Несмотря ни на что, ты обладаешь свободой думать что угодно, говорить что угодно, делать что угодно. Каждый твой миг непредсказуем. Например, прямо здесь, прямо сейчас. Возможно, мои слова проймут тебя, ты улыбнешься и спросишь, каким образом вернуться к сценарию. Ты можешь разрыдаться и начать обзывать меня всячески. Можешь погрузиться в молчание. Можешь дать мне пощечину. Может произойти все что угодно.
Она отвесила мне пощечину.
Я взглянул на нее:
– И что же это доказывает?
– Мне от этого на душе стало лучше, – солгала Марта. Она скрестила руки на груди и вжалась в подушки сиденья, стараясь съежиться как можно сильнее. У меня мелькнула мимолетная мысль, что она намерена все глубже и глубже уходить в себя, пока на поверхности не останутся лишь унылые, безжизненные глаза. Она могла решиться на такое. Это было ее право.
Но тут машина остановилась перед ничем не примечательным таунхаусом на Лейтгоу-стрит, и она вышла.
– Ведите себя так, будто получили хорошие чаевые, – велел я шоферу.
– О, старина, спасибо! – воскликнул он, и такси укатило.
Марта уже отпирала дверь.
– Мамаша на пару дней укатила в Балтимор к сестре. Так что дом в нашем распоряжении.
– Я знаю.
Она сразу же направилась на кухню и вытащила из холодильника бутылку водки, которую поставила туда мать.
– Тебе не кажется, что сейчас немного рановато? – осведомился я.
– Так сделайте, чтобы было позже.
– Как пожелаешь. – Я подал знак осветителю, и солнце быстро переместилось вниз по небосклону. Мир за окном потемнел. Я не стал заморачиваться и заказывать звезды. – Достаточно поздно?
– Мне-то что за дело? – Марта уселась за кухонный стол, я последовал ее примеру. Она щедро плеснула в два стаканчика и сунула один мне в руку. – Пей.
Я выпил, хоть я не из актеров и алкоголь на меня не действует.
Немного выждав, она спросила:
– Которые из моих подруг и друзей настоящие, а которые нет?
– Марта, они все настоящие. Томика, Джин, Сью, Бен, твои учителя, твои родители, твои двоюродные братья и сестры, тот мальчик, который тебе нравился, но был слишком уж молодым, чтобы выходить с ним на люди – все, с кем у тебя существует эмоциональная связь, как положительная, так и негативная, – все они так же реальны, как и ты сама. Все остальное было бы обманом.
– А как насчет Кевина? – Это, конечно же, ее парень.
– И он тоже.
– Вот черт!.. – Марта, уставившись в свой стакан, покачивала его, так что водка плескалась, образовав миниатюрный водопад. – А рэперы и кинозвезды?
– Тут совсем другое дело. Твои чувства ко всем этим людям не так чтобы очень сложны, вот и они не отвечают тебе взаимностью. Настоящим людям вовсе не нужно играть роли.
– Надо думать. – Она решительно выпила.
Если она будет продолжать в том же духе, то рано или поздно спросит про отца. В этом случае я должен буду сообщить ей, что Карл Гисслер находится в Грейтфорде и что благодаря тюремной жизни он открыл в своей естественной сути нечто такое, что ему придется осознавать на протяжении нескольких десятилетий. И еще, что мать ежемесячно тайком навещает его там, но по каким-то причинам, не очень понятным ей самой, никому не говорит об этом. Поэтому я прикоснулся своим стаканом к стакану Марты и осведомился:
– Ты всерьез думаешь, что выбрала верный путь?
– А что же люди обычно делают в такой ситуации? – язвительно поинтересовалась она.
– Марта, послушай. У тебя вся жизнь впереди, и, если ты сделаешь верный выбор, она сложится очень хорошо. Я это знаю. Мне уже приходилось видеть молодых женщин в таком же положении, какое сейчас у тебя, – ты даже представить себе не можешь, сколько раз это случалось. Давай-ка я доставлю тебя туда, где ты находилась перед тем, как встретилась со мною, и ты начнешь свою жизнь заново с того момента, когда она приостановилась.
Выражение ее лица сделалось напряженным и непроницаемым.
– Вы что, и вправду можете это устроить? Перемотать пленку и запустить ее по новой?
– Это не лучшая метафора, – возразил я. – При твоем содействии мы можем переписать сценарий. Ты выйдешь, отыграешь свой эпизод и вернешься к своей жизни. И все, что случится, будет зависеть только от тебя самой. Ни я, ни кто-либо из таких, как я, не станем вмешиваться, клянусь тебе. Но ты должна дать на это согласие. Мы не можем ничего делать без твоего разрешения.
Пока я говорил, с лица Марты все больше и больше уходило выражение. Взгляд ее немигающих глаз отяжелел. Это наводило на опасение, что может случиться то, чего я опасался больше всего, – что она погрузится в ступор, будет закапывать эту прекрасную искру жизни все глубже и глубже под ватную пелену молчания и инерции.
– Прошу тебя, – сказал я, – скажи что-нибудь.
К моему удивлению, Марта спросила:
– А как выглядит реальность?
– Знаешь, я не очень-то понял тебя. Это и есть реальность. То, что тебя окружает.
– Это все долбаный театр! Покажите мне, что находится за сценой, или под сценой, или где, черт его знает, куда вы решили ее втиснуть. Покажите мне, что останется, когда сцену уберут.
– Искренне говорю: не стоит. Ты от этого только расстроишься.
– Давайте, показывайте!
Я неохотно отодвинул кресло. С задней стороны дома в ближайшие часы ничего не планировалось. Я подошел к двери черного хода. Я открыл ее…
…и за нею оказалась бурлящая пустота, служащая подстилкой для мира, который мы по роду службы постоянно то создаем, то устраняем. Бесцветное, бесформенное отрицание отрицаний, то есть Ничто, Нигде и Никогда. Невозмутимый ужас небытия. Сумрак.
Я стоял, глядя туда и дожидаясь, пока Марта издаст какой-нибудь звук, зарыдает от страха, взмолится, чтобы я поскорее убрал все это от нее. Но хоть я и ожидал очень долго, так ничего подобного и не случилось.
Опасаясь худшего, я обернулся.
– Ладно, – сказала Марта. – Крутите машинку назад.
Так что я доставил Марту Гисслер обратно, туда, где все это началось. Солнце и облака вернули точно на те же места, где они находились, реквизиторы вытащили локомотивы и прицепили к ним нужное количество грузовых вагонов. Поскольку первоначальный машинист был из актеров, на его место мы посадили бутафорского. Сценарий не предполагал их встречи в дальнейшем, так что и проблем возникнуть не могло.
– Значит, начинается твой эпизод, – в невесть который раз сказал я Марте. – Когда поезд поравняется с вон тем телефонным столбом…
– Я выхожу на рельсы, – перебила она. – Потом медленно считаю до десяти и задом отступаю на обочину. На этот раз бутылки из-под газировки там валяться не будут. Сколько раз мы все это повторяли, а? Я знаю свою роль.
– Спасибо, – сказал я и отступил в сумрак, чтобы ждать и наблюдать оттуда.
Поезд с грохотом катился вперед; скорость была умеренной, зато инерция – колоссальной. Он подъезжал все ближе, ближе, но когда поравнялся с телефонным столбом, который я выбрал в качестве ориентира, Марта не вышла на путь. Она так и стояла неподвижно, возле самых рельсов.
Бутафорский машинист точно так же, как и настоящий, в первый раз, дал гудок, хотя на пути перед ним никого не было. И снова Марта не пошевелилась.
А потом, в самое последнее мгновение, она шагнула вперед перед самым поездом.
Из теней донесся дружный вскрик, который издали многочисленные братья и сестры, не ожидавшие ничего подобного. Потом полная тишина. И потом громовыми раскатами обрушились овации.
Марта сделала потрясающую вещь – и сделала ее хладнокровно, не дав мне ни намека на то, что сейчас произойдет. Но я не присоединился к аплодисментам.
На мгновение я почувствовал, что значит быть одним из них. Я имею в виду – актеров. Впервые за весь очень долгий срок моего существования мне захотелось, чтобы случившегося не случилось.
На этом история Марты окончилась. Я вернулся в свой собственный мир, к работе по налаживанию и поддержанию того мира, который его обитатели решительно считают реальным. Их мир, несмотря на все ограничения, больше и просторнее, чем мой. Но я не завидую этому. Их жизни куда труднее и несравненно глубже, нежели все то, что я могу когда-либо испытать. И здесь я тоже им не завидую. У всех нас есть свои места для существования и свои роли, которые мы играем.
Марта была звездой того, что мы называем Большой игрой, а они (вы) называют реальностью. Я всего лишь один зубчик огромной машины. Но если все мои функции сводятся к механике, то, по крайней мере, мои реакции ею не ограничиваются. Я не съемочная камера. Я не соглядатай. И, видит Бог, я не волшебник, манипулирующий всем этим из-за занавеса, ради своего интереса. Ничего подобного.
Я человек из тени и люблю вас всех.
Даларнская лошадка
Случилось нечто ужасное. Что именно, Линнеа не знала. Но ее отец был бледен и встревожен на вид, а мать очень бодро и решительно сказала: «Будь смелой!» – а теперь ей пришлось уйти, и все это было результатом этого чего-то ужасного.
Они жили втроем в красном бревенчатом доме с высокой и остроконечной черной крышей возле самой опушки леса. Из окна своей комнаты в мансарде Линнеа видела очень-очень далеко маленькое озерцо, покрытое серебряным льдом. Обстановка в доме нисколько не изменилась с дней народа гробов, который погребал своих соплеменников в красивых полированных ящиках с металлической отделкой, каких давно уже никто не делает. Дядя Олаф зарабатывал на жизнь поиском их захоронений; находил и обдирал металл с гробов. Он носил ожерелье из найденных золотых колец, связанных серебряной проволокой.
– Не подходи близко к дорогам, – сказал отец. – Особенно старым. – Он дал ей карту. – По ней ты найдешь бабушкин дом.
– Ма-Ма?
– Нет, Па-Ма. Моей матери. В Годасторе.
Годастор – маленькое селение по ту сторону гор. Линнеа понятия не имела, как попасть туда. Но карта должна была помочь.
Мать дала ей маленький рюкзачок, набитый едой, и коротко обняла. Потом что-то сунула в карман шубки Линнеа и сказала: