Конечно, советская (и русская) система власти всегда секретна, и смещение — но не убийство — советских руководителей было событием не частым, так что народное внимание привлекать было незачем. Но это событие показало, что время Хрущева смогло уменьшить абсолютизм власти. А главное, что власть могла быть человечной. Взбалмошной, но человечной. И это было самое опасное наследие прадедушки. К человечной власти — человечное отношение, даже если отрицательное. А вдруг люди опять захотят окунуться обратно в «оттепель».
Поэтому и похороны «персонального пенсионера» на Новодевичьем кладбище должны были быть несуществующими: личными, без участия бывших партийных коллег. И без обыкновенных граждан тоже, потому что все семь лет после отставки его имя стирали из памяти и учебников истории. Эти похороны отражали раздвоенность и системы — народные, но без народа, и самого Хрущева — семейные, но по строго установленному протоколу Политбюро.
О них не объявили, но Москва узнала — не зря Владимир Высоцкий (кстати, навещая опального премьера за несколько лет до смерти, актер спросил со свойственной ему прямотой: «А нельзя Вам обратно?») незадолго до этого спел: «Словно мухи тут и там, ходят слухи по домам».
Особенно постарался Виктор Луи, загадочная фигура московской разведки, журналистики и политики. Странным образом он, отрицая связь с КГБ, но хвастаясь патронажем Андропова, был часто вовлечен в разные дипломатически мутные события советской жизни. Он манипулировал западными публикациями мемуаров дочери Сталина Светланы Аллилуевой «Двадцать писем к другу» и рукописи «Ракового корпуса» Александра Солженицына, а потом секретно переправил в Америку воспоминания Хрущева.
Гражданин СССР Луи почему-то писал для британской газеты «Ивнинг ньюз», был женат на англичанке Дженнифер Стейтем и, по слухам, сообщил об отставке Хрущева за рубеж 14 октября, до официального окончания пленума. Увидев, что портреты Хрущева начали снимать вечером рядом с Советом министров (сейчас Государственная дума) на Охотном Ряду, он сразу передал эту информацию на Запад. А может быть, ему сказал Андропов? О прадедушкиных похоронах Виктор сообщил всем иностранным корреспондентам. Для них смерть опального Хрущева была «горячей новостью», и именно их репортажи многие годы оставались главными свидетельствами того дня.
Разбирая недавно мамины бумаги, письма и газеты — у нее был целый шкаф с надписью «Папа», в котором некоторые лежали нетронутыми более 70 лет, — я нашла десятка два развернутых некрологов и многостраничных статей со всего мира: «Пари матч» во Франции, «Эпоха» в Италии, американский «Лайф» и множество газет. Там же затерялось и единственное сообщение, опубликованное в СССР. В «Правде» от 13 сентября, в самый день похорон, на первой странице в правом углу только внимательные читатели могли разглядеть крохотный некролог:
Центральный Комитет КПСС и Совет Министров СССР с прискорбием извещают, что 11 сентября 1971 года после тяжелой, продолжительной болезни на 78 году жизни скончался бывший первый секретарь ЦК КПСС и председатель Совета Министров СССР, персональный пенсионер Никита Сергеевич Хрущев.
Центральный Комитет КПСС
Совет Министров СССР.
Чтобы на похоронах присутствовали не только иностранцы, родственники и друзья, все воскресенье обзванивали всех, кого могли. И Москва пришла с душой проводить Никиту Хрущева, смещению которого радовалась всего несколько лет назад. Тогда бесконечные хрущевские перепады в духовной и политической жизни приносили неуверенность в ряды и номенклатуры, и народа, заставляя желать более предсказуемого руководства. К 1964 году от него устали, потому что он без конца перепрыгивал с одной идеи на другую, ожидая молниеносных результатов. Почти каждую неделю Хрущев инициировал какую-нибудь значимую — может быть, хорошую и важную — реформу, невыполнимую без продуманного плана. Например, в 1960-х его главной задачей стало перекроить всю систему руководства страны, включая установление сроков нахождения у власти, что решительно пресекли его коллеги.
Потом, на пенсии, он сказал: «Россия как чан с тестом. Сунешь руку, достанешь до дна, размешаешь. Вытянешь, и перед тобой опять это нетронутое тесто».
После смерти Хрущева все же оказалось, что действие лучше, чем бездействие. Долгожданное спокойствие брежневского периода уже задолго до застоя начинало покрываться налетом серости и скуки. Няня Мария Ивановна, крестьянка из Орловской области, бежавшая в столицу на заработки от послевоенного голода, на кладбище, легонько дотронувшись до руки Нины Петровны (прабабушка не признавала бурного изъявления чувств), тихо выразила настроение многих: «Душевный был мужик, народ свой любил».
Сергею еще перед церемонией дали понять, что, хотя кладбище номенклатурное, никакой официальной торжественности там не будет. Виталий Курильчик, тогда первый заместитель начальника Управления бытового и коммунального обслуживания Мосгорисполкома, эти похороны курировал. Он узнал о смерти Хрущева от работника ЦК КПСС, деловито позвонившего спросить, есть ли на Новодевичьем трибуна.
«Трибуну надо убрать», — потребовал аппаратчик, опасаясь стихийного митинга. Но Курильчик не мог гарантировать, что и без трибуны митинга не будет. Тогда решили обычных людей вообще не впускать. Директору кладбища Аракчееву (в России не обойтись без символизма; он, говорят, при перезахоронении тела Николая Гоголя украл из могилы сапоги, которые потом во сне по-гоголевски его душили) приказали закрыть ворота и повесить объявление о санитарном дне. Аракчеев также решил убрать подиум для гроба у входа, чтобы сразу несли его к могиле, избегая обычной торжественной церемонии на площадке рядом с воротами. Пригнали и два мусорных самосвала на всякий случай, чтобы блокировать внезапных митингующих.
Похороны Н. С. Хрущева. Журнал «Пари матч», Франция. Слева: С. Н. Хрущева, С. А. Микоян, Ю. Л. Хрущева, В. В. Евреинов. В центре: Е. А. Евтушенко. Справа: портрет Н. С. Хрущева
25 сентября 1971
[Семейный архив автора]
Около вырытой ямы в самом конце аллеи стоял стол, покрытый красным сукном, на который рабочие водрузили гроб, собираясь его сразу же закопать. Но Сергей не мог позволить, чтобы похороны бывшего хозяина Кремля, хоть и в опале, прошли совсем без речей. Он первый сказал очень хорошие слова о том, что его отца можно было любить или не любить, но Хрущев никого не оставил равнодушным. Мама потом говорила, что лучше в этот день сказать было нельзя.
Сергей и других организовал прямо на месте. Он попросил поэта Евгения Евтушенко, но тот замялся: «Про Никиту Сергеевича и так все без слов ясно». «Не стыдно тебе, Женька, — сказала мама. — Папа так к тебе хорошо относился». Всего лишь месяц назад она привозила его к прадедушке на дачу в Петрово-Дальнее. Евтушенко, с которым она дружила, не раз ее упрекал: «Кого ты только туда не возишь! А я?» Как всегда, во время таких визитов Хрущев поднимал тему Сталина, рассказывал про арест Берии. Евтушенко сказал: «То время уже забывают благодаря Вам, Никита Сергеевич. Не помнят, сколько погибло людей, думают, массовый террор был исключением и теперь невозможен. Память короткая!» — «Это хорошо, что не помнят. Пусть живут», — заметил Хрущев. Когда-то он спорил и ссорился с интеллигенцией, даже ей угрожал, теперь и она, и он понимали, что были настоящими соратниками. Он извинился перед поэтом за вспыльчивость и ошибки, как уже не раз извинялся перед теми, с кем удалось увидеться на пенсии или кому смог передать извинения через знакомых. На прощание Евтушенко сказал, что время Хрущева было «глотком свободы». Тот поблагодарил за «добрые слова».
Тогда интеллигенции уже было можно любить Хрущева. И Евтушенко — всегда немножко на острие, не выходя за рамки разрешенного, лавировавший между битником и большевиком — важность Хрущева понимал, даже когда тот его поругивал на встречах с писателями. Но подтверждать публично на похоронах не захотел, а может быть, его органы предупредили, чтобы не высовывался. Как выразилась прабабушка, «на всякий случай быстро свинтил, не дожидаясь конца».
Выступили другие. Одна из «старых большевиков», хрупкая Надежда Диманштейн, с трудом взобравшись на кучу влажной выкопанной земли, сказала, что Хрущев много сделал для реабилитации невинно пострадавших людей, что был честным, правдивым человеком, настоящим ленинцем. Алексей Снегов, долгий узник ГУЛАГа, один из свидетелей-консультантов при подготовке доклада о разоблачении культа личности Сталина к XX съезду, потом мне рассказывал, что тоже хотел сказать, но второпях не решился.
А друг Сергея, Вадим Васильев, сын реабилитированного партийца, все же сказал: «Низкий поклон тебе, дорогой Никита Сергеевич! Русский народ будет вечно помнить тебя!»
К могиле поднесли четыре венка: от ЦК КПСС, от Совета министров СССР, из Венгрии от Яноша Кадара и от родственников. Мелкий дождь то начинался, то прекращался, но зонтов почти никто не раскрывал, чтобы не нарушать торжественность минуты. Люди стояли так близко, что можно было соседу попасть спицей в лицо.
На кладбище было меньше провожающих, чем «людей в штатском» — офицеров КГБ. Немногим посетителям удалось тогда пробиться на Новодевичье из-за санитарной вывески на воротах. К тому же выход из метро «Спортивная» закрыли, и троллейбус, обычно останавливающийся напротив кладбищенских ворот, на изрядной скорости пролетал по Большой Пироговке прямо к Лужникам.
Мама вдруг увидела Андрея Сахарова, одного из создателей водородной бомбы и оппонента Хрущева по ядерному развитию. «Может быть, его попросить сказать?» — прошептала она Сергею, но академик стоял далеко, быстро до него было не добраться. Рано утром он первый прислал прабабушке телеграмму по телефону: «В этот час Вашего горя дела Вашего мужа не пропадут даром».
Обстановка на похоронах была странная. На самом кладбище людей было сравнительно немного; большие толпы стояли на подступах к воротам, послушно ожидая, пустят — не пустят. Весь район был оцеплен милицией и внутренними войсками. Зашторенные автобусы и грузовики, наполненные солдатами и покрытые брезентом, рядами опоясывали территорию Новодевичьего монастыря.