Так думал он, сидя на вершине маяка.
Под ним, темный и чужой, лежал громадный город.
В окнах был погашен свет, и только иногда вдруг появлялись призрачные тени и видно было, как колеблются, помигивая огнями и позванивая игрушками, зеленые ветви елок, как за столами сидят люди, держа наготове бокалы с вином, и с первыми ударами часов начинают чокаться и желают друг другу счастья на вечные времена.
Возможно, всего этого и не было слышно и видно, но люди действительно желали друг другу счастья, а у Носителя Счастья, даже попавшего в беду, всегда было тонкое чутье на этот счет — ибо, в итоге, смысл всей его жизни в том и состоял,
Он сидел и смотрел вниз, кутаясь в складки крыльев, — здесь, на вершине маяка, было холодно и сыро. Дул сильный ветер. Третий день подряд…
Чтобы как-то развлечься и скоротать время, он принялся смотреть на тонкий, ослепительно яркий луч маяка и думать о тех, кто сейчас тоже видит этот свет и радуется возвращению домой. Потом это ему наскучило, и он запел песню.
Елка в углу была похожа на громадного пушистого кота — шерсть и усы топорщились во все стороны, а дюжина разноцветных лампочек-глаз смотрела хитро и самодовольно.
За столом, возле елки, сидели двое — смотритель маяка и его жена. Каждый год они садились вот так и, мечтательно улыбаясь, поднимали бокалы с вином, чтобы чокнуться и выпить их до дна, когда часы, шипя, как старая пластинка, нараспев пробьют двенадцать раз.
Тени на стенах, тени на полу, на потолке, и смеющиеся лампочки-глаза в зеленых ветках…
А за окном — холод. Холод и вьюга. Третий день, не стихая, дует ветер, снег залепляет глаза запоздалым путникам, по черному небу мечутся рваные тучи и обнажают замерзшие звезды — их бьет озноб, они мигают, пытаясь согреться, а ветер внизу воет и стонет и в злобе взмывает к звездам, запорашивая снегом голые светила, силясь загасить их совсем, — тогда звезды со звоном сорвутся с неба и покатятся по земле, а ветер будет слушать их странную мелодию, полную печали, и подтягивать им на разные голоса…
Вдвоем хорошо. Тихо и тепло. Но если вслушаться, может показаться, будто кто-то скребется, шуршит, осторожно, словно боясь, что его услышат, и тихо что-то напевает.
Уж не тени ли? Не они ли шуршат по узорам стен, а игрушки вызванивают мелодию?
— Послушай-ка…
— М-м?
— Мне кажется, здесь кто-то есть. Там, снаружи…
— Ну что ты, какая ерунда! Кому взбредет в голову прийти к нам сейчас?
— Я знаю, никому. Но все равно… Слышишь, кто-то поет? Он один, и ему очень грустно. Неужели…
— Глупости. Все тебе мерещится. Нет никого. Это ветер шумит в водосточных трубах и гудит на чердаке. Море катит волны, а тебе кажется, что кто-то скребется. Успокойся, мы одни. Звезды и луна, ветер и море, и мы с тобой — больше никого нет, а если кто и придет, что ж, мы встретим его бокалом вкусного вина.
Она улыбнулась и прижалась к его плечу.
Наверное, он прав. Прав, как всегда.
Но неужели ветер может так гудеть, неужели волны могут так шуршать о песок, что кажется, будто здесь, совсем рядом, стоит человек, — он не просит, чтобы его впустили, но он один, и ему грустно. Это в новогоднюю-то ночь!
— Ну, что с тобой? — он нежно погладил ее волосы. — Не бойся. Я с тобой, что еще…
— Да, но ведь…
— Ну, хочешь, выйдем? Хочешь, пойдем посмотрим вокруг, и ты сама убедишься?
Она молча встала и сняла с вешалки шубу.
А вдруг и правда никого нет? Никого, кроме ветра и моря? И ночи. И холода, и звезд…
Вздор! Бояться нечего. Они только выйдут — и сразу назад, в тепло и к елке, они прижмутся друг к другу и будут слушать, как звенят часы, пожелают друг другу счастья — и все останется позади, и сомнения и тревоги…
Дверь скрипнула, и они окунулись в ночь.
Налетел ветер и бросил им в лицо горсть снежинок — они обжигали щеки и лоб, но быстро таяли и холодными каплями скатывались вниз
Вокруг — ни души. Только снег, снег, да шум прибоя, ветер и луч маяка…
Облака разорвались, и засверкала луна. Она казалась тяжелой и неустойчивой, подобно никелированной стальной гире, подвешенной к небу за тонкую нить, — дуновение ветра, и нить оборвется…
Все разом позеленело, тени углубились, и мир словно заострился, изломался и застыл, раздробившись на причудливые кристаллы
По морю побежала извилистая дорожка света — бесконечная тропинка в чужие страны, к синему небу, к теплу и цветам… Падающие снежинки слились друг с другом и стали похожи на хрупкие струны, на которых держалась эта дорога, — ступи на нее, и она обломится, струны лопнут, и луна сорвется вниз, но ведь есть же кто-то, для кого предназначен этот мост, иначе зачем он…
Зыбкая тропинка взлетала вверх-вниз, и снежные струны, колеблясь, пели, выводя незнакомый мотив.
Или это и вправду ветер гудел в водосточных трубах, а море басом вторило ему, накатывая волны на замерзший песок?…
— Вот видишь, милая, никого нет. Мы одни.
Она прислушалась.
— Никого нет, — повторила она и грустно улыбнулась — ей вдруг захотелось, чтобы кто-нибудь здесь был, обязательно, неважно кто… — Но ты послушай, — прошептала она, беря мужа за руку. — Неужели ты ничего не слышишь? Ничего?
Снова налетел ветер, они вслушались в невнятное бормотание ночи — странные вздохи, какая-то мелодия — и не поймешь, где начало, где конец… — и шепот, и шелест — что на самом деле? — ведь так хочется и так приятно услышать что-то особенное в новогоднюю ночь…
— Стихи, — мечтательно произнесла она.
— Кажется, — улыбнулся он. — Кажется, — повторил он, — или музыка…
— Вот видишь!
То или это? Или, возможно, что-то другое? И не музыка, и не стихи? А может, просто ничего?… Кто знает…
— Пойдем, — сказал он, обнимая ее за плечи. — Ты замерзнешь.
Они двинулись назад, шаги хрустели на снегу, в небе висела спелая луна, и море спокойно улыбалось бликами лунных дорожек.
Рано утром, когда еще не взошло солнце, он выбрался из дому, направляясь к маяку, чтобы погасить его и отключить все приборы.
Ветер наконец-то стих, и море, точно полированная жаровня, светилось розовым светом, отражая утреннюю зарю.
«Скоро, совсем скоро, — подумал он, — брызнут первые лучи И море испечет пылающее солнце нового года».
Он остановился, чтобы полюбоваться восходом.
Неожиданно в мире все переменилось, сделалось ярче, словно подсвеченное изнутри, и тогда над горизонтом вспыхнул золотой край солнца.
В следующую секунду он увидал белую птицу.
С криком она сорвалась с вершины маяка и полетела, тяжело взмахивая крыльями, — быстрей, быстрей, на восток, к проснувшемуся солнцу — и через минуту уже слилась с его диском.
«Удивительно, — подумал смотритель, — до чего удивительно и красиво. Родилось утро, и белая птица улетела к солнцу, туда, где умирает ночь… Это хорошее предзнаменование, будет чудный день и удачный год. Белая птица… Дай бог!.. Я расскажу о ней своей жене- пусть порадуется хорошему началу, ведь от начала многое зависит…»
И он не спеша зашагал к серой колонне маяка.
ЗАРУБЕЖНАЯ ФАНТАСТИКА
ЭРИК ФРЕНК РАССЕЛИ послышался голос
Они выбрались из маленькой обшарпанной космошлюпки кто как сумел: одни выползли, другие вышли, а некоторые даже выпрыгнули. Их было девять. Космошлюпка была рассчитана на двадцать мест, но покинуло ее только девять пассажиров, и еще двое остались внутри.
Стеной, уходящей в небо, со всех сторон их окружали непроходимые джунгли чужой и, скорей всего, враждебной человеку планеты. В вышине пылало пронзительно-голубое солнце; в его свете лица людей казались мертвенно-бледными, и оно вынуждало их смотреть на мир сквозь щелки между почти сомкнутыми веками. Плотный воздух был насыщен запахами растений с легкой примесью какого-то смрада. Погрузившись в зловещее раздумье, джунгли безмолвно ждали, ждали, ждали…
Как само собой разумеющееся, обязанности командира взял на себя старший помощник капитана космолета Эликс Саймс. Никто не стал оспаривать его право на руководство отрядом. Высокий, седой, немногословный, он был старшим по рангу. Впрочем, едва ли ранг чего-то стоил при таких критических обстоятельствах, а если б и стоил, то быстро бы обесценился.
Повернувшись лицом к остальным, он сказал:
— Насколько я могу судить, мы с вами находимся на Вальмии, шестой планете системы ЗМ17. — Прищурившись, он быстро взглянул на пламенеющее в небе светило. — Однако не думайте, что нам повезло. В космосе есть множество планет получше этой.
— Мы живы, — подал голос Макс Кесслер, командир третьей вахты. — А это уже кое-что.
— Главное сейчас — выжить, — возразил Саймс. — А это уже нечто иное. — Он внимательно оглядел каждого, изучая, оценивая. — На Вальмии есть спасательная станция под защитным куполом. На сороковой параллели. Доберемся до нее — уцелеем. Это наша единственная надежда. — Он подождал, пока его слова дойдут до остальных, и добавил: — Полагаю, что идти нам до нее тысяча семьсот — две тысячи миль.
— Если, скажем, делать сорок миль в день, — рискнул высказаться Кесслер, — то получается пятьдесят дней. Справимся.
— Зорок милев! — эхом отозвалась миссис Михалич, и ее широкое, пухлое лицо покраснело от волнения. Она ощупью нашла руку мужа и вцепилась в нее. — Григор, в наз не ездь зила деладь зорок милев.
Коренастый и пухлолицый, как она, Григор ласково похлопал ее по руке.
— Лудше взего шдадь и змодредь, как будед.
Разглядывая эту пару, Билл Молит пришел к выводу, что судьба могла бы да и должна была распорядиться поумнее. По его убеждению, в выборе тех, кому удалось спастись после катастрофы, случай сыграл неизмеримо большую роль, чем справедливость. Слишком уж много погибло настоящих людей, когда метеорит вмазал в «Стар Куин», расколов корабль, как орех. Адский грохот, раздирающий уши свист улетучившегося воздуха — и их вмиг не стало: Эйнсворта, Олкока, Бэнкаса, Балмера, Блэндела, Касартелли, Кейза, Корригэна; замечательные люди отправились к праотцам. А взгляните-ка на этот сброд, который уцелел. Из всех спасшихся чего-то стоили только трое. Или четверо, если считать Фини, ирландского терьера покойного капитана Риджуэя. Он, Билл Молит, помощник инженера первой вахты, двести фунтов мускулов, покрытых густой вязью татуировки, оказался в числе тех, кто выжил. И еще Саймс и Кесслер, оба отличные парни, настоящие люди, белые, грамотные, отменные специалисты.