Фаддей БулгаринНичто, или Альманачная статейка о ничем(Письмо к А. Ф. Смирдину)
«Meine Bitterteit edmmt nur aus den Galldpteln meiner Dinte, und menn Gift in mir ist, so ist es doch nur Gegengist.»
В течение шести лет я в первый раз попал в общество Литераторов и, так называемых, любителей Словесности, именно у нас, на Новоселье. В эти шесть лет произошла большая перемена в наших литературных обычаях, чувствованиях, связях и взаимных отношениях, как будто бы каждый протекший год поглотил целое десятилетие. Я увидел новое поколение Писателей – и не узнал старого. В течение сего времени, одних вел Аполлон вперед, а Фортуна подталкивала, других Аполлон отталкивал, а Фортуна лелеяла. Третьим благоприятствовали оба сии божества…. Но об этом ни слова более. Довольно того, что вот мы, Писатели, все вместе у вас, как в Иосафатовой долине!
Бывало, Литераторы, собираясь вместе, сливались в одну душу, как искры Шампанского в одной рюмке. Ныне, они сходятся, и притом так плотно, как косточки игры домино – но только не спаиваются. Ужели и Литераторов, как игорные косточки, разделяет интерес? – Хотя бы я знал, но не скажу.
Чту и уважаю всех великих и малых моих Парнасских собратий; но должен признаться, что в этот день душа моя была так сжата, как книга в тисках переплетчика, а язык висел во рту, как незаведенные часы на стальном крючке у часового мастера. Из всех чувств только вкусу было хорошо. Зрение страдало от необычайной пестроты; органам слуха было больно от нестройных похвал и вежливости; обоняние, как чутье оленя, следило ловцов и сети, а осязание сообщало сердцу – дрожь, при каждом неискреннем пожатии моей руки. Какая-то тоска давала мне предчувствовать, что я в этот день должен разрешиться, непременно, какою-нибудь глупостью!
После обеда, когда поднесли мне лист бумаги, на котором написаны были имена Литераторов, изъявивших желание составить для нас Альманах, – я, взглянув на список, забоялся, чтобы гласные буквы, в некоторых из сих имен, не заревели от ужаса, встретясь с согласными буквами в других именах, отвергающих союз даже в Грамматике. Если бы все сии имена закупоришь в бутылку, думал я, но бутылка верно лопнула б от брожения. Хорошо, что эти имена встретились за бутылкой!..
Я вписался последним в список лучезарных имен, но вовсе не от уничижения, а потому, что последнего места я никогда не почитаю нижайшим или унизительным, ибо знаю много случаев, где похвальнее быть последним чем первым; например, в ретираде, в передней… Но довольно и этих двух примеров. Конечно тем, что исполняю мое обещание.
Но как исполняю? Вот задача! Все почтенные и высокопочтенные мои собратья Парнасские, вероятно, дадут вам статьи, высоко ценимые нами – статьи важные, полновесные, а потому вам именно будет недоставать того, что даю я, – а я даю вам ничто. Не пренебрегайте ничем, любезнейший Александр Филиппович! Ничто есть тоже, что нуль, а от сочетания нулей, с единицами родятся миллионы.
Верьте мне, ничто не есть вещь незначительная. Напротив того, ничто есть матерь всего. Оглянитесь на ваши полки с книгами, и порассудите, чем держались многие наши Журналы, чем начинены наши расславленные Романы, наши медные Поемы, Повести, Баллады, Оды, Анакреонтики, Песни и Сказки! – Ей Богу, ничем! – Что есть авторская слава? – При родне, покровительстве и искательстве, это ключ к почестям, а без этого – ничто, вещь, за которую не дадут квасу напиться. – Но это ничто имеет свою прелесть, как всякое ничто, составляющее цель жизни и занятия большей части людей. Уверяю вас честью, что если б в вашем книжном магазине и в вашей Библиотеке для чтения не было такого множества ничего, то вы не имели бы такого множества покупателей и читателей. Величайшая истина, сущая философическая аксиома есть та, что люди более всего любят ничто, и всю жизнь роняются за ничем.
Взгляните из окна вашего на Невский проспект – этот мир в миниатюре, и пробегите умственно по богатым магазинам, которыми гордится Петербург, как кокетка нарядом, что вы в них найдете? Прелестное ничто. Войдем в один из сих вместилищ ничего, и посмотрим, что там делается! – Вот подъезжает карета, из кареты вылезает барин, гордый, надутый важный – в сорок пуд. Это представитель тысячи себе подобных. Вошел в магазин, он осматривает все с величайшим вниманием, и покупает несколько яшмовых и фарфоровых чаш, которые всегда будут стоять пустые в углах его дома, покупает несколько малахитовых и мозаических столиков, на которых бедный никогда не увидит для себя хлеба-соли. За эти вещи барин отдает несколько тысяч четвертей ржи и пшеницы, собранных с полей его в поте чела, – и доволен, что приобрел блистательное ничто, потому, что люди удивляются и кланяются тому, у кого более ненужных вещей, то есть, у кого более ничего. За ним входят, оглашенный Экс-Секретарь Маралов, на которого добрые люди указывают пальцами и крестятся при встрече с ним, чтоб не впасть в искушение и избегнуть от лукавого. Маралов, почитая честь, заслугу, благородство и дворянское достоинство ничем, скомкал все это, сбил в кучу и выплавил себе, как из выжиги, значительное состояние, и ставя ни во что людское мнение, наслаждается вполне своею ничтожностью. Уголовные законы и полицейская команда охраняют черномазые его ланиты от насильственного прикосновения; почтенные Члены Опекунского Совета заботятся о приращении его капитала, и Маралов преспокойно дремлет в клубе…. Посмотрите, он покупает ленточки для своего украшения!!!.. Но вот чувствительная, нежная дама с душою, вылитою в форму нашей светской образованности! Она разыгрывает в доме своем лотереи в пользу бедных, и, при одном воспоминании несчастных – плачет горькими слезами. Женские слезы, по словам поэтов, суть перлы. Как жаль, что бедные не могут продать сих перлов, и купить себе хлеба; ибо сострадательная дама не может делиться с ними своими деньгами. Ей нужна шаль, а шаль светской даме столь же необходима, как шерсть кошке. При шали нужны блонды, кружева, тюли и прочие необходимые вещи, которые из уважения к прекрасному полу, никак не смею назвать ничем, потому, что ценность их часто поглощает все имение мужа и его кредиторов. – Кроме того, можно ли назвать ничем то, что усмиряет женские капризы и возбуждает нежные ласки? – Если б я сказал дамам, что ценимое ими столь высоко есть ничто, и что они разоряют мужей своих из ничего, потому, что не причудливый наряд, а ум и красота прельщают нас, то на меня прогневались бы, а женский гнев опаснее барской вежливости… Замолчу, и, чтоб гуся не раздразнить, обращаюсь к самому себе.
Другие никак не хотят признаться, что они обкрадывают Вальтер-Скота, Томаса Мура, Бейрона, Гёте, Биргера, Шиллера, Делавиня, Ламартина и т. п., а я охотно соглашаюсь, что я выучился толковать о ничем у молодых наших мудрецов, у модных дам и у принадлежащих к ним авторов, которые не два и не три часа говорят ничто, но всю жизнь будут говорить и писать ничто и о ничем. Так, Александр Филиппович, я подражатель, я литературный вор! Я выкрал ничто из разговоров наших светских обществ и из книг, которые вы печатаете на свой счет, лелеете за стеклом, хвалите и продаете с выгодою для покупателей, ищущих с жадностью ничего. Недавно еще, какой-то Критик, разбирая в Северной Пчеле вновь вышедшее сочинение, намекнул на меня бранчиво и насмешливо, за то, что я когда-то сказал, что каждая книга (Роман, Поема или Сказка) должна иметь цель, основную идею и, в приятном виде, разрешать какую-нибудь философическую или политическую задачу. Посудите, каково должно быть мое преступление, когда меня разругали даже в Северной Пчеле! Это едва ли не то же, если бы гости прибили хозяина в его собственном доме за то, что он посоветовал им не бегать на четвереньках по грязи и вместе с поросятами. С этих пор я решился подражать тем, которых хвалят без умолку приятели печатно и изустно, и стану писать без цели, без мыслей, без чувств, но гладенько, чистенько, – национально, т. есть, со всеми поговорками и прибаутками народными, а если можно, даже с национальною хвалою и бранью. Я твердо уверен, что пиша таким образом, я превзойду Валтьера-Скота, потому, что наши питейные дома гораздо ближе к природе, нежели Шотландские таверны.
Вы знаете, любезный Александр Филиппович, что Индейцы и последователи секты Пифагоровой верят, будто душа человека, после смерти, переселяется в скотину. Не помню, где я читал или слышал, будто это переселение душ в полной мере существует в литературном мире, и что дух великих Писателей переселяется в их подражателей, по правилам Ламайской веры. Грешный человек! я верю этому и, входя в ваш книжный магазин, всякой раз боюсь, чтобы стоящие у вас на полках Журналы, Романы, Поэмы, Драмы, Трагедии, Повести и т. п. не заблеяли не замычали и не заревели по-Английски, по-Французски, по-Немецки – и даже по-Латыни и по-Гречески! – Боюсь я от того, что сам намерен, как выше сказано, сделаться подражателем, и для достижения народности в моих писаниях, я уже принял к себе в услужение буяна кучера, пьяного Малороссийского паробка, и подружился с удалым дьячком. При сем прошу вас выписать для меня на будущий год Московские Журналы: Телескоп и Молву.
Подражание хочу я простерть гораздо далее, за пределы Литературы, Вы не поверите, мой любезный Александр Филиппович, как я был прежде прост, а притом и несчастлив, живя в свете своим умом и чувством! – Выслушайте меня! Однажды (очень давно), я прогуливался по большой дороге, которую тогда насыпали тощие, чахлые, бледные Белорусские мужики, в своих белых войлочных магерках и грязных свитках. Белорусский народ есть чистое Славянское племя, потомки древних Кривичей, и если Киев называют колыбелью Русского Царства, то Белоруссию можно назвать пеленками. На Великороссийского мужичка любо взглянуть – крепок, могуч, здоров, весел, а родной брат его – Белорусец, произрастает на той же почве, как гриб под дубом. От чего же эта разница? – Я разговорился с Белорусом, и возвратился в город в самом неприятном расположении духа. На другой день, я пустился навещать всех моих приятелей, и стал толковать, как бы сделать Белоруса таким же плотным и толстым, как наши Великороссийские мужички. Я был так прост, что думал, будто надо мною не станут насмехаться. Надо мной стали насмехаться, любезный Александр Филиппович, и чем более я сердился, тем более надо мною смеялись! Наконец, нашлись добрые люди, которые убедили меня, что все это