[14], где в это время уже масса народу и спортсмены до открытия пивных спешат сделать ставки в надежном месте. Мы являлись, теперь это в прошлом, тем лучше, тем лучше, минута в минуту. Видеть, как под проливным дождем враскачку вышагивают останки Винсента с непроизвольной бодростью старого морского волка, голова обмотана окровавленной тряпкой[15], глаза горят, — это для тех, кто понимает, было примером, на что способен человек в жажде наслаждений. Одной рукой он придерживал грудную кость, тыльную сторону другой прижимал к позвоночнику, нет, это все воспоминания, допотопные уловки. Посмотреть, что здесь происходит, здесь, где нет никого, где ничего не происходит, сделать так, чтобы что-нибудь произошло, чтобы кто-нибудь был, потом положить этому конец, установить тишину, уйти в тишину, или устроить другой шум, шум других голосов, не жизни и смерти, жизней и смертей, которые не хотят быть моими, войти в мою историю, чтобы потом из нее выйти, нет, это все вздор. А если в конце у меня отрастет собственная голова, в которой будут вариться всякие яды, достойные меня, и ноги, чтобы пританцовывать, это было бы здорово, я мог бы уйти, больше я ни о чем не прошу, нет, ни о чем не могу просить. Ничего — только голову и две ноги, или одну, посредине, я бы ушел вприскочку. Или только голову, совсем круглую[16], совсем гладкую, без выступов и впадин, я бы катился под уклон, почти чистый дух, нет, так не выйдет, попробуем еще раз, нужна нога, или эквивалент, может быть, несколько отростков, умеющих сокращаться, с ними можно уйти далеко. Уйти прямо от Даггена, весенним утром, дождливым и солнечным, не зная наверняка, сумеешь ли идти до вечера, что тут такого? Это было бы так легко. В ту плоть заползти или в эту, в объятия той руки, сжимающей руку друга, или в эту руку, без объятий, без руки и без души в этих трепещущих душах, сквозь толпу, посреди обручей, мячей, что тут такого? Я не знаю, я здесь, вот все, что я знаю, и то, что это не всегда я, к этому надо как-то приспособиться. Нигде нет никакой плоти, умереть не от чего. Оставь все это, самому захотеть оставить все это, не зная, что это значит, все это, скоро все сказано, скоро все сделано, напрасно, ничто не шевельнулось, никто не заговорил. Здесь ничего не произойдет, здесь никого не будет, очень скоро. Уходы, передряги, это еще не завтра. И откуда бы ни шли голоса, они безусловно мертвы.
IV
Куда бы я пошел, если бы я мог идти, кем бы я был, если бы я мог быть, что бы я сказал, если бы у меня был голос, кто это там говорит, говоря, что это я говорю? Ответьте просто, пусть кто-нибудь ответит просто. Это все тот же вечный незнакомец, единственный, для которого я существую, в щелке моего небытия, его небытия, нашего, вот самый простой ответ. Он найдет меня не думая, но что он может сделать, живой и смятенный, да, живой, что бы он там ни говорил. Забыть меня, не знать обо мне, да, это было бы самое разумное, уж в этом-то он понимает. Откуда это внезапное дружелюбие после такой отверженности, это легко понять, так он себе говорит, но он не понимает. Меня нет у него в голове, нет нигде в его старом теле, а все-таки я там, для него я там, с ним, от этого такая путаница. Казалось бы, ему бы могло хватить и того, что меня нет, но нет, подавай ему меня сюда, во плоти и со всей вселенной в придачу, как он, назло ему, меня, который есть все, в то время как он ничто. И когда он чувствует, что я лишен бытия, он хочет лишить меня и своего бытия тоже, и наоборот, сумасшедший, сумасшедший он, сумасшедший. На самом деле он ищет меня, чтобы убить, чтобы я умер, как умер он и все живые. Все это он знает, но это знание ничем ему не помогает, я не знаю этого, я ничего не знаю. Он возражает, что и не думает рассуждать, а сам только и делает что рассуждает, лицемер, словно это может ему помочь. Он воображает, что бормочет, он воображает, что, если бормотать, можно внедриться в мое молчание, молчать моим молчанием, он хочет, чтобы это я заставлял его бормотать, ну конечно, бормочет он, а не я. Каждые пять минут рассказывает свою историю, говорит, что она не его, согласитесь, что это с его стороны неглупо. Он хочет, чтобы это я мешал ему иметь свою историю, ну конечно, у него нет истории, но разве это повод навязывать историю мне? Вот как он рассуждает, неправильно, согласен, но в чем неправильность, это еще надо посмотреть. Он заставляет меня говорить, говоря, что это не я, согласитесь, что это ловко подстроено, он заставляет меня говорить, что это не я, а я-то ничего не говорю. Все это воистину глупо. Если бы он еще удостаивал меня третьего лица, как другие свои химеры, но нет, для своего я он желает только меня. Когда он обладал мной, когда он был мной, он только и мечтал от меня отделаться, я не существовал, это ему не нравилось, это была не жизнь, ну конечно, я не существовал, и он тоже, ну конечно это была не жизнь, ну вот теперь у него есть жизнь, пускай теряет ее, если ему покоя захотелось, и мало ли чего еще. Его жизнь, поговорим об этом, она ему не нравится, значит, это не его жизнь, это не он, представляете, так обращаться с собой, если бы Моллой[17], если бы Мэлон[18], это бы еще ладно, смертные, счастливые смертные, но он, вы себе не представляете, пройти через такое, ему-то, который никогда с места не сдвигался, ему, который, если вникнуть в суть, все равно что я, да и какая там суть, и как в нее вникнуть, нужно было просто держаться подальше. Вот как он говорит сегодня вечером, как заставляет меня говорить, как говорит сам с собой, как я говорю, кроме меня, никого нет, я один с моими химерами сегодня вечером, здесь, на земле, и голос, беззвучный, потому что не обращен ни к кому, и голова, а в ней только сложенное оружие и мертвецы, которые сразу встают на ноги, и тело, чуть о нем не забыл. Сегодня вечером, я говорю вечером, хотя, может, сейчас утро. И все это, что «все», то, что вокруг меня, я больше не хочу это отрицать, не стоит труда. Если это природа, то, вероятно, деревья и птицы, они ходят рука об руку, вода и воздух, чтобы все могло продолжаться, знать подробности мне ни к чему. Я, может быть, сижу под пальмой. Или это комната с мебелью, со всем, что надо для удобства жизни, полутемная из-за стены за окном. Что я делаю, я говорю, заставляю говорить мои химеры, это не может быть никто, кроме меня. Если молчать и слушать, слышишь звуки, те, что здесь, те, что в мире, вы же видите, как я стараюсь быть рассудительным. Вот моя жизнь, а что, какая есть, если угодно, если вы так настаиваете, я не отказываюсь, сегодня-то вечером. Говорят, иногда нужно, чтобы были слова, не история, как раз без истории можно обойтись, ничего, кроме жизни, вот в чем моя вина, одна из моих вин, в том, что я захотел историю, хотя хватает просто жизни. Я делаю успехи, было время, в конце концов мне окажется под силу заткнуть мою грязную пасть, если не случится чего-нибудь предвиденного[19]. Но тот, кто приходит и уходит, кто совершенно один ухитряется перебраться с места на место, даже если с ним ничего не происходит, очевидно, это он. Я остаюсь здесь, сижу, если я сижу, часто я чувствую, что сижу, иногда стою на ногах, или то, или другое, или вообще лежу, такое тоже возможно, одно из трех, или на коленях. Важно вот что, быть в мире, все равно в какой позе, лишь бы на земле. Дышать, больше и не требуется, ты не обязан бродить, не обязан принимать гостей, можно даже считать себя мертвым при условии, чтобы это было заметно, разве можно мечтать о более либеральном режиме, не знаю, не мечтаю. Бесполезно в этих условиях говорить, что я в другом месте, что я другой, такой, какой есть, я имею под рукой все что надо, чтобы делать что, не знаю, все, что мне надо делать, вот я опять наконец один, какое, должно быть, облегчение. Да, бывают мгновения, как вот сейчас, как сегодня вечером, когда я как будто почти возрождаюсь для чего-то исполнимого. Потом это проходит, все проходит, я опять далеко, опять с отдаленной историей, и я жду сам себя поодаль, жду, когда начнется моя история, когда кончится, и опять не может быть, что этот голос мой. Вот куда я бы пошел, если бы мог идти, вот кем бы я был, если бы я мог быть.
V
Я протоколист, я секретарь суда, где слушается дело, не знаю какое. Зачем настаивать, что это дело мое, я не настаиваю. Вот так все повторяется, вот первый вопрос этого вечера. Быть судьей и одной из сторон, свидетелем и адвокатом, и тем, внимательным, равнодушным, кто ведет протокол. В бессильной моей голове картина, на которой все спит, все мертво, все еще не родилось, не знаю, или она у меня перед глазами, они видят сцену, на миг она прорывается сквозь веки и остается в глазах. Потом глаза быстро зажмуриваются вновь, и вглядываются внутрь головы[20], пытаются заглянуть внутрь, ищут меня, ищут кого-то, в тишине совсем другого правосудия, в паутине этой темной инстанции, где быть значит быть виновным. Вот почему ничего не видно, все молчит, страшно родиться, нет, хочется быть, чтобы скорей начать умирать. Я говорю не вообще, а о себе, это совсем другое дело, там, куда я вглядываюсь, желая хоть что-нибудь разглядеть, нет и не может быть никакого желания. Я бы мог встать, пройтись, я этого страстно хочу, но не сделаю. Знаю, куда бы я пошел, я бы пошел в лес, попытался бы добраться до леса, хотя, может быть, я и теперь там, не знаю, где я. Так или иначе, останусь здесь. Я понимаю, что происходит, я пытаюсь быть как тот, у меня в голове, которого я ищу, которого ищет моя голова, у которой я требую искать его, прощупывая саму себя изнутри. Нет, не притворяйся, будто ищешь, не притворяйся, будто думаешь, просто оставайся начеку, вытаращи глаза, прикрытые веками, насторожи уши, лови звук непостороннего голоса, пускай хоть на секунду, на время новой лжи. Слышу голос, это, должно быть, голос разума, мол, ожидание напрасно, и лучше бы я пошел погулять, так переставляют оловянных солдатиков. И, конечно, тот же голос отвечает, что я не могу, хотя мгновение назад мне казалось, будто могу, наверное, чувство вмешалось, оно, как всем известно, переменчиво, назойливо. Поццо