му, что он выжил при Сталине и пережил его, а потому, что к нему, на вид простаку, не подходят упрощенные понятия. Либерал и консерватор, деспот и демократ, он все время поворачивается к вам то одним боком, то другим; его трудно понять и определить.
И хотя такая двойственность — исконное состояние России, в лидерах мы ее не прощаем, требуя четкого выражения симпатий и антипатий, абсолютных формулировок и выбора сторон. Сталин понятен — сильная рука. Брежнев тоже понятен — развитой социализм, стабильность, хорошо на плакате выглядит. Даже заруганный Горбачев понятен — его перестройка — это «оттепель». Сегодняшнему человеку особенно хочется идеологической определенности. В открытом и разобщенном мире после холодной войны, когда белое вдруг стало не всегда белым, а черное может быть серым, люди стремятся к упрощению — отсюда бесконечные мемы и эмодзи.
Упрощается и Хрущев. И все же, противоречивый и забытый, он остается одним из главных авторов незабываемой эпохи и ее политических последствий. Та эпоха была сложна и неоднозначна, так же многогранен был и Никита Сергеевич — восторженный сталинец и отрицатель сталинизма, пламенный борец за рабочее дело и стремительно бронзовевший партийный бонза 1960-х, наконец, автор беспрецедентных для СССР мемуаров 1970-х. Возглавил супердержаву, но оказался свергнутым бывшими сторонниками и стал персонажем анекдотов.
Говорят, судьба человека — это его нрав. Хрущева создали его инициатива, интуиция и работоспособность, а погубили скоропалительность, грубость и зазнайство. Моя мама Юля — внучка, воспитанная как дочь (она называла своего дедушку Никиту «папа», и так я буду цитировать ее в книге) — вспоминала, что после 1961 года с «отцом уже было невероятно трудно. Его почти невозможно было переубедить, потому что лесть и власть — это страшные вещи, безнаказанные и беспощадные». Когда в 1954 году его поздравляли с 60-летием, он послушал, похлопал и сказал: «Спасибо, ну и хватит. За работу, товарищи». А в 1961 году получал удовольствие от почти культ-личностного фильма «Наш Никита Сергеевич».
Признаюсь, мне иногда самой трудно понять, как один и тот же человек мог кричать на поэтов и художников и одновременно дать толчок духовному обновлению системы. Его правильные демократические инстинкты страдали от таких же естественных для него регрессивных импульсов. Андрей Вознесенский, которого Хрущев однажды жестко отчитал за недостаточный патриотизм, заметил с искренним сожалением: «Хрущев был нашей надеждой. Я потом долго не мог уразуметь, как в одном человеке сочетались мощный размах преобразований и тормоза старого мышления»[2].
Порой мне так за него стыдно и хочется кричать: «Остановись, послушай, дай сказать!», но разделить эти личности невозможно. Поэтому в истории он фигура трагикомическая: есть тезис, есть антитезис, но дефицит синтеза. Эрнст Неизвестный, скульптор, которого Никита Сергеевич громил на выставке в Манеже в 1962 году и который потом стал автором его черно-белого памятника на Новодевичьем кладбище, называл его «контрапунктом».
В истории Хрущева на редкость четко просматриваются история и характер России: и национальный, и политический, и социальный — характер маятника, качающегося от одного перегиба к другому. Черты его характера — знак его абсолютной русскости — по выражению старшей дочери Никиты и Нины, Рады, «русского во всех коленах». Он как двуглавый орел, смотрящий в разные стороны, постоянно кидающийся из крайнего самоуважения к крайнему самоуничижению на просторах огромной страны от европейского Балтийского моря до азиатского Тихого океана.
Эта книга — моя попытка не только понять, что же такое был СССР (и Россия) через судьбу одного из его убежденных созидателей, который в конце концов оказался и его первым разрушителем, но и найти «настоящего» Хрущева. Я стремилась освободить его образ от исторических штампов и незаслуженных сплетен, от семейных досад и политических мифов. Ревизионистские сталинские историки все активнее рисуют его вечно интригующим «Иваном-дураком», но он, скорее, первый и единственный популист от народа, уверенный, что «нынешнее поколение советских людей будет жить при коммунизме».
«Хрущев вспоминает» [ «Khrushchev Remembers»]. Первое издание «Литтл Браун»
1971
[Семейный архив автора]
В моем описании я попыталась соотнести мои воспоминания детства и рассказы старших родственников — в первую очередь моей мамы Юли (в семье ее называли Юля-маленькая), Рады и Сергея, детей Хрущева от брака с Ниной Кухарчук. Помимо хорошо известных заметок о том времени Алексея Аджубея, мужа Рады, я использовала неизвестные записи и дневники Виктора Гонтаря, мужа Юли-большой, дочери Никиты от первого брака с Ефросиньей Писаревой. Во многом я опиралась на мнения друзей моей мамы, интеллигенции периода «оттепели», и сравнивала их точку зрения с документами и фактами, появившимися в последние десятилетия. Повествование получилось двухголосым — таким же двойственным, как и мой герой. Голос исследователя, профессора американского университета, занимающегося политикой и культурой России, рассказывает о том, как непредсказуемые карьерные изломы политической судьбы Хрущева отражали эволюцию страны и режима. Голос правнучки (курсивом) дополняет этот рассказ личными комментариями. Иногда эти голоса сливаются и пересекаются, но оба стараются, насколько возможно, избегать предвзятости.
M. Ф. Шатров (писатель, драматург):
Слушая… рассуждения о Никите Сергеевиче, очень больно реагируя на перлы иных журналистов, не так далеко ушедших от Суслова, в своих оценках поразительного человека, я не могу принять… двухцветного черно-белого деления этого человека.
Что хорошо для памятника на кладбище — a это действительно хорошо! — то совсем не хорошо для жизни. Человеческую гармонию мы пытаемся проверить политологической алгеброй. Иногда это нужно, но для меня, для писателя, этого мало. Неправда это. Заглянем все в себя. Это же была единая взрывчатая смесь одной души, которую нельзя разъять на политологические составляющие. Он нес в себе нe белое и черное, мы все такие, в этом смысле он ничем не отличается от каждого, а нес он в себе дыхание революционной эпохи, которую задавила глыба сталинизма. Из-под нее он выкарабкивался, очищаясь и возвращаясь к тому, что было для него смыслом жизни.
Когда я думаю о Никите Сергеевиче, я думаю о трагедии талантливого, одареннейшего русского человека, великого человека, о трагедии реформатора, давшего своей стране и своему народу самое главное — глоток свободы, человека, который обречен был умирать под улюлюканье бывших холуев, под улюлюканье прессы и неблагодарной интеллигенции. Чего там только не было! И телефоны отключали… эстафета в этом плане до сих пор работает.
Но еще в большей степени, я думаю, это трагедия страны, это трагедия нашей истории — уничтожать, и унижать, и растаптывать своих реформаторов. И не сумма созревших политических условий определила поступок Никиты Сергеевича, a его душа, его характер человека, борца, мужчины, суть человека, которая в решающий час одних заставляет вставать с колен и идти на трибуну ХХ съезда, а других продолжать лизать зады властей предержащих, приговаривая при этом, мы сохраняем стабильность, нет ничего выше стабильности…
Вот это мужество Хрущева, вот это умение подняться в трудный момент и пойти на трибуну, невзирая на то, чем это грозит для тебя лично, это и есть, мне кажется, его нравственное послание всем людям Земли. Так давайте же сегодня помнить о главном в хрущевском подвиге: о глотке свободы, которым он напоил страну и нас всех. Ну а что мы с этим глотком свободы сделали и идем ли мы дальше и дальше в этом направлении, это уже вопрос ко всем нам.
Никита Сергеевич Хрущев свое дело сделал.
Н. С. Хрущев (1894–1971): Материалы научной конференции, посвященной 100-летию со дня рождения Н. С. Хрущева,
18 апреля 1994 года, Горбачев-Фонд. М., 1994. С. 40–41.
Пролог«Контрапункт»: похороны и памятник
— В понедельник не хоронят, как какого-то нехристя, — возмущенно повторяла наша няня Мария Ивановна.
— Он был неверующим, — отвечала мама, сдерживая слезы и даже не пытаясь вытирать красные глаза.
— Все равно не по-людски.
Хрущева хоронили в полдень в понедельник 13 сентября 1971 года. Мама звонила Сергею и спрашивала, нельзя ли перенести:
— Плохая примета утром, да и еще и 13. Он чертову дюжину не любил. Несчастливое число.
— Скажи спасибо, что вообще хоронят, — устало отвечал Сергей.
Прадедушка умер в субботу, 11 сентября, и за один день, к тому же в выходные, Политбюро все решило и обо всем распорядилось.
Хоронили бывшего руководителя СССР, который не существовал.
Пленум ЦК КПСС, состоявшийся 13–14 октября 1964 года, отправил Хрущева в отставку. Его критиковали справедливо — за «нетерпимость к замечаниям» или за провалы в сельском хозяйстве — и от страха — «Сталина поносит до неприличия», поэтому «чаще стали [в обществе] вестись [свободные] разговоры, что опасно, т. к. критические замечания надо вести только в партийном русле». Его ругали, не зря, за нарушение принципов «коллективного руководства» — и глупо — за «нездоровое соревнование — догнать Америку», и уж совсем по-идиотски осуждали «курс на мирное сосуществование с капстранами» (одно из главных его достижений). При этом сместили его по «состоянию здоровья», оставив население СССР в полном неведении об истинных причинах отставки[3].
Брежнев, хотя и был одним из главных зачинателей смены власти, хотел из постановления пленума публично огласить только «удовлетворение просьбы т. Хрущева об освобождении его от обязанностей первого секретаря, члена Президиума ЦК и председателя Совета министров СССР в связи с преклонным возрастом и ухудшением состояния здоровья и переходом на пенсию». Полные тексты постановления и стенограммы с критикой были засекречены на много лет.