Карлик удивился. Каждая минута жизни принцессы подчинялась строгому распорядку, и, согласно этому распорядку, весь следующий час у неё должен быть урок. Конечно, саботировать занятия девушке было не впервой, но прежде она оставалась в саду: гуляла, дремала или слушала пение птиц. Куда же она направилась теперь? Тилль был обязан проследить.
Дэйн Кавигер нечасто мог позволить себе просто посидеть в одиночестве. Время обеда ещё не наступило, так что в трапезном зале было пусто и прохладно, и командующему, облачённому в доспех и плащ, это было на руку. Рыцарь гвардии на службе всегда должен быть одоспешен днём и, если несёт караул у покоев, ночью, так гласит присяга. Дэйн вспоминал тот день, когда впервые произнёс её. И вспоминал каждый раз, когда в жаркие дни струйка пота сбегала по его лбу. Но с тех пор, как король вернул разум, исполнять присягу стало ещё труднее: Кавигеру как командующему было велено носить неудобный парадный доспех вместо обычного. Прежде он надевал его только во время караула у трона, теперь же ему приходилось ходить в нём повсюду.
Из-за обилия золотых украшений он был весьма тяжёл и даже дополнительный мягкие вставки в поддоспешник не всегда спасали Дэйна от натирающей плечи тяжести. Так что в этот солнечный день для командующего гвардии было наивысшим удовольствием сидеть на резной деревянной скамье у окна, подставляя лицо свежему ветерку.
Стену трапезной украшало широкий гобелен с изображением двоих монахов под тенистым деревом. Один из них сжимал в руке копчёный окорок, другой же держал кружку, в которой, судя по стоящему позади бочонку, плескалась далеко не колодезная вода. Автор композиции, явно не понаслышке знающий о тяготах поста, изобразил на лицах монахов такое блаженное наслаждение, что во всяком, входившем в трапезную, волей-неволей просыпался аппетит.
Порыв ветра обдал лицо командующего приятной прохладой. Должно быть, сейчас выражение его лица вполне могло поспорить с блаженным удовольствием вытканных на полотне монахов. Когда дверь в зал отворилась, Дэйн лениво посмотрел на гостя через полуопущенные веки.
— Здравствуй, Дэйн, — сухо проговорил верховный казначей.
Старик обратился к нему по имени. Значит не боится лишних ушей, и можно не таиться.
— Добрый день, Явос.
— Вижу, его величество совсем не щадит командующего гвардией, — покачал головой казначей. — Сколько золота на этих доспехах? Десять фунтов? Пятнадцать?
— Не знаю, Явос, да только при Эркенвальдах его было ещё больше. Видишь эту корону? — Кавигер указал на объёмный орнамент в центре нагрудника. — Раньше на её месте был здоровенный имперский орёл. Едва ли не первым приказом, отданным Эдвальдом после коронации, был убрать имперскую символику повсюду, в том числе и на доспехах командующего гвардией. Когда мне велели надеть парадный доспех перед присягой, я благодарил богов, что король принял такое решение. Орёл был больше короны, а значит, тяжелее.
— И всё же, на мой взгляд, это неразумно, — поморщился казначей. — Тратить столько золота на украшение доспеха, который и для боя-то не годится.
— А ещё говорят, что Таммарены свято чтут традиции, — усмехнулся Дэйн. — Но в этом ты прав. Когда я сопровождаю короля по пути в Храм, люди смотрят на мой доспех, провожают меня взглядами. Кто-то глядит с восхищением, но чаще я вижу в их глазах зависть и ненависть. Если б они знали, как тяжело и неудобно его носить, они смотрели бы с сочувствием. Хорошо хоть, его величество не приказал повсюду носить с собой церемониальный меч. Он весит фунтов двадцать и больше походит на позолоченную дубину с лезвием.
— Помню этот меч по твоему посвящению Дэйн, — улыбнулся казначей, но улыбка тут же покинула его лицо. — Однако я здесь не для того, чтобы предаваться воспоминаниям. Ты не замечаешь, что творится с нашим королём?
— Что ты имеешь в виду?
— Он карает слуг за любую провинность. Достаётся даже фрейлинам. Не удивлюсь, если дело дойдёт до придворных мужей.
— Эдвальд и раньше наказывал за проступки… Разве что наказания стали жёстче. Быть может, он опасается очередного заговора и стремится держать всё под контролем.
— А эти реформы? — не унимался Явос.
— Желает наверстать упущенное, — Дэйн замолчал и прислушался, точно ли никого нет поблизости. — В конце концов, он столько времени был безвольной марионеткой Велерена.
— Но какие реформы! Эти серые отряды, погромы, женщина во главе Церкви Троих… Да и какая она теперь «Церковь Троих», если во главу её поставлен Калантар! — казначей тяжело вздохнул. — Боюсь, мой дорогой Дэйн, мой вывод тебе не понравится. Наш король постепенно превращается в тирана и фанатика, если не сказать, что уже превратился.
— Осторожнее, Явос, — командующий поёжился. — Его величество без пяти минут ваш родственник.
— Ох, ещё и эта свадьба… Я бы не говорил такое, если б не был так напуган. Да, Дэйн, меня пугает будущее страны. Ведь ей угрожают не эльфы и не Риген. Я боюсь, что этот безумный фанатизм, а фанатизм всегда рано или поздно становится безумным, станет тем нарывом, который, если его не трогать, лопнет и затопит страну кровью.
— Кажется, ты слишком долго пробыл в лечебнице, — усмехнулся Дэйн.
— Спроси у Хассера Гвила, каково теперь городской страже, — с жаром сказал казначей. — Должно быть, ему и командовать уже некем: серый орден уже заменил добрую половину городской стражи. Что будет, если король решит сделать их частью гвардии? Или даже поставить одного из них во главу?
— Согласно присяге, командующий гвардией служит королю до последнего вздоха. Лишь тяжелое увечье может стать основанием для освобождения от присяги…
— Или воля короля, — заметил казначей.
— Но даже у королевской воли должно быть основание, — отчаянно возразил командующий. — Традициям королевской гвардии сотни лет. Они нерушимы, незыблемы!
— Как видишь, Дэйн, теперь уже нет ничего незыблемого. Если король отважился на столь радикальные изменения Церкви, то что ему стоит освободить тебя от службы? Ты говоришь об увечье? Будь уверен, если понадобится, тебя им обеспечат, хотя я всей душой надеюсь, что до этого не дойдёт. Фанатичный разум способен на страшное… Помнишь ли ты об Эйермунде Святом, друг мой?
— Да, король из Эркенвальдов.
— А помнишь ли ты, чем он запомнился потомкам больше всего?
— Очевидно, набожностью?
Казначей улыбнулся.
— Называть то, что творилось с Эйермундом, набожностью — это как называть лесной пожар костром. Моя сестра вышла за него, так что я отправился вместе с ней в Энгатар, где вскоре и получил место в казначействе. Я помню те года, Дэйн. Помню, как набожный человек превратился в одержимого безумца. Однажды, когда я был ещё молод, а король ещё не окончательно помешался, мне случилось обмолвиться о чрезмерности расходов на церковный праздник. За это я месяц провёл в заточении в келье Храма Троих, питаясь лишь хлебом и водой. Больше спорить с ним на этот счёт я не смел, лишь тихо ужасался тому, во что превращается столица. «Божьи суды», суды поединком, почти заменили обычные, а вечерами улицы освещались заревом костров и оглашались воплями горящих заживо людей.
Казначей замолчал, утёр лоб платком и продолжил.
— Сестра рассказывала, что король любил подходить к окну покоев и подолгу глядеть на озарённый кострами город, слушать крики, что доносились до самого замка. «С каждым воплем грешника мир становится чище», говорил он с улыбкой. Моя сестра начала седеть ещё в те годы, куда раньше меня.
— Разве его величество делает нечто подобное?
— Нет, — ответил Явос со вздохом. — Пока нет. Но я помню, как Эйермунд пришёл к своему безумию. Пока что его величество не только повторяет этот путь, но, похоже, стремится пройти его ещё быстрее. Эдвальд Одеринг пришёл к власти через кровь и сталь, он воин и военачальник. И да помогут нам боги, если такого человека охватит столь же фанатичное рвение, какое было у Эйермунда Святого. Будь уверен, тогда недолго «священному пламени» бушевать в одной лишь столице. Возможно, ему будет мало даже целой страны. Энгату ждут войны, ужасающие войны, которых никогда прежде не видели.
— Ты и вправду считаешь, что дойдёт до такого? — несмело проговорил Дэйн.
— К сожалению, да. И не могу даже предположить, как и когда это закончится. Эйермунд сжёг себя на костре, но Эдвальд вряд ли избавит страну от себя подобным образом.
— И что же ты предлагаешь, Явос? — командующий гвардией вскочил с места. — Устроить переворот? Знаешь, что бывает, когда командующий гвардии предаёт своего короля?
— Твой предшественник, Вельмор Скайн, предал своего короля, — невозмутимо ответил казначей. — И поступил правильно. Никто не вправе осудить его. В качестве «наказания» он просто вернулся в Кованый шпиль и стал владыкой Атерланда вместо своего покойного брата. Ты поступил бы на его месте иначе?
— Его спасло только то, что он поставил на победителя, — процедил сквозь зубы Кавигер.
— Как бы ты поступил на его месте, Дэйн? — вновь спросил казначей более строгим голосом.
— Не знаю… — командующий опустил было взгляд, но тут же ответил. — Наверное, так же. Всё-таки Альберт Эркенвальд убил собственную жену и сына, хранить верность такому человеку — сделка с совестью.
— И чем же он теперь отличается от Эдвальда?
Кавигер замолчал. Он нахмурился и отвернулся к окну, пытаясь собраться с мыслями.
— Быть может, ничем, — ответил, наконец Дэйн, не поворачиваясь к Явосу. — Но что, если бы Эдвальд не сумел захватить Чёрный замок в тот день? За предательство короны командующего гвардии казнят, и притом через повешение. Его потомки лишаются права наследования, не говоря уже о позоре, который он навлекает на весь свой дом. Отец ни за что не простит мне подобного, не говоря уже о том, что королевская армия сейчас в Лейдеране. Одно единственное письмо — и они захватят замок. Джеррод Раурлинг хороший человек, но он верен королю. Как и я… Должен быть… — он сел и продолжил более спокойным голосом. — Я понимаю твои опасения, Явос, но пока ничего не происходит, командующий гвардии не имеет права нарушать присягу. Ни при каких условиях.