Ответ на соболезнования по поводу смерти мужа Н. П. Кухарчук (Хрущевой) канцлеру Австрии Бруно Крайскому
4 октября 1971
[Семейный архив автора]
Вспоминала она и про похороны. Ей, когда-то партийному пропагандисту, казалось странным, что не было официального митинга. «Не по-большевистски», — говорила она. Похоронные венки от партии и правительства тоже были скудными и формальными. Она с благодарностью отмечала Кадара, секретаря компартии Венгрии, который «по-человечески прислал венок». До похорон и после он каждый год на прадедушкин день рождения присылал коробку венгерского вина «Бычья кровь» и ящик очень красивых, как будто муляжных, ярко-красных яблок. А на новый 1972 год в подарок доставили огромную фигуру девушки из шоколада. Прабабушка на кухне большим ножом распиливала ее на много частей — на всю семью, а мне было эту прекрасную статуэтку очень жалко. Никита Сергеевич на пенсии часто говорил: «Из друзей у меня остался только Кадар».
Впервые за многие годы вспомнил бывшего друга и Анастас Микоян. Его траурный венок — личный — принесли уже к концу. Время было не сталинское, и Микоян, член Политбюро на пенсии, через многое прошел, чтобы продолжать бояться, но все же на похороны старого соратника не пришел. Сергей сказал своему другу Серго, его сыну, еще в субботу, а Серго передал помощнице по дому, которая, одновременно работая на КГБ, решила «не расстраивать» Микояна в выходные. Он узнал о смерти из заметки в «Правде» в понедельник утром и отправил венок.
Несколько автобусов для гостей отходили от кладбища на дачу в Петрово-Дальнее, где организовали поминки; никаких официальных фуршетов государство, естественно, не устроило. Мама рассказывала, что прабабушка была как-то отстранена от всего, но вечер прошел хорошо: людей было много, не испугались. Не испугались навестить дома и старые прабабушкины подруги, жены маршалов, Мария Буденная и Раиса Малиновская. Все говорили добрые слова, вспоминали с любовью, «по-божески», как сказала няня Маша. Потом оказалось, что в будке охраны все слова и речи записывали на магнитофон и передавали в КГБ, правда, больше для проформы.
Был и Жутовский. Заговорили о памятнике, и он предложил Эрнста Неизвестного. Мама была знакома с Неизвестным, но тогда еще не очень хорошо. Сергей его не знал совсем, но решили, что о памятнике должен договариваться он, сын.
Теперь говорят, что сам прадедушка завещал Неизвестному быть автором памятника. Скульптору об этом якобы сказал Сергей, а Нина Петровна подтвердила. Неправда. Прабабушка, наоборот, считала идею «бессмысленной» — и из-за авангардизма автора, и так как Хрущев его раньше ругал. Прадедушка к скульптору относился с уважением, а на пенсии переживал, что грубил интеллигенции во время творческих встреч, но любовью к авангарду так никогда и не проникся, не прониклась и прабабушка. У нас дома висит картина австрийского художника 1960 года «Хрущев в Вене». Лица в уходящей за пределы рамы толпе приветствующих не прорисованы, только контуры, отражающие любопытство и доброжелательность. Маме нравилась эта картина именно своей размытой композицией, и она попросила ее на память после прадедушкиной смерти. «Бери конечно, — сказала прабабушка, — только она не закончена».
Так что памятник авангардиста был в основном идеей Жутовского, который первый и предупредил Неизвестного о визите Сергея. Они приехали с Серго Микояном, хорошо знакомым со скульптором, и попросили об этом одолжении. Неизвестный спросил: «Почему я должен согласиться?» И сразу задиристо заявил, что никакой цензуры он не потерпит «ни от кого». Сергей ответил, что безусловно и что только он «может передать переменчивый характер отца».
Памятник делался долго, почти год, но потом его еще долго не хотели ставить.
Сначала правительство выделило две тысячи рублей на простое надгробие. Они отказались официально утвердить статую, которая полагалась бы руководителю партии. Хотя, когда Неизвестный уже начал работу, председатель Совета министров Алексей Косыгин лично одобрил проект. По его же распоряжению сумму увеличили до пяти тысяч. Но когда памятник был готов — его планировали установить в 1973 году — начальники разрешения все равно не давали.
Руководителям стало ясно, что со скульптурой они ошиблись. Не желая почтить бывшего премьера официально утвержденной посмертной статуей партаппаратчика, они получили настоящее произведение искусства. Памятник Неизвестного был не однотипной глыбой из камня, а метафорой человека, замурованного в смирительную рубашку сталинского социализма, ведь, по сути своей, Хрущев никогда не стал удобной частью этой системы, даже когда стремился под эту систему подстроиться.
Сам скульптор объяснял памятник так: «Хрущев был человеком-контрапунктом, он одновременно находился на пограничной полосе двух времен, вчерашнего и сегодняшнего. Граница проходила внутри его самого, внутри его сознания, и в этом он был инструментом истории. В моем надгробии идея его неравновесия, его амбивалентности». Золотая голова между черным гранитом и белым мрамором символизировала его судьбу — метание между реформатором и реакционером.
Рада первое время огорчалась, что голова такая блестящая, но скульптор ее утешил: бронза окислится и потемнеет. Она потемнела, и Рада радовалась, что «голова теперь человеческая, и хорошая улыбка осталась». Когда Эрнст предложил свой проект, она больше хотела «скромную могилу, обложенную дерном, как в Ясной Поляне у Толстого». Он удивился: Хрущеву и с дерном! «Ваш памятник очень обязывает», — ответила Рада. «А у вашего — еще больше претензий», — заметил скульптор.
Он даже сердечко сделал в каменном постаменте. «Туда нужно будет посадить красную розу, и сердце будет биться по-настоящему», — наставлял Неизвестный родных. Сначала розы сажали, но потом просто ставили в вазу цветы.
Тогда же не только золотая голова смущала представителей власти, но и то, что на могильной плите было написано просто «Хрущев». Словно бывший первый был таким же самодостаточным, как, скажем Ленин или Сталин, как будто одна его фамилия уже определяла целую эпоху. Неизвестному пришлось надпись исправить, чтобы на могиле стало все, как полагается: «Никита Сергеевич Хрущев» и даты. Иначе памятник не будет установлен, объяснили ему.
Кстати, Неизвестный деньги за работу не взял, во всяком случае не все. Когда после установки памятника в 1975 году они с Сергеем поехали это отмечать, скульптор приоткрыл окно машины и начал по одной выбрасывать 25-рублевые купюры в окно. Они медленно кружили по ветру и вились над машинами всю дорогу до Зубовской площади. «Мне кремлевских денег не надо», — восклицал он. «Вот прохожие-то радуются, — думал Сергей, но молчал. — Мастера культуры все-таки склонны к эксцентрике».
То же говорил и Лев Арцимович, известный ядерный физик. В 1973 году, когда судьба готового памятника висела на волоске, Арцимович попросил маму отвезти его в мастерскую Неизвестного. Они приехали, но Эрнст уже немного выпил и не хотел гостей: «Я человек творческий, а вас наверняка подослало КГБ. Они не дают мне свободно творить». Он знал, что Арцимович был Героем Социалистического Труда и председателем всяких советских комитетов по физике и науке, и решил, что ему нельзя доверять.
Мама стала Эрнста уговаривать: Арцимович когда-то прислал Хрущеву рукописное стихотворение Осипа Мандельштама «Мы живем, под собою не чуя страны», как напоминание о том, что «папа сделал для страны, освободив ее от Сталина», он один из подписантов «Письма 25» против реабилитации Сталина в 1966 году. Когда Неизвестный наконец открыл дверь и снял простыню со скульптуры, Арцимович был потрясен. По его лицу медленно полились слезы, и он повторял: «Теперь я смогу спокойно умереть. Никита Сергеевич будет жить вечно». Лев Андреевич, которому тогда было всего 66 лет, умер через несколько месяцев после того визита.
В день прадедушкиной смерти офицеры КГБ пришли изымать его бумаги, опечатывать сейф и вообще следить за тем, чтобы никакие его записи не попали в самиздат. Магнитофонные пленки с мемуарами, которые прадедушка надиктовал, к тому времени забрали, но сейчас искали другие документы, которые могли, как они объяснили, «представлять историческую важность», — то есть хотели быть уверены, что никакие оценки руководства партии Хрущевым не останутся на свободе. Забрали даже пленки с прадедушкиной утренней зарядкой, что очень расстроило прабабушку. Они начинались с фразы инструктора: «Здравствуйте, Никита Сергеевич», — и тот потом должен был приседать и двигать руками под музыку. Потом их вернули, но не все.
Забрали и стихотворение Мандельштама, сказав, что письмо от важного физика, Героя Соцтруда, бывшему первому секретарю как раз такую «историческую важность» и представляет. Когда мама Арцимовичу это рассказала, он переживал: «Я им в КГБ никаких стихов не передавал». Потенциально это могло быть использовано против него, но Лев Андреевич не боялся. «Я уже старый, что они могут мне сделать?» — утешал он напуганную маму.
Ю. Н. Хрущева (Гонтарь), Е. А. Фурцева, Ф. Р. Козлов (во втором ряду), Н. С. Хрущев, Н. П. Кухарчук и другие (с подписью Н. П. Кухарчук)
Ялта, 7 августа 1960
[Семейный архив автора]
Тогда же мама решила пойти на прием к Екатерине Алексеевне Фурцевой, в то время министру культуры, с которой у нее были очень теплые отношения.
Мама тогда была, как и папа, журналистом в АПН, и после отставки прадедушки ее немедленно перестали печатать даже под фамилией мужа — Петрова. Она понимала, что может поставить Фурцеву в неудобное положение просьбами об опальном первом. У Екатерины Алексеевны, с тех пор как ее исключили из членов Президиума ЦК КПСС еще при Хрущеве, самой было не очень прочное положение наверху, но у мамы не было выхода.
Прабабушка очень горевала, что «не доживет до памятника», и жалела, что все-таки «связались с авангардистом». Маме Фурцева сказала: «Я бы рада помочь, но от меня мало что зависит. Пусть Нина Петровна позвонит Косыгину».