— Я их всё время обо что-нибудь разбиваю, случайно. А они очень дорогие.
Больше я не знал чего спрашивать. Она смотрела в окно, а я смотрел на её профиль, мне казалось, что я уже когда-то видел его, точно, видел; я уже где-то встречал этот лоб, этот нос, подбородок… Но где и когда? Журавлиная стая! Конечно же!..
— Знаешь, Арин, давай больше не будем рассказывать про то, как я тебя спасал.
Она закусила губу:
— А как?
— Скажем, что не хотим и всё! И пусть все забудут про это и никуда не будут нас приглашать. Или пусть кто-то скажет, что он заболел и не может…
— Давай ты?
— Почему я? Давай лучше ты. Я тебя выручал, когда ты просила? Теперь ты.
— Хорошо, — сказала она.
На этом мы расстались. Мама расцеловала Аринку, и она пошла с Ириной Анатольевной к дому из тёмного кирпича, и, когда за ними уже закрывались ворота, я почему-то обернулся и посмотрел ей вслед.
Весна
Потом отхрустели и отзвенели морозы, обрушилась под грудой снегирей рябина, напрочь засугробило все дороги, а в среду открылась дверь, и вошёл наш папа. Он обнял маму, и посмотрел на меня.
Я подошёл к нему и заплакал.
— Видно у тебя есть, что рассказать мне, сынок? — сказал папа, когда всё уже унялось, и было убрано со стола. — Пойдём-ка поговорим.
Мы пошли в мою комнату, папа сел у стола, заваленного моими рисунками. За стеной было слышно, как мама, напевая моет посуду.
— Ох, ты, подарки какие! — уважительно отозвался он.
И я рассказал ему всё, как было — от начала и до конца…
— Да-а, ситуация… — папа окинул взглядом великолепное железнодорожное сооружение, возвышавшееся посреди комнаты, — нарочно не придумаешь!..
Терминатор нетерпеливо скрёбся в своей коробке, но я не оборачивался. Я стоял, боясь шелохнуться…
— Ладно, — сказал он, вставая, — коли так, девчонку не выдавай. Пойдём, поможешь мне снег у сарая разгрести…
В течении недели все подарки и все игрушки — всё было роздано по детским садам и больницам. Железную дорогу снова упаковали, и папа отвёз её в лечебный центр для детей инвалидов.
Мама долго не могла прийти в себя от правды, и каждый день мой начинался с фразы: «Игнат, как ты мог на это пойти?!»
Часто я слышал, как она делая что-нибудь вдруг восклицала вслух: «Бедная, бедная девочка!..» Но с папой разговоров на эту тему у нас больше не было. Он лишь достал из серванта медаль и прибил её над моим изголовьем: «Чтобы помнил о своём позорном малодушии». На улице случайно столкнулся с Виталькой и, наконец-то, смог объясниться с ним. Когда я рассказал ему об Аринке, он покачал головой и сказал:
— А я думал ты совсем уже… А мне тут, знаешь, как без тебя с Борькой-Цимесом было! Он как стал орать: «Брехун твой Гнутый! Тоже мне, «герой-спасатель» нашёлся! Знаем, видели как он тут всех спасал, сам еле спасся!..»
— А ты ему что?
— А я ему: «Ни фига ты не знаешь, он по берегу Вилюйки домой бежал, и там у мостков тоже полынья есть, а в ней девчонка тонула, и он там её спас, понятно!»
— А он?
— А он, — Виталька открыл рот, — изображая туповатого Цимеса, — ещё повякал малёк, повозникал, и заглох.
Что значит друг!
Как-то сразу прекратились мои поездки, подарки и публичные выступления, — папа делал всё, чтобы они не могли состояться; к тому же началась очередная предвыборная кампания, и о моём «геройстве» было как-то спокойно и тихо забыто.
А время шло, время уже звенело ручьями, сверкало и билось под тонким хрустальным льдом… заливало солнцем и лужами… голуби срывались с крыш и падали в небо… а прекрасные каравеллы дрожали от нетерпения, и что им было до наших ссадин, до ломоты в оранжевых пальцах, до разбухших от воды ботинок, их ждали неведомые берега, и мы пускали их в путь по бурным стремнинам, по ослепительным искрам и струям… Мы бежали за ними по уходящей в небо зиме, по всему этому талому, падающему раскалённой капелью, счастью, — разлитому в нескончаемых днях, и в воздушных снах, в которых нас не звали обедать, не заставляли сушить на батарее штаны и ботинки, зато я видел там Аринку, как она сидит на борту корабля, и болтает ногами, а потом поворачивается и говорит: «Вот ты и спас меня»…
Так незаметно промчалась зима, и вкатилась весна!
Мой пернатый приятель неожиданно переменился, я всё чаще заставал его на окне, подолгу смотрящим в небо… Он наблюдал за полётом птиц.
Пришла пора расставания с Терминатором.
Мы стояли в саду: папа, мама и я. Терминатор прыгал с ветки на ветку, а над ним колыхалась и вопила на всю округу воронья стая. Он что-то кричал в ответ, поблёскивая своей алюминиевой лапой…
Он был явно взволнован, я никогда не видел его таким растерянным…
— Ну, давай, иди к нам, если ты такой же, как мы! — кричали ему сородичи.
— Да сейчас, сейчас… — говорил он, топчась на ветке.
— Трус! трус! Мы тебя не знаем!.. Что у тебя за нога?!
— Я знаю, я знаю его!
— Я тоже!
— Его убили мальчишки! Его убили, убили!..
— Идиоты, — вздохнул Терминатор.
Папа протянул руку и погладил его по крылу.
— Беги от него скорее! беги от них! — заверещали его собратья, — тебя опять убьют! укокошат! К нам! к нам! Скорей!..
Мне так хотелось, чтобы он посмотрел на меня в последний раз. Но он отвернулся от нас, тряхнул клювом, словно решался на что-то, и скакнул на ветку повыше. Потом взлетел на верхушку яблони…
— Пойдём, — сказал папа, — а то ему трудно так.
Мы отступили на несколько шагов к дому. Воронья карусель опустилась ниже, и скоро вся стая слетелась на яблоню, покрыла серою тучей ветки, окружила разноголосым карканьем. Я уже не мог различить его среди других, таких же, как он, ворон; в глазах рябило от множества беспокойных птиц, он совершенно смешался с ними…
И вдруг всё стихло. Птицы замерли на ветках, изредка подрагивая перьями. Сидели, то ли задумавшись, то ли ждали чего-то…
Папа вложил пальцы в рот и пронзительно свистнул.
— Ой! — мама прикрыла уши.
Стая разом вскинулась вверх и, хлопая сотнями крыл, унеслась, и растаяла в воздухе…
Прощай, Терминатор!
Школа
Мы проигрывали. До конца финального матча оставались считанные секунды. Я подхватил шайбу в средней зоне, сходу обыграл канадца, отдал пас и рванулся на пятачок. Только бы успеть опередить соперника и вовремя подставить клюшку под прострельную передачу! Краем глаза я видел, как замахивается для броска наш защитник…
— Буженинов Игнат, — ткнула ручкой в журнал Инесса Михайловна, — к доске.
Это была катастрофа. Сборная России теряла своего лучшего нападающего. Тренер мужественно закрыл лицо, скрывая слёзы: в такой момент! Я вышел из-за парты, едва владея глиняными ногами, и медленно взошёл на эшафот.
— Мы слушаем тебя внимательно, Буженинов.
А что отвечать-то? Хоть бы намёк!.. На доске было написано: «Бурый медведь проснулся в берлоге».
— Повторите пожалуйста вопрос, Инесса Михайловна, — сказал я.
Виталька ничем не мог мне помочь, потому что Инесса располагалась всегда лицом к классу, пресекая этим любые подсказки. Она сидела неподвижно, как сфинкс, положив на стол свои огромные руки. Казалось она смотрит не куда-нибудь, а только в толстые стёкла своих очков, и видет там, в этих экранах, каждого из нас, как облупленного. Я посмотел на часы: до конца урока оставалось чуть больше пяти минут. Мы же едем сегодня к папе в больницу! А завтра у него сложная операция! Меня прошиб пот. Если опять будет двойка по «русскому»… О, нет! только не это!!
— А ты попробуй ещё кого-нибудь попросить произнёс «сфинкс» — у канадского вратаря, например. Может он знает, может быть их тоже учили составлять предложения?
Вот оно что: «составлять предложения».
— Бурый медведь проснулся в берлоге, — прочёл я вслух для начала.
Класс взорвался от смеха и тут же смолк.
— Да медведь-то проснулся, причём давно уже проснулся, — сказала Инесса не поворачивая головы, — пора бы и тебе встрепенуться немного.
Значит дело не в «медведе»… Я не знал, что нужно было всего-навсего составить следующее предложение, восклицательное.
— Интересна мне твоя психология, Буженинов. Вот, на что ты надеешься?
Господи, на что я ещё мог надеяться? Если бы я только знал вопрос, я бы ответил.
— Ты надеешься на то, что до конца урока осталось несколько минут, и тебе удастся как-то протянуть время, — сказала она. — И никакой Господь тебе не поможет.
— Инесса Михална! — вскочил Виталька, — можно выйти?
Это был шанс. Чтобы выйти из класса ему нужно было неминуемо пройти рядом со мною, а значит… я пойму с пол-намёка!
— Обойдёшься, — сказала Инесса.
— Но я не могу больше! — поджался Виталька.
Девчонки прыснули, но учительница не моргнула и глазом.
— Потерпишь, Бражников, я сказала.
— Вы меня извините, Инесса Михална, — пританцовывал Виталька, — но я не хочу позориться перед всем классом. И перед вами.
— Кинулся выручать дружка, не выйдет, — произнёс «сфинкс».
— Вы не имеете права так издеваться, — тихо сказал Виталька.
Держа руку в кармане, он переминался с ноги на ногу, и вдруг замер. Класс зашевелился и охнул: из под его красовок показалась, увеличиваясь в размерах светлая лужица… «Сфинкс» резко встал, опрокинув стул, и уставился на ручеёк, который подбирался к нему тонкой змейкой.
— Бражников, ты что, с ума сошёл?!
Я не мог поверить своим глазам, это было невероятно… Бедный Виталька!
— Представляю, что будет, когда об этом узнает его папаня, — невольно вырвалось у меня, и я заметил, как переменилась в лице Инесса.
Впервые дрогнули её очки, отвисла нижняя губа, и в этот момент прозвенел звонок. Можно представить, какие будут последствия. У Витальки крутой отец, разбираться кто виноват долго не станет. Кроме того, он является спонсором класса, и денег на всякие нужды и на подарки учителям отстёгивает не считая.
— Быстро всем из класса, — приказала Инесса, — быстро! Всем, кроме Бражникова и Буженинова.