прикрыла глаза. Показалось, что кто-то погладил по голове — ласково, едва заметно. Не размежая век, Мстислава сонно улыбнулась. Откуда-то из глубин сознания послышался тихий, незнакомый и скрипучий голос:
Баю-бай,
Да ещё Пряха дай,
Дай поскорее,
Чтобы жить веселее.
Бай да люли,
Хоть сегодня помри.
Завтра похороны.
Хоть какой недосуг,
На погост понесут,
Матери опростка,
И тебе упокой,
Ножечкам тепло,
Головушке добро.
Разве Стояна когда-то пела эту чудну́ю колыбельную?
Мысли вязли, цеплялись друг за друга, и Мстиша махнула рукой, отгоняя их, словно надоедливых мух. Окровавленная рубаха прилипла к коже. Неприятно. Лучше не шевелиться. Вот так.
Холод принял её в крепкие объятия. Мстислава сомлела и покорно повалилась в тёмный, бездонный колодец сна.
***
Её разбудил звук пастушеского рожка. Мстиша потеряла всякое представление о том, где находится, и чудилось, будто она и в самом деле прогуливается по полю с татой. Казалось, ещё миг, и тёплый ветер овеет лицо, а стоит лишь наклониться вперёд, как под пальцами скользнёт шелковистая грива.
Но музыка звучала странно, точно ей не хватало места, и Мстислава догадалась, что песне на дают вырваться на простор тесные стены избы. Она открыла глаза.
Шуляк сидел на лавке, зажмурившись, скрестив худые лодыжки, и играл на жалейке самую простую пастушью погудку. Костлявые пальцы любовно перебирали по тонкому стану дудочки, а из пожелтевшего коровьего рога лились тоскливые, пробирающие до мурашек звуки.
Закончив песню, колдун опустил жалейку на колени и открыл глаза. Мстиша ещё никогда не видела его таким умиротворённым и спокойным.
Медленно переведя взор на княжну, Шуляк улыбнулся — просто, без привычной язвительности. Если бы Мстиша не знала лучше, подумала бы, что улыбка была искренней.
Смущённая переменой в колдуне, Мстислава беспокойно поёрзала на месте. Только сейчас она заметила, что её руки, покоившиеся на Незванином одеяле, были опрятно обмотаны чистыми холщовыми повязками.
— Глупая волчья жена, — беззлобно проговорил Шуляк.
— Я больше не жена ему, — тихо возразила княжна, отводя взгляд.
— Вот как? — удивился старик. — А кто же ты?
— Не знаю, — честно ответила Мстиша. — Как я здесь очутилась?
— Нашёл тебя за околицей. Мороз не всутерпь, а ты дуришь, — неодобрительно покачал головой колдун.
Назойливая мысль не давала покоя, и как ни трудно было Мстиславе признать свою неправоту и пойти на попятную, она чувствовала, что должна сказать ему.
— То, что я наговорила… — Мстиша откашлялась и неловко скомкала пальцами краешек одеяла. — Это не всё правда. Я хочу сказать, ты был вправе затаить обиду на того князя. Он воспользовался твоей неопытностью, а мать оказалась слишком жестока. — Она подняла взор. Колдун смотрел с внимательным любопытством. — Сделанного не воротишь, и корить себя вечно бессмысленно. Думаю, не проходило и дня, чтобы ты не пожалел о том, что сделал. Прости себя и проживи остаток жизни в мире с собой.
— Спасибо, княжна. — Шуляк медленно поклонился, и в его движениях не было и тени насмешки. — А теперь послушай и меня. Сделанного не воротишь, сама говоришь. Придётся тебе вмаяться в новую жизнь. Только коли бы ты вся была в своей коже, в одной лишь красе, то не променяла бы её на мужа. То, что ты есть, внутри осталось. — Шуляк приложил руку к сердцу. — Корить себя бессмысленно, — опять повторил он Мстишины слова, — но ты можешь делать то, что должно.
— Что же? — прошептала княжна.
— Прими это обличье как свой дом. Не приноси новых увечий — поверь, ему хватает старых. Привыкни жить в этом теле, но никогда не забывай, кто ты на самом деле.
Мстислава приоткрыла рот, чтобы возразить, но старик повторил:
— Всегда помни о том, кто ты. Сохрани себя, княжна.
Не давая ей ничего сказать, Шуляк снова заиграл. Мстиша закрыла глаза, и по её щеке скатилась одинокая слеза.
***
С этого дня она начала медленно возвращаться к жизни. Ослабшее тело было ещё полбеды. Мстиша чувствовала, что с отъездом Ратмира что-то внутри надломилось. Огонь её души потух, съёжился до тлеющего уголька.
В отцовском саду росла молодая яблонька. Сначала на неё не могли нарадоваться, так пышно она цвела и так рьяно, жадно пустилась в рост. Маленькое деревце уже приносило порядочное слетье, но зима, в которую умерла мама, выдалась лютой. Старые, сильные яблони выстояли, а хрупкое деревце побил мороз. Весной яблонька зацвела, но уже не так нарядно, как за год до того, а листья стали мельче и тусклее. Дерево выжило, но с тех пор росло медленно и неохотно, и никогда больше не вернулось к былой крепости и силе.