Это был беспорядочный и грязный поселок, окруженный лачугами и землянками… Нахаловка, Сабачеевка, Кабыздоховка. Мрачный юмор этих названий лучше всего определял их безрадостный вид. В котловине рядом с поселком дымил тот самый Новороссийский металлургический завод, куда меня прислали налаживать приемку снарядов… Дым был желтый, как лисья шерсть, и зловонный, как пригорелое молоко… С неба сыпалась жирная сажа. Из-за дыма и сажи в Юзовке исчез белый цвет. Все, чему полагалось быть белым, приобретало грязный, серый цвет с желтыми разводами. Серые занавески, наволочки и простыни в гостинице, серые рубахи, наконец, вместо белых, серые лошади, кошки и собаки[6].
И все же, по словам писателя, именно там зажигалась «звезда Новой Америки».
Огромный шахтерский и сталелитейный центр Донбасса для молодого Хрущева олицетворял несправедливость промышленного капитализма начала прошлого века. Иностранцы контролировали больницы, жилье и торговлю. Рабочие бунтовали. В фабричных магазинах, принадлежащих владельцам, цены были высокими, а качество товара низким.
Когда Хрущев, уже будучи первым секретарем, страстно обрушивался на мир «чистогана», он делал это не голословно: «Детство и юность я провел в шахтах. Если Горький прошел школу народных университетов, то я воспитывался в „шахтерском университете“. Это было для рабочего человека своего рода Кембриджем, „университетом обездоленных людей России“»[7]. Именно поэтому всю оставшуюся жизнь им двигало желание преодолеть отсталость этих обездоленных, «догнать и перегнать» своих бывших управляющих.
Обучившись кузнецкому делу, 16-летний Никита поступил в ученики к слесарю. С тех пор механика стала его вечной любовью, она восхищала и удивляла его. Однажды из найденных на свалке сломанных деталей он самостоятельно собрал работающий мопед и щегольски разъезжал на нем по немощеным улицам Юзовки, разбрызгивая грязь из вечных луж и привлекая внимание прохожих громким ревом.
Мама рассказывала, что у нее как-то сломался велосипед и они с Алексеем Аджубеем, мужем Рады, пытались его чинить. Прадедушка — уже на вершине власти — вернувшись домой с работы, спросил:
— Что тут у вас?
— Велосипед сломался.
Он посмотрел, покрутил, отправил маму за водой, а Аджубея — за машинным маслом и через 15 минут, отдав им исправную машину, сказал маме с упреком: «У таких, как ты, технику надо отбирать; она, как люди, заботу любит».
Подмастерье Хрущев, ремонтировавший оборудование для окрестных рудников, зарабатывал всего 40 копеек. Но, освоив специальность слесаря, он стал отличным механиком и потом хвастался, что в лучшие годы получал 30 рублей золотом — в три раза больше зарплаты среднего слесаря и намного больше горняка. Молодой Никита купил себе фотоаппарат и часы — тогда предметы большого достатка — и стал подумывать об отъезде в Америку, на заводы или шахты в Питтсбург, штат Пенсильвания.
Одновременно он начал сопоставлять сочинения Золя и Маркса: «Когда я читал „Жерминаль“ Эмиля Золя, мне показалось, что он пишет не о Франции, а о шахте, на которой мы с отцом работали… Когда потом я слушал лекции по политической экономии… мне казалось, что Карл Маркс был на шахте, где мы с отцом работали». Он вспоминал, как «частенько приходилось мокрым выходить из шахты и так идти домой за три километра. Никаких бань, никаких раздевалок для нас капиталисты не делали»[8].
Его марксизм был абсолютно интуитивным, основанным на жизненном опыте. Маркс описал Хрущеву мир, в котором он жил, и предложил путь к лучшей жизни. В Америку молодой Никита решил не ехать, но и большевиком стал не сразу. В книге «Пять выборов Никиты Хрущева», написанной его внуком Никитой Аджубеем совместно с бывшим мэром Москвы Гавриилом Поповым, авторы утверждают, что будущий первый секретарь был социалистом-революционером. Его интересовала хозяйственно-политическая демократия, а не диктатура пролетариата. Поэтому Сталин потом не раз называл его «народником»[9].
В 1912 году Хрущев в первый раз услышал «Манифест Коммунистической партии» на собрании марксистского кружка в доме рабочего товарища Пантелея Махини. Махиня, любитель поэзии и сам поэт, сыграл огромную роль в интеллектуальном и идеологическом воспитании Хрущева. Он снабжал молодого рабочего книгами и листовками, и его незатейливые рифмы остались с тем на всю жизнь:
Люблю за книгою правдивой
Огни эмоций зажигать,
Чтоб в жизни нашей суетливой
Гореть, гореть и не сгорать.
Бороться с тьмою до могилы,
Чтоб жизнь напрасно не проспать.
На все случаи жизни у прадедушки была строфа из Тараса Шевченко, Николая Некрасова или Александра Твардовского, но стихи старого шахтера про революцию он читал даже мне. Мама закатывала глаза. Она хотела привить нам более утонченный литературный вкус, но все же признавала с восхищением: «Надо же, какая память!» Потом она объяснила мне, что эти стихи прадедушка любил не за качество виршей, а от восторга — вот что народ, забитый, темный, может сделать, а если ему помочь, то не будет предела коммунистическим возможностям.
Угольная промышленность была приоритетной военной отраслью, и Хрущев не пошел в армию во время Первой мировой войны. В Рутченково, где его механическая мастерская обслуживала десять близлежащих шахт, забастовки вспыхивали все чаще. Его любили товарищи: маленький, ловкий, всегда с улыбкой, он был отличным агитатором. «Шахтеры считали, что я хорошо говорю, — потом вспоминал он, — и просили меня выступать от имени всех перед хозяином, когда хотели что-то от него получить».
В это время он начал ухаживать за Ефросиньей Писаревой, юзовской красавицей с ярко-рыжими волосами, белоснежной кожей и тонкой талией. Фрося была из образованной семьи: все пять сестер Писаревых посещали местную гимназию. На два года старше девушки, Никита был достойной партией и веселым ухажером. Он был душой всякой компании, играл на гармони и звездными вечерами пел русские и украинские песни под трели соловьев. Фросина младшая сестра Анна Писарева, по-домашнему Нюра, рассказывала, что тогда Никита был «поджарый, быстрый, рукастый», «все умел делать» и «отремонтировал весь дом».
Пара поженилась в 1914 году. Через год у них родилась дочь Юлия (моя двоюродная бабушка, Юля-большая, которую я считала тетей), а в 1917 году — сын Леонид, мой дедушка. (Вообще, дедушкой я считала Никиту Сергеевича, а Леонид в моем восприятии был погибшим во время войны старшим сыном Хрущева.) Его дочь, мою маму Юлию-маленькую, Хрущевы тогда удочерили.
Семейные истории всегда меня интересовали, но после смерти прадедушки мама о прошлом говорила неохотно. В десятом классе я наконец добралась до фотографий того периода. Мама их хранила сложенными без разбора в специальном «хрущевском» шкафу. На снимках 1916 года красивая пара позирует в своих лучших воскресных нарядах: Фрося в белой блузке, Никита в темном пиджаке и галстуке-бабочке — стройный, но ниже ее ростом и уже начинающий лысеть. Он это объяснял испарениями вредных веществ в шахтах. Мне нравились эти снимки, нравилось, что я могу заглянуть в прошлое моего прадедушки. Меня поражал респектабельный, почти буржуазный вид дореволюционных Хрущевых, совершенно не похожих на грязных рабочих или замученных крестьян царской поры, фотографиями которых обычно иллюстрировали советские учебники истории. Я начала задавать маме вопросы, но она торопливо и раздраженно сложила все обратно в шкаф: «Потом посмотришь».
В стране кипело коммунистическое движение, и из молодого Никиты энергия тоже била ключом. Он, как мог, протягивал друзьям руку помощи — одалживал рубль или пять, проводил лишний час в рудниках, ремонтируя технику. К нему тянулись за простоту и избрали в местный Совет рабочих депутатов, созданный после отречения Николая II в марте 1917-го. Там преобладали меньшевики и эсеры, но Хрущев твердо поставил на фракцию большевиков — чутье, которое не раз помогло ему в будущем, уже тогда подсказало, что за ними — сила.
По всей стране рабочие формировали ополчения и создавали военно-революционные комитеты. Хрущев стал членом Рутченковского ревкома, а осенью 1917 года был избран главой местного профсоюза металлистов. Тогда же на конференции представителей шахтеров Донбасса он встретил своего будущего покровителя Лазаря Моисеевича Кагановича, председателя местного партийного комитета и заместителя главы Юзовского совета рабочих депутатов.
Всего на несколько месяцев старше, «железный Лазарь», с суровым лицом, пышными черными усами и представительной бородой, был опытным организатором-большевиком. Вскоре после революции, отказавшись от ленинской бороды, но оставив сталинские усы, он стал одним из ближайших соратников набирающего силу нового вождя. Каганович не был интеллектуалом, зато был жестким, беспощадным и очень работоспособным — мог трудиться по 18 часов в день — пример для подражания для еще не оперившегося Никиты.
Н. С. Хрущев, Е. И. Писарева
Юзовка, 1914
[Семейный архив автора]
В воспоминаниях, даже уже давно разочаровавшись в Лазаре Моисеевиче, Хрущев отмечал: «Если говорить о прилежании и трудоспособности, то Каганович — это буря. Он мог иной раз и здоровое дерево сломать в результате такого ураганного характера. Работал, насколько хватало сил, совершенно не щадил себя и не считался со временем, все отдавал работе в партии и для партии»[10].
После революции Никита служил в рутченковской Красной гвардии, возглавив там шахтерский батальон, в конце 1918 года вступил в РКП(б), а в январе 1919-го стал политкомиссаром строительного взвода 9-й стрелковой дивизии при знаменитой 1-й Кавалерийской армии Семена Буденного на Царицынском фронте. С тех пор Буденный, первый коммунистический кавалерист, и Никита Хрущев не раз служили вместе.