Николай II (Том II) — страница 4 из 7

ИЗМЕНА И ОБМАН

54

Неподалёку от Мраморного дворца великого князя Константина Константиновича, за нумером 14-м по Дворцовой набережной, стоит малоэффектный внешне то ли большой особняк, то ли маленький дворец князя Васильчикова. Внутри это старое аристократическое гнездо в начале века без труда было приспособлено под «Новый клуб», который основали великий князь Владимир Александрович, светлейший князь Константин Горчаков и статс-секретарь Александра III, фактически управляющий делами Государственного совета, Александр Александрович Половцов.

Собственно, идея создать «Новый клуб» пришла в голову Половцову. Он был большой умница, из мелкопоместных дворян, служил в Петербурге и женился на приёмной дочери придворного банкира Штиглица – Надежде Михайловне Июневой. По семейному преданию, Надежда Михайловна была внебрачной дочерью великого князя Михаила Павловича и фрейлины «К». Барон Штиглиц очень любил свою приёмную дочь, дал ей блестящее образование и связи в высших кругах империи, а когда она вышла замуж за приглянувшегося ей Александра Половцова, то старый барон взял на себя и заботу о его карьере. Ум Надежды Михайловны и Александра Александровича в сочетании с наследством в 16 – 17 миллионов рублей, оставленным бароном дочери, дали такой взлёт Александру Александровичу, что он стал другом своего одногодка великого князя Владимира Александровича, дружил с Наследником Цесаревичем Александром, ставшим затем Императором Александром Третьим, приятельствовал и был на «ты» с грозным Победоносцевым. В царствование Александра Третьего он фактически возглавлял Государственный совет, вместо его формального Председателя великого князя Михаила Николаевича, ограниченного и мелкого дяди царя, ужасно боявшегося своего племянника…

Однажды Половцов решил, что Императорский Яхт-клуб на Морской улице, где собираются только великие князья, старые сановники и не имеющие высоких должностей аристократы, не даёт ему возможности встречаться с другими сливками общества – крупнейшими банкирами, промышленниками, нетитулованными, но важными государственными деятелями и политиками, мнение которых он хотел бы знать.

Государственный секретарь поделился своей мыслью с другом – великим князем Владимиром Александровичем, братом Императора, тот обсудил её со своим приближённым, князем Горчаковым. В итоге Северная Пальмира к двум дюжинам своих клубов присовокупила ещё один – «Новый клуб». На Дворцовой набережной был снят у князя Васильчикова особняк и устроено место для регулярных встреч узкого круга «верхней тысячи» столицы империи. Там можно было очень хорошо поесть, ибо один из учредителей его – великий князь Владимир Александрович, надзиравший за кулинарной стороной сообщества, – был известнейшим гурманом, а главное – вдосталь почесать язык с умнейшими людьми Петербурга и их гостями из Москвы или из-за границы, поскольку никаких сословных ограничений не было.

Идея «Нового клуба» была настолько жизнеспособна, что, когда в 1909 году один за другим покинули этот бренный мир великий князь Владимир Александрович и статс-секретарь Половцов, сообщество на Дворцовой набережной, 14, не только не захирело, но и продолжало пользоваться высоким авторитетом.

Особенную роль «Новый клуб» стал играть в годы думских баталий с властью. Именно сюда приходили наиболее беспринципные представители власти – министры и их товарищи, чтобы в тиши покойных зал и салонов убеждать властителей «общественного мнения» в своих желаниях закулисно сотрудничать с Думой, помогать в её манёврах против Государя.

Кривошеин и Сазонов, а ранее – Извольский и Витте, Джунковский, Хвостов и Белецкий, другие высшие администраторы правительства садились за один обеденный стол с Гучковым и Родзянко, профессором Милюковым и частыми гостями из первопрестольной столицы – князем Львовым[135] и московским городским головой Челноковым.

Как славно было после официального заседания в Мраморном дворце под председательством великого князя Константина Константиновича комиссии, назначенной Государем для совершенствования народного образования, где председатель-поэт, известный под псевдонимом «К.Р.», высказывал свою точку зрения о том, что для массы народа просвещение вовсе не обязательно, а нужно только для высших классов, и все господа – члены комиссии важно кивали головами в знак согласия, – тем же господам, но без председателя, собраться в салоне «Нового клуба» и мягко осудить ретроградство старого великого князя, жившего, видимо, ещё общественными представлениями до отмены крепостного права в России…

…Октябрьская погода в Санкт-Петербурге, переименованном теперь по антинемецкой моде в Петроград, всегда бывает неустойчива. Циклоны с запада и юга приносят влагу и тепло, ветры с севера – иногда ясную погоду с лёгким морозцем, иногда мокрый снег. Тот, кто пользуется трамваем или ходит пешком, экономя пятаки, никогда не знает, как надо одеться утром, чтобы не замёрзнуть на пронизывающем северном ветру или не промокнуть насквозь в потоках дождя. Но для тех, кто посещал «Новый клуб», проблем с одеждой и транспортом не возникало. Они прибывали на Дворцовую набережную в моторах или каретах, подкатывали по пандусу к самым дверям особняка, прикрытым сверху узорчатым железным навесом…

В один из тёмных вечеров середины октября, когда ветер над Невой нёс мокрый снег и облеплял им фасады дворцов и особняков, к подъезду дома князя Васильчикова один за другим подъехало несколько моторов и карет. Господа в щеголеватых чёрных пальто и единообразных, словно униформа, котелках с помощью громадного бородатого швейцара быстро выходили из чрева своих колесниц и исчезали в тёплом и душистом вестибюле клуба, почему-то в этот вечер не освещённого, как обычно, ярким электрическим светом. Видимо, именно поэтому извозчик, понуро жавшийся со своей коляской поближе к навесу и получавший на своё пропитание не от седоков, а от отдела наружного наблюдения Департамента полиции, так и не смог опознать среди гостей почтенного Александра Ивановича Гучкова, за которым уже давно была установлена слежка. Филёр-извозчик не углядел также московского толстовца и «общественного» деятеля Союза земств князя Львова и думского краснобая профессора Милюкова – известных оппозиционеров правительству.

Зато он узнал среди прибывших – и донёс рапортичкой об этом своему начальству – громоздкого бородатого генерала Поливанова[136], министра земледелия Кривошеина и товарища министра внутренних дел, командира Отдельного корпуса жандармов генерала Джунковского. За такую частичную его наблюдательность начальник филёра очень боялся получить выражение неудовольствия от руководителя своего департамента, но не знал, что рапортичка, дойдя на другой день до генерала Джунковского, была собственноручно им сожжена, чтобы и следов посещения господами «Нового клуба» в тот вечер не осталось…

Причиной предосудительного деяния командира Отдельного корпуса жандармов, уничтожившего служебный документ, была прямо-таки патологическая страсть к конспирации популярного лидера оппозиции Александра Ивановича Гучкова. Это он поставил условием своего участия в собрании узкого круга деятелей в «Новом клубе» полное уничтожение Джунковским всех филёрских документов, которые, как он наверное знал, должны были последовать об этой встрече.

Собрание намечалось давно, ещё когда армия Самсонова погибла в Восточной Пруссии, а Александру Ивановичу удалось вовремя унести ноги из штаба 2-й армии за считанные часы до её разгрома.

Тогда Гучков был настолько испуган силой и мощью немцев, их организованностью и огнём немецких тяжёлых орудий, что на веки вечные решил для себя, что война Россией уже проиграна. Ни взятие Львова и успехи русских войск в Галиции, ни другие битвы и сражения, где русское оружие побеждало, роли для него не играли. Он уже составил себе мнение. Это мнение могло принести пользу в его политической борьбе с правительством и давней личной, глухой неприязни к Императору и Государыне, с годами переросшей в холодную ненависть по старой пословице: кто кого обидит, тот того и ненавидит, – так часто бросал он беспочвенные обвинения в их адрес, что сам уверился в этом.

Александр Иванович, собственно, и намеревался высказать своим единомышленникам это новое своё мнение, родившееся в восточнопрусских болотах, и убедить их принять его точку зрения за основу для усиления борьбы против бездарного, по его мнению, правительства и ответственного за это Государя Николая Александровича. Но поскольку в дни войны любое правительство могло поставить к стенке за публичное изложение ложного и пораженческого мнения, попахивающего активной поддержкой врага, Гучков потребовал обеспечить полную конспиративность встречи в «Новом клубе».

В небольшом уютном салоне старого барского особняка, где собрались господа, слуги заранее накрыли два стола закусками и винами и были удалены верным метрдотелем, который собственноглазно стал затем наблюдать, чтобы они не подглядывали и не подслушивали…

В начале десятого часа съехались уже все приглашённые. Печальную гамму чёрных фраков и визиток цивильных гостей приятно расцвечивали мундиры министра, Генерального штаба генерала и генерала – шефа жандармов.

Сначала выпили по рюмке и закусили по мелочи. Потом пригубили по второй и поговорили о погоде, «серых героях» в Галиции, обсудили отставку и конец карьеры генерала Ренненкампфа. Он ни в чём не был виноват более, чем штаб Северо-Западного фронта, но из-за чисто немецкой фамилии и плохого отношения к нему великого князя Николай Николаевич, искавший козлов отпущения за ошибки Ставки, удалил заслуженного генерала, который не только не потерпел ещё поражения в этой войне, но был на грани победы на Верхнем Немане, когда новый командующий фронтом генерал Рузский остановил его из-за собственной робости и боязни наступать…

Массивный, с маленькими глазками на заросшем густой бородой обрюзгшем лице генерал Поливанов упоённо и со знанием дела ругал негодную стратегию Верховного Главнокомандующего, полную беспомощность его начальника штаба генерала Янушкевича, «стратегическую невинность» командующего Юго-Западным фронтом Николая Иудовича Иванова, кавалерийского начальника Хана Нахичеванского, своей азиатской осторожностью и бездеятельностью упустившего победу в Восточной Пруссии, где его кавалерийские корпуса могли пройтись по тылам германцев и коренным образом исправить положение 2-й армии, спасти её от разгрома…

Когда Поливанов понял, что его устали слушать – слабенький старичок князь Львов тихо прикорнул в своём кресле после первой рюмки, – он тактично уступил своё место оратора Александру Ивановичу Гучкову.

55

Позолоченный геральдический Прусский Орёл гордо распростёр свои крылья – символ господства Пруссии – над внешним двором замка Штольценфельз, над зеленовато-жёлтыми водами Рейна, над пёстрой линией бюргерских домов средневекового вида на набережной предместья славного города Кобленца. Выходя из замка – своей резиденции в Главной квартире германской армии, Кайзер Вильгельм Второй всегда останавливался на мгновенье под этим орлом и бросал самодовольный взгляд на правый берег могучей реки, где в четырёх километрах ниже по течению, и тоже на прибрежной скале, возвышалась крепость Эренбрайтштайн.

Да, в отличие от недалёкого умом русского Верховного Главнокомандующего великого князя Николая, поставившего свой штаб в дурацком лесу близ забытого Богом белорусского местечка Барановичи, или французского главнокомандующего Жоффра, избравшего, неизвестно в силу каких причин, для своей Главной квартиры один из самых маленьких и захудалых городков у восточной границы Франции – Витри-ле-Франсуа, великий император германцев задолго до войны назначил местом пребывания себя как Верховного Главнокомандующего и своего штаба исторический центр Германии – почти двухтысячелетний город у слияния могучего Рейна и доброго Moзеля – Кобленц.

На выдающееся стратегическое значение этого места обратили внимание ещё древние римляне, основав поселение и крепость. Франки построили здесь королевский замок, чужие армии многократно проходили через Кобленц. Им владели шведы и французы. Последние иностранные захватчики – наполеоновская армия, – уходя из крепости Эренбрайтштайн на правом берегу Рейна, взорвали её, использовав при этом 30 000 фунтов пороха…

«Как хорошо было решено Венским конгрессом, когда он, после победы над Наполеоном, отдал Кобленц Пруссии, то есть нам – Гогенцоллернам… – всякий раз думал, приезжая сюда, к месту слияния Рейна и Мозеля, Вильгельм Второй, – и как правильно сделал мой прадед, Фридрих Вильгельм, когда сто лет тому назад, получив эту Рейнскую область, снова восстановил германскую крепость Эренбрайтштайн во всей её мощи!.. Здесь мой дед Вильгельм собирал армии перед франко-прусской войной… И я тоже войду в германскую историю разгромом наших извечных врагов – Франции и Англии… Именно я, Вильгельм Второй, построил здесь, при слиянии Рейна и Мозеля, замечательный огромный памятник моему деду Вильгельму Первому, объединившему железом и кровью Германию[137]… Немецкий народ назвал это место, естественный стратегический оплот против Франции, – Германский Угол… И я снова, действуя именно отсюда, из Германского Угла, раздавлю Францию, как мой дед в 1870 году… Кобленц – это наш символ, и поэтому он всегда будет Главной квартирой германской армии во время войны… А после победоносных битв под моим водительством благодарный немецкий народ построит в Германском Углу ещё более великолепный памятник мне – великому внуку первого объединителя Германии…»

Такие мысли всё ещё бродили к Рождеству 1914 года в голове у Кайзера, хотя положение на фронтах отнюдь не говорило о близкой победе Центральных держав. Фронт на Западе стабилизировался. От моря до Альп силы германцев и Антанты пришли в равновесие. Возможность быстрого решения в чью-то пользу – исключалась. При позиционной войне, которая полностью вступала в свои права, военная техника давала преимущество обороняющимся. Французы и англичане наконец смогли отбивать атаки немцев с большим уроном для германской армии. Воюющим сторонам становилось всё яснее, что в конечном итоге исход войны будут решать мощности военной промышленности, запасы стратегического сырья и продовольствия, людские ресурсы.

Обстановка диктовала Кайзеру и его штабу искать стратегическое решение на Востоке. Тем более что политическое и военное положение «медлительного блестящего секунданта» – Австро-Венгрии, в результате даже незавершённых побед русской армии в Карпатах, было критическим. Армия Дунайской монархии не смогла бы выдержать нового генерального сражения. Вильгельм и его окружение понимали, что надо было срочно спасать коалицию Центральных держав и принимать меры к тому, чтобы военными ударами и хитрой политикой разрушать коалицию Сердечного Согласия, выводя из строя Россию.

На второй день Рождества, отведав на завтрак истинно немецких добротных блюд – филе несолёной селёдки с зелёной фасолью и отварным картофелем, посыпанное немалым количеством свиных шкварок и петрушки, наваристого супа из бычьих хвостов и жареной свинины «по-рейнски» с картофельными клёцками, гороховым пюре и яблочным муссом, Кайзер совершал моцион по выверенному маршруту: из внутреннего сада-перголы замка Штольценфельз во внешний двор и обратно.

Он вышел на воздух из-под сводов замка, стилизованных Шинкелем[138] в духе средневекового романтизма, когда сизые тучи, пришедшие с Северного моря, уже пролились дождём и на небе появились голубые просветы. Изредка через эти просветы солнечные лучи достигали земли, и тогда Прусский Орёл над воротами внешнего двора начинал нестерпимо сиять золотым блеском. Суеверный Вильгельм принял это за добрый знак и пришёл в хорошее настроение. Он всегда помнил легенду о том, что в дни великих побед Наполеона над ним в небе реял орёл. Немецкие шутники говорили, что для этого на треуголку императора привязывали кусок мяса. Здесь же Прусский Орёл был хоть и не живой, но блестящий и сияющий символ былых прусских побед. Он обязательно должен был принести счастье и Вильгельму Второму.

Радостному блеску его глаз способствовало и то, что император вспомнил очень неглупую записку Циммермана, которую читал ещё месяц тому назад. Помощник статс-секретаря по иностранным делам на одиннадцати страницах совершенно секретного меморандума развивал мысли о целях и задачах императорского правительства в начавшейся войне.

«Разумеется, – размышлял Кайзер, мерно вышагивая по каменным плитам дорожек, – молодой и способный дипломат вложил в строки своего меморандума мои мысли, которые я сам поленился облечь в строгую форму документа… Именно моя идея всегда была – вбивать клин между нашими противниками и провоцировать их на переговоры о сепаратном мире… Циммерман правильно уловил, что идея сепаратного мира с какой-то державой Антанты не должна прямо исходить от нас, поскольку будет свидетельствовать о нашей слабости… Но с другой стороны, он написал в меморандуме, что отношения во враждебной коалиции пока совершенно безоблачны и до сих пор ни в одной из стран Согласия не замечено никаких позывов к сепаратному миру… Даже в России, где всегда сильна была «немецкая партия»… Чёрт побери!.. Пожалуй, пора уже принимать кардинальные меры, чтобы приблизить встречу с желанной Нике – богиней Победы… Использую-ка я некоторое затишье на Западном фронте по случаю праздника и созову совещание военных и политиков для разработки специального плана мероприятий по расколу Антанты и выводу России из войны… А почему именно России? – спросят господа оппоненты… Тогда я им отвечу: «Постоянная склока, которая идёт в высших слоях Российской империи – даже во время войны! – делает это государство особенно уязвимым для внутренних и внешних враждебных сил!.. А мой кузен – идеалист Ники – до сих пор не ввёл жёстких мер против тех, кто во время войны разлагает тыл… Поэтому мы должны многократно умножить внешние силы мощными ударами нашей армии по России и поддержать всеми доступными нам средствами внутреннюю оппозицию, которая вновь поднимает свой голос против правительства и царя… Как это было накануне войны, когда мой посол Пурталес предрекал революцию в Петербурге и кое-кому из «революционеров» даже помогал деньгами… К сожалению, нам тогда не удалось вывести Россию из большой политической игры в Европе и оставить Францию один на один с нами… Но теперь… Что вы предлагаете, господа?..»

…С востока вновь прорвался луч солнца, заставивший ярко заблестеть крылья Прусского Орла. Император остановился прямо под ним и знаком подозвал адъютанта, державшегося в почтительном отдалении от монарха. Стрелы усов Вильгельма, вчера ещё несколько поникшие, как и его настроение из-за русских успехов в Восточной Пруссии, теперь снова воинственно топорщились.

– Граф! – почти прорычал он. – Завтра в полдень соберите здесь, в замке Штольценфельз, – и он принялся перечислять, кого хотел бы увидеть и услышать, – шефа моего штаба фон Фалькенхайна, статс-секретаря по иностранным делам фон Ягова и его помощника Циммермана, начальника Отдела IIIB полковника Николаи, депутата Рейхстага Эрцбергера, создавшего Центральное бюро военной пропаганды за границей… Да, ещё пригласите кронпринца Вильгельма – пусть поучится государственным делам… Его армия всё равно сейчас отдыхает, а не сражается… И принца Прусского, моего брата, командующего морскими силами… Может быть, он скажет что-нибудь умное, что с ним иногда случается!.. – громко заржал над собственной остротой великий Кайзер. Адъютант, привычный к грубости его величества, деликатно хихикнул.

Затем Вильгельм добавил, властно сверкнув серо-стальными глазами:

– Рекомендуйте участникам совещания ознакомиться ещё раз с меморандумом помощника статс-секретаря по иностранным делам от двадцать седьмого ноября!.. Предмет обсуждения: как вызвать Россию на сепаратный мир с нами…

56

Пожилой невысокий человек с седеющими тёмными волосами, подстриженными бобриком, небольшой бородкой, умными тёмными глазами и энергичным выражением волевого лица обвёл всех внимательным взглядом. Гучков не стал выходить на середину салона, чтобы привлечь к себе внимание, как это сделал генерал Поливанов. Он был уверен, что в любой аудитории является центром мироздания, и поэтому говорил нарочито тихо, чтобы прекратились все другие разговоры по углам. Тишина установилась сразу. В наступившей тишине, сказанные тихим голосом, громом ударили в уши присутствующих слова Гучкова:

– Россия уже проиграла эту войну!

Гучков сделал многозначительную паузу, дававшую присутствующим время осмыслить его парадоксальное заключение, и добавил:

– И это прекрасно! Только на волне поражений общественность может победить негодного царя и добиться ответственного перед народом правительства! Если же произойдёт чудо и русская армия при помощи наших союзников будет одерживать победы, вся наша борьба против правительства и Государя окажется бессмысленной… Николай Второй только укрепит своё положение… В канун войны, – тихо, словно размышляя вслух, говорил Александр Иванович, – мы ошибались, думая, что какие-то одни силы – я имею в виду бунтовщиков и забастовщиков – выполнят революционные действия, а другие силы – из нашего круга – будут призваны массами для создания новой власти… Нет, господа! Те, кто сделает революцию, те и встанут во главе страны… Я убеждён, что если власть свалится в результате бунта черни, то чернь и будет управлять Россией… Тогда произойдёт обвал власти, фронта, нас с вами… Допустить анархию, смену власти революционным порядком – нельзя… Это очень плохо будет выполнено улицей… Ответственные государственные элементы должны взять эти задачи на себя… Поэтому нельзя допускать стихийного бунта, но мы обязаны подводить население столиц к его грани, чтобы использовать в своих целях… Мне надоело рассказывать о той безобразной неразберихе, которую я видел в сражающейся армии у Самсонова, – продолжал Гучков, и гости молча согласились с ним, ибо его панические впечатления о кратком пребывании в действующей армии уже ходили изустными рассказами по Петрограду и Москве, обрастая былями и небылицами, – Поэтому я сразу перейду к делу…

Внимательное и заинтересованное молчание было ему ответом. Никто не решился вставить своё слово в откровения пророка, которых ждали и ради которых собрались на эту конспиративную встречу.

Снова молча оглядев единомышленников и как бы оценив их потенциальные возможности, Гучков уверенно стал излагать свои тезисы:

– Если главным козырем у нашего монарха является победа, которая спасёт его от потрясений, передачи трона кому-то более достойному или даже революции, то для нас, общественности, как это ни покажется невероятным, требуется военное несчастье России, чтобы получить в свои руки главное – власть!..

Никто из гостей не пошевелился, все с удовольствием переваривали услышанное. Александр Иванович продолжал:

– Вспомните, что только поражение в русско-японской войне смогло разжечь первую русскую революцию, способствовало бурному развитию деятельности либеральных кругов и в конце концов заставило Николая Романова дать своего рода конституцию, которой мы теперь умело пользуемся… Поэтому наш вывод: только военные неудачи, нищета и лишения масс, неизбежно возникающие в любой воюющей стране, даже такой богатой, как Россия, могут создать заряд неудовольствия, который при нашей умелой пропаганде вызовет падение режима Николая Второго и перехват его власти нами…

Надо радоваться, что самые бездарные генералы поставлены во главе Ставки, фронтов и армий, что в войсках постоянно происходит генеральская чехарда, когда командиров частей, к которым части привыкли, а начальники знают своих солдат, без конца назначают на новые посты… Так было и с несчастным кавалерийским генералом Самсоновым. Бедняга так и не поднялся в своём видении мира выше гвардейского корнета, в каковом качестве заслужил храбростью все свои ордена!.. Нам нельзя останавливать этот процесс, но всячески стоит поощрять и пропагандировать никуда не годных военачальников…

– Стало быть, Александр Иванович, вы предлагаете, например, поддерживать великого князя Николая Николаевича как Верховного Главнокомандующего, хотя он и показал себя уже полным ничтожеством как полководец? – подал свой грубый голос генерал Поливанов.

– Воистину так, ваше превосходительство! Мы должны всеми силами поддерживать деятельность великих княгинь Милицы и Анастасии в Киеве, которые не жалеют средств на издание разных лубков, календарей, брошюр, стишков и картинок, чтобы только повыше поднять в глазах толпы этого бездарного человека. Более того, из Киева, от великих княгинь, пока шёпотом, но распространяется в Москве и других городах России лозунг: «Да здравствует Государь Николай Третий!» Это – самое прекрасное, что я слышал в последнее время! Ссадить одного Николая с трона при помощи другого – это ли не будет выдающейся победой общественности… А затем, когда это произойдёт, мы сами будем определять, кого нам оставить на троне…

Эту последнюю мысль Гучков намеренно высказал для ушей генерала Джунковского, который был человеком великого князя Николая Николаевича, верно служил ему и надеялся в конце концов быть вознаграждённым за свою верность. А поскольку услуги шефа корпуса жандармов требовались и самому Гучкову, Александр Иванович не стал лишать его маленькой надежды на будущее.

– Господа, я хотел бы внести несколько конкретных предложений о том, как нам надо действовать, чтобы в короткий срок добиться успеха… – снова оглядел присутствующих оратор и понял, что ни у кого не будет возражений.

Согласие было достигнуто столь быстро, что Гучков не ожидал этого. Даже министр земледелия Кривошеин, на словах всегда демонстрировавший верность Государю, был готов немедленно предать его и вступить в самый настоящий заговор.

– Итак, наша главная задача – организовать кампанию, столь мощную и объемлющую все сферы российского общества, чтобы она повернула настроение всей России против Николая и Александры Романовых как носителей высшей власти… Нельзя брезговать ничем ради достижения цели: хотя мы знаем, что Александра – по воспитанию англичанка, нужно убедить массу в том, что она – немка… Мы знаем, что Николай Александрович не имеет никакого отношения к поражениям на фронте, поскольку доверил всё Верховному Главнокомандующему, но компрометировать и ругать следует Государя, что это, дескать, он во всём виноват, но не трогать великого князя и генералов… Генералы очень будут нужны на завершающем этапе взятия власти нами: если верхушка армии останется с царём, то любая дивизия, пришедшая с фронта, раздавит все наши надежды… Следует сделать так, чтобы те, кто командует дивизиями, были за нас, а не за царя и не смогли в нужный момент оказать ему помощь…

Генерального штаба генерал Поливанов с удовлетворением крякнул и подумал: «Вот ведь авантюрный человек Гучков, но кое-что смыслит и в стратегии – ладно всё излагает…»

– Сначала главный удар следует наносить по молодой Императрице, поскольку народ и армия верят царю и действительно любят его… – продолжал развивать свои давно выношенные мысли Александр Иванович. – Но надо использовать для компрометации Александры Фёдоровны всё – её немецкое происхождение, немецких родственников… Особенно необходимо раздувать всё негативное, что только можно извлечь или придумать из отношений Распутина и Александры, постепенно нагнетая и добавляя в картину позора Царского двора самого Государя… Если не будет выходить с Распутиным, надо создать общественный жупел из Вырубовой или из любой другой подруги Государыни… Использовать малейшее неудовольствие Николаем в Доме Романовых, разжигать его, подхватывать все сплетни и клевету, которые распространяют великие княгини Мария Павловна Старшая, Виктория Мелита, морганатические жёны – великого князя Михаила – графиня Брасова и великого князя Павла Александровича – Пистолькорс, ха-ха, новоиспечённая княгиня Палей…

– Какая такая княгиня Палей?! – проявил признаки жизни в своём углу князь Львов. Он только сегодня прибыл поездом из Москвы и ещё не знал новости, о которой в Петрограде судачили на всех углах: Государь в связи с патриотическим порывом в начале войны простил всех своих родственников, наказанных им за морганатические браки, и в частности соизволил пожаловать жене дяди Павла титул княгини Палей, снисходя к её просьбе получить имя своей дальней родни, род которых в мужском поколении не так давно пресёкся…

Соседствовавший креслом с князем Львовым генерал Джунковский шёпотом разъяснил ему суть герольдмейстерских изысканий, в результате которых Ольга Валерьяновна Пистолькорс была признана праправнучкой знаменитого малороссийского полковника, сподвижника Петра Великого, Палея, а Гучков воспользовался небольшой паузой, чтобы промочить горло минеральной водой. Затем он также уверенно продолжал:

– Нашим важнейшим делом остаётся доведение до общественного мнения союзников – через их послов в Петрограде или иным путём – всех слухов о гнилости царского режима, который не способен выиграть войну и будет весьма им опасен, если захочет заключить сепаратный мир, чтобы избежать революции, которой мы будем их пугать. Надо вдалбливать эту мысль в союзников всеми силами – только тогда, когда они поверят в это, они позволят нам во время войны совершить то, что следует откровенно назвать своими словами: дворцовый переворот!..

Солидные господа, собравшиеся в этот вечер в «Новом клубе», отнюдь не были шокированы словами Гучкова. Каждый из них хорошо понимал, в какой опасной игре он принимает участие. Одни цинично рассчитывали, что в случае победы получат ещё более тёплые места, ещё большую власть и влияние. Некоторые лицемерно полагали, что действуют в интересах России и против слабого, по их мнению, Императора, который ведёт страну не туда и не так, как делали бы это они.

Министр Кривошеин уже давно понял, куда клонит Гучков, и решил его полностью поддержать, поскольку был уверен, что именно он в результате переворота получит кресло премьера, который станет более могущественным, чем сейчас самодержец Всея Руси. На всякий случай он решил уточнить, какой именно дворцовый переворот намерен осуществить Гучков.

По наследственной привычке склонив набок голову, министр земледелия деликатно поставил вопрос:

– Стало быть, Александр Иванович, вы желаете, чтобы монархом в России стал другой член Дома Романовых, или вы намерены ввести республиканский образ правления?..

– Избави Господи от республики!.. – бурно отреагировал купец Гучков, – Я полагаю, что пока Наследник Цесаревич ещё мал, можно было бы поставить регентом при нём брата царя, великого князя Михаила… Михаил безволен и жуир по натуре, он будет хорошим конституционным монархом, который никому из нас не будет мешать… Конечно, можно было бы призвать на царство, тоже сначала в качестве регента, а затем, ввиду смертельной болезни Наследника Алексея, его деда, великого князя Николая Николаевича… – вопросительно посмотрел он на Джунковского: понял ли жандармский генерал глубину его мысли и окажет ли ему поддержку?

Шеф корпуса жандармов хотел что-то сказать, но министр земледелия остановил его властным движением и, обращаясь ко всем гостям, солидно оценил сказанное Гучковым:

– Александр Иванович совершенно прав! Нам нужно довести Россию до грани революции, но, чтобы её предупредить и осуществить необходимую реформу, в подходящий момент устроить дворцовый переворот… Правда, есть одно важное обстоятельство: революционное подполье – его превосходительство шеф корпуса жандармов не даст мне соврать, – кивнул он Джунковскому, – совершенно разгромлено и его не создать в годы войны… Видные деятели этого подполья – агенты Охранного отделения… Вспомните Азефа[139] или депутата Малиновского, например… Но необходима какая-то организация общественных сил самого широкого спектра, чтобы подготовить смещение Государя… Нужен вполне легальный блок, я предлагаю назвать его – «Прогрессивный блок», из популярных деятелей всех партий, представленных в Думе, – для свержения Николая Александровича Романова… Именно легальный и пользующийся депутатской неприкосновенностью… Что будет дальше – посмотрим, а пока – такой блок мог бы оказывать влияние на правительство в нужном для нас духе…

– Браво, Александр Васильевич! – вынужден был согласиться Гучков, который всегда стремился быть на первых ролях, но понимал, что и другим требуются аплодисменты.

– Всё правильно, господа, – пробасил генерал Поливанов, – и я вас поддерживаю… Очень полезно создать, так сказать, штаб «общественности», который на легальной основе подготовит событие. Но ведь событие кто-то должен совершить?.. Александр Иванович говорил о старых генералах, которых не надо раздражать… Если мы не привлечём к нам симпатии молодых генералов и полковников, то не сможем овладеть армией… А вспомните, какую роль армия и гвардия всегда играли в истории дворцовых переворотов! Императрицы Елизавета и Екатерина Великая, внук Екатерины Александр Первый взошли на трон только с помощью верных им офицеров…

Поливанов разволновался и вынужден был высморкаться, чтобы у него не першило в горле. После звука трубы, который произвёл его сизоватый нос, он продолжал:

– Нам нужен союз офицеров, молодых и старых, но не заражённых монархизмом и любовью к царю. Такие офицеры есть, но должна быть найдена также какая-то форма их объединения, которая позволит им встречаться легально и обсуждать свои дела…

Гучков, с одной стороны, был очень рад, что его идеи вызвали поток предложений со стороны конфидентов, но, с другой – их дельные мысли снова низводили его с места бесспорного лидера в рядовые заговорщики. Этого он не мог вытерпеть и решил, что надо сворачивать встречу, получив информацию ещё по одному важнейшему вопросу – военному… Он перебил рассуждения генерала Поливанова довольно невинным вопросом:

– А кто из военных, на ваш взгляд, ваше превосходительство, мог бы примкнуть к нашему сообществу?

– В первую очередь – я! – гордо отозвался бородатый генерал и, расчесав пятернёй бороду на две стороны, уверенно стал называть имена: – Молодые генералы Гурко, Крымов, Ломоносов, Лукомский, Маниковский, да ещё с полдюжины наберётся… Из старых генералов я рекомендовал бы Алексеева, Рузского… Адмиралы – Колчак и Вердеревский, полковники – Генерального штаба Головин и Мстиславский-Масловский – кстати, библиотекарь Николаевской академии, что даёт ему широкие контакты, Энгельгардт – депутат Думы…

Гучков задумался. Он знал многих из военных, столь многообещающе представленных генералом Поливановым. Друг Гучкова граф Орлов-Давыдов познакомил его в своём особняке на Сергиевской, где он собирал и «прикармливал» фрондирующих генералов и полковников, с самыми активными из них – Гурко, Крымовым, редактором «Морского сборника» Житковым и адмиралом Колчаком, считавшимися весьма авторитетными в своей среде. Теперь оставалось организовать всех их в единое сообщество, которое, при видимом различии в интересах, будет преследовать одну цель – устранение от власти Николая Второго.

По характеру Александр Иванович Гучков был одиноким волком. Добиваясь своего, он умел огрызаться на все стороны, легко заводил политических друзей и ещё легче бросал их. Он отнюдь не был революционером. У него была всепоглощающая страсть – добиться власти и свергнуть при том Государя, оскорбившего его однажды и даже не заметившего этого. Жажда мщения и желание стать выше всех, отличиться любым способом – богатством, авантюрным участием в англо-бурской войне, даже сдачей в плен японцам при Мукдене во время русско-японской войны, участием в подавлении восстания в Китае – постоянно снедали его, и он везде стремился завоевать популярность и добиться царских почестей.

Дворцовый переворот, организатором которого он решил теперь стать, открывал ему новые возможности утоления тщеславия, плетения интриг и демонстрации организаторских способностей. «Момент ещё не назрел, предстоит ещё много работы, но сбудется моя заветная мечта: все эти людишки будут трепетать передо мной и говорить: «Посмотрите, это он лишил трона могущественнейшего монарха Европы!.. Это его воля поколебала мощнейшую азиатскую империю и превратила её в европейское государство!..» – гордо думал Александр Иванович.

Гучков был настолько доволен успешным вечером в «Новом клубе», что даже забыл все свои страхи, которые он испытал в штабе генерала Самсонова, когда ему казалось, что его вот-вот захватят в плен немцы и он до конца войны просидит в каком-нибудь лагере для военнопленных и будет тем самым выведен из российской политики надолго. Теперь он снова был готов к самым активным действиям на унавоженной ниве этой самой политики.

57

Санитарный поезд имени великой княгини Ольги Александровны мчался сквозь декабрьскую ночь и метель. В жарко натопленных вагонах – чтобы раненые воины не переохлаждались, сбрасывая в беспамятстве одеяла, – на подвесных, словно гамаки, кроватях, укреплённых в два яруса, раскачивались десятки офицеров и солдат с особо тяжёлыми ранениями и контузиями, у которых ещё несколько часов тому назад было значительно меньше шансов остаться в живых, чем теперь, когда хорошо оборудованный иждивением сестры Государя санитарный поезд её имени с квалифицированными врачами и сёстрами милосердия нёс их в главный эвакопункт Царского Села.

Ещё утром их свезли из полевых лазаретов Гвардейского и 2-го армейского корпусов, тяжело дравшихся в августовских лесах Восточной Пруссии, на станцию Сувалки, и половину дня они пролежали в холодном зале вокзала в ожидании чуда, поскольку на станции оставалось только несколько пустых товарных вагонов. И чудо свершилось: после обеда прикатил вдруг новенький, щеголеватый, не бывший ещё в деле состав, организатором и почётным шефом которого была великая княгиня Ольга Александровна. Сестра царя, по примеру молодой Государыни, только недавно закончила курсы военных сестёр милосердия, неделю поработала в Царскосельском госпитале и теперь, вместе со своим поездом, побывала в Восточной Пруссии, чтобы забрать оттуда раненых воинов…

В одном из вагонов для тяжелораненых, на гамаке нижнего яруса, раскачивался, не приходя в сознание, молоденький поручик с забинтованными головой и правой ногой. Он лежал, запрокинув голову и безжизненно свесив правую руку. Ни шинели, ни офицерской портупеи на нём не было, ворот гвардейского походного кавалерийского мундира был расстёгнут. На груди белел эмалью на золоте Георгиевский крест.

Доктор в накрахмаленном и ещё не совсем обмявшемся новеньком халате, производивший ночной обход тяжелораненых, остановился возле этого офицера, заботливо поднял и удобно положил его правую руку, укрепив её на кровати вдоль тела особым ремешком. Потом он знаком подозвал сестру милосердия, остановившуюся у гамака другого раненого.

– Ваше высочество! – обратился он к ней. – Побудьте рядом с этим мальчиком… Сейчас вам принесут кипячёную воду и губку, которой надо будет смачивать поручику пересохшие губы и чуть-чуть выжимать в рот… А то у него начался сильный жар, от которого он может сгореть… Я сейчас подниму его голову, а вы подложите ему пару подушек, – продолжал доктор, – чтобы раненый не поперхнулся даже каплей воды – это может быть для него смертельно…

В полутьме ночного вагона тускло горели несколько керосиновых ламп, отбрасывая колеблющиеся тени на стены вагона и давая несколько слабых полос света.

Когда дюжий и опытный врач осторожно поднят перевязанную голову офицера и она попала в одно из светлых пятен, сестра милосердия вдруг громко вскрикнула, но это не помешало ей удобно разместить подушки. Доктор изумлённо оборотился на великую княгиню, открыл было рот, чтобы спросить о причине её столь сильного волнения, но Ольга Александровна опередила его.

– Это… это… – не могла она сразу прийти в себя, – ведь это Петя Лисовецкий!.. Бедный Петя!..

Врач с немым вопросом замер у постели юноши, видя, как великая княгиня нежно погладила мальчика по щеке, а потом пояснила:

– Это очень милый уланский корнет, граф Петя Лисовецкий… Он до войны был ужасно влюблён в одну из моих племянниц, и они все мне много о нём рассказывали… Доктор! Что с ним?! Что говорил о нём санитар из лазарета, который помогал грузить раненых в этот вагон?.. Он будет жить?..

Доктор достал из нагрудного кармана халата маленький блокнот, подошёл к ближайшей керосиновой лампе и полистал страницы. Найдя нужную, он, держась одной рукой за вертикальную стойку, но всё равно качаясь в такт вагону, принялся читать:

– Поручик лейб-гвардии уланского Её Величества полка, Георгиевский кавалер граф Лисовецкий. Начальник команды охотников Второй гвардейской кавалерийской дивизии, получил ранение ноги и контузию во время поиска со своей командой за линией фронта. Вынесен из боя своими кавалеристами. Раны от осколков и ссадины, полученные при падении с лошади во время разрыва германского снаряда, первично обработаны в полевом лазарете. Прогноз полкового хирурга – неопределённый: если в рану попала земля и начнётся гангрена, то…

– Спасибо, доктор! – твёрдо произнесла сестра милосердия. – Я уже знаю, к чему приводит гангрена… Господи! Спаси и сохрани жизнь этого мальчика! – перекрестилась она на висевшую в торце вагона икону Николая Угодника с горящей лампадой. Затем Ольга Александровна придвинула лёгкий парусиновый стул к изголовью постели Петра и присела, дожидаясь обещанную врачом губку и графин с водой. Она позволила себе снова жалостливо погладить Петю, на этот раз – его безжизненную правую руку, прикреплённую ремешком к краю гамака.

– Пресвятая Богородица! Мати Казанская, Владимирская, Фёдоровская! Спаси и помилуй раба Божьего Петра… – запричитала шёпотом, словно простая русская баба, сестра царя, творя крестное знамение и вознося горячую молитву о здравии. Великая княгиня была готова разреветься, словно маленькая девочка. Она ещё не привыкла к крови, увечьям и страданиям, составлявшим тяжелейшую часть её новой профессии, которой она отдалась с особой страстью, будучи сама несчастна в личной жизни…

«Где-то теперь мой Николя?! – подумала она вдруг о своём любимом человеке, ротмистре Куликовском, адъютанте её супруга – герцога Ольденбургского, немедленно отпросившемся в действующую армию со своей безопасной придворной должности, как только началась война. – Жив ли он? Здоров? Что-то давно – целую неделю – не было от него писем…»

Отвлёк её от грустных мыслей о Куликовском приход санитара, который принёс графин с водой, блюдечко и маленькую овальную губку. Но как только влажной губкой она прикоснулась к страдальчески изогнутому рту Пети, острая жалость к нему, к любимой племяннице Татьяне снова заставила болеть её сердце. Ольга особенно любила Татьяну и выделяла её среди ОТМА не только потому, что вторая дочь царя решительностью своего характера, независимостью суждений, любовью к верховой езде и отсутствием интереса к светским сплетням очень напоминала её самоё. Высокородных тётку и племянницу, особенно после явления в Костроме «корнета Пети», очень сблизили симпатии к двум рыцарям – ротмистру Куликовскому и корнету Лисовецкому, которых династические законы браков в Доме Романовых обрекали на неимоверные трудности в достижении желанной цели – женитьбе на избраннице сердца.

Чутким сердцем несчастного в любви человека Ольга ощущала разгорающуюся любовь племянницы к Петру, и ей очень хотелось помочь Татьяне найти счастье хотя бы в морганатическом браке с её избранником. Сестра царя надеялась на доброе сердце своего брата – ведь прощал же он морганатические браки своих дядьёв и братьев, и в первую очередь любимого им Николая Николаевича, который развёл свою дорогую Стану с её первым мужем – герцогом Лейхтенбергским, женился на ней и был прощён Ники и Александрой… Это оставляло надежду и самой Ольге Александровне[140], жаждавшей развода с жестоким грубияном, игроком и распутником с ненормальными мужскими склонностями герцогом Ольденбургским, за которого она выходила только под угрозой Mama, что её отправят замуж за какого-нибудь отвратительного иностранного принца, который увезёт её далеко от России и навечно поселит в захудалом и холодном замке Кощея Бессмертного… Влюбившись в адъютанта своего мужа, ротмистра Николая Куликовского, и почувствовав его искреннюю и целомудренную любовь к ней, Ольга стала мечтать о том, как Ники издаст высочайший указ о расторжении её брака с Петром Александровичем и позволит ей обвенчаться с любимым… Она была готова отказаться от чего угодно – титула, жизни в царских чертогах, цивильного листа, прав её потомков на российский престол, – только бы быть всегда рядом с Николя, не скрывать свою любовь к нему, как это вынуждена делать она теперь…

Она очень сочувствовала Татьяне, потому что из девичьих разговоров дочерей царя знала, что никто из ОТМА не хочет уезжать из России. По этой причине даже сватовство симпатичного и весёлого румынского принца Кароля и близкое соседство Румынии и России не могли поколебать её племянницу Ольгу… А ведь Татьяна могла рассчитывать выйти замуж только после старшей сестры… Значит – сколько лет придётся ещё Татьяне ждать!.. Теперь эта жуткая война смешала все планы и надежды…

Вот ведь как повернулась судьба!.. Милый корнет Петя, вероятно, за своё геройство стал уже поручиком и Георгиевским кавалером, но лежит теперь без сознания, и самые лучшие врачи, которых она смогла получить для своего санитарного поезда, не могут наверное сказать, останется ли он жив… А сколько мгновений жизни отпущено Богом Николя Куликовскому и ей?.. Нет, нельзя пассивно ждать, пока всё образуется само собой, особенно теперь, в дни жестокой войны… Она напишет брату открытое и честное письмо с просьбой о разводе и будет писать ему столько раз, сколько потребуется, чтобы его проняло, чтобы не чинил он препятствий счастью сестры, которая, может быть, только одна во всём семействе по-настоящему любит и понимает Его, Аликс, Алексея и Девочек… А ещё – пока идёт эта ужасная война, она посвятит себя несчастным раненым – офицерам и солдатам, будет облегчать их боли и страдания, не покладая рук трудиться в самых тяжёлых лазаретах, и не в комфорте Петрограда, а вблизи фронта, там, где она может, хотя бы случайно, встретить своего любимого Николя, а может быть, и выходить его, спасти ему жизнь, если немецкая пуля сразит его…

Вагон качало на быстром ходу поезда, словно корабль в бурю, вода никак не желала оставаться в блюдце – расплёскивалась на пол и на серое платье сестры милосердия, оставляя на нём тёмные пятна. Великой княгине приходилось то и дело подливать её из графина и тут же смачивать сухие губы Петра. Её настойчивые усилия передать Петру хоть частичку жизненной энергии, добрые руки, осторожно утолившие его жар, принесли первый успех: поручик пришёл в себя и открыл глаза. Но он ещё никого не узнавал и не понимал, где он находится…

К утру, на одной из промежуточных станций, где санитарный поезд остановился пропустить воинские эшелоны с сибирской дивизией, следовавшей на фронт, Петру была сделана операция на ноге. Хирург вынул осколки снаряда, почистил рану от гноя и омертвевших лоскутков мышечной ткани. Ольга Александровна, не сомкнувшая всю ночь глаз, сделала такую искусную перевязку, что юноша почти не почувствовал боли. Когда перестал действовать наркоз и снова проснулась боль, которая, словно тысяча крючьев, раздирала его тело, раненому на всякий случай дали сильную дозу снотворного.

На вокзал Царского Села санитарный поезд великой княгини Ольги Александровны прибыл вечером. Моторы, специально оборудованные под медицинские кареты, доставили раненых в Большой дворец, санитары перенесли их в дворцовые залы, преображённые по указанию молодой Государыни в госпитальные палаты. Всё время Пётр оставался в забытьи.

…Когда раздался свист немецкого снаряда, а затем саженях в тридцати от поручика Лисовецкого вспыхнул пламень разрыва и дьявольская сила повалила его вместе с лошадью на землю, последнее, что он видел, – печальное лицо великой княжны Татьяны, каким оно осталось в его памяти в день их прощания в уланском полку, на второй день войны перед уходом его в действующую армию. Много месяцев печаль в её глазах при прощании, сказавшая ему, что и она не равнодушна к нему, согревала корнета и придавала ему сил.

Хотя на проводах полка присутствовали его Августейший шеф – Её Величество Императрица Александра Фёдоровна, Государь и две старшие великие княжны, обе – в мундирах своих подшефных полков, Ольга – Елисаветградского гусарского, Татьяна – Иваново-Вознесенского уланского, царь удостоил Лисовецкого особенно крепкого рукопожатия и сказал несколько тёплых напутственных слов, но и от той церемонии, и от всей довоенной счастливой жизни у Петра остался только образ Татьяны, а всё остальное быстро выветрилось в походах и боях.

Теперь, когда проблески сознания вновь возвращались к нему, он почему-то явственно увидел высокие позолоченные своды дворца и лицо Татьяны, склонившееся над ним. Только образ её, в отличие от прежнего – в уланской четырёхугольной фуражке, стал более строгим и святым, а голова её оказалась покрыта белой косынкой с красным крестом… Пётр решил, что всё это ему привиделось, что он – уже на том свете, и от жалости к себе он закрыл глаза.

Но женщина с лицом Татьяны и в белой косынке сестры милосердия оказалась вполне во плоти. Он почувствовал прерывистое горячее дыхание и лёгкий поцелуй на лбу, где оставалось ещё немного незабинтованного места. Он открыл глаза снова и – о счастье! – ясно увидел совсем близко, в немыслимой близи, лицо своей любимой. Её большие серые глаза осветились радостью видеть его, и затем их выражение стало печальным – Татьяна, как сестра милосердия с опытом, видимо, знала о его состоянии больше, чем он сам.

– Молчи и лежи спокойно, тебе нельзя двигаться!.. – положила она ему на рот свою ладошку, и он сделал движение губами, целуя её. – Mama и я узнали от тёти Оли о том, что ты оказался в её поезде, и тебя доставили к нам… Я должна была работать сегодня вместе с Mama, но Mama и княжна Гедройц – наш шеф-хирург – отпустили меня навестить тебя… Теперь я буду твоей сиделкой!..

58

…Романтическая обстановка Малого Рыцарского зала замка Штольценфельз с дивной настенной живописью художника Штильке, стилизованной под средние века мебелью по рисункам великого Шинкеля, атмосфера старого доброго немецкого Рождества, которое здесь, в лесу на высокой скале над Рейном, оставалось «белым», то есть со снегом на земле и на елях, немало помогла взлёту фантазии императора, военных и дипломатов. Доброе мозельское вино, поданное в качестве освежающего напитка, также превратило сухое официальное совещание почти что в весёлую пирушку буршей.

Для начала Кайзер Вильгельм изложил свои мысли, которые так ловко угадал в своём меморандуме молодой Циммерман. Затем, промочив горло бокалом сухого мозельского, призвал всех, начиная с Фалькенхайна, как шефа Генерального штаба, вносить предложения.

Элегантный высоколобый генерал с короткой причёской седеющих волос, фельдфебельскими, чуть закрученными вверх усами и ямочкой на подбородке был оптимистом, в отличие от своего предшественника на посту начальника Генерального штаба фон Мольтке-младшего, снятого два с половиной месяца тому назад со своего поста за поражения в Восточной Пруссии. Угадывая хорошее настроение императора, он решил не омрачать его реальным описанием провалов в действиях германского командования в истекающем году и сразу взял быка за рога.

– Ваше величество, – браво начал он, – мы решили нанести в январе русской армии грандиозный удар, охватив оба фланга её развёртывания. Директиву об этом мы представим вам на подпись первого января…

– Очень хорошо!.. – одобрил идею Кайзер. – Тем самым вы исправите тяжёлое положение наших союзников на Карпатском фронте… Продолжайте!..

– На севере Гинденбург нанесёт главный удар – по правому флангу русских войск. Десятая армия генерала Эйхгорна, Восьмая – фон Белова разыграют «Канны» для русских после демонстрации генерала Макензена на Равке, которая скуёт силы русского Северо-Западного фронта…

Фалькенхайн вышел из-за стола, подошёл к огромной карте Восточного фронта, закрывавшей один из сюжетов настенной живописи, и указкой стал показывать направления ударов. Господа, сидевшие за дубовым столом посреди Малого Рыцарского зала, с интересом воззрились на карту.

– Кроме высшего боевого духа германских солдат и офицеров, – взволнованно продолжал доклад генерал, желавший отличиться перед Кайзером, – в нашу пользу действует беспечность русских штабов… Они посылают свои сообщения войскам и приказы искровым телеграфом, почти совершенно не используя шифры. Германские специалисты наладили тотальное подслушивание русских военных радиотелеграфных станций, и теперь мы не только абсолютно точно знаем о всех русских планах, но можем даже запрашивать русские штабы о них, если что-то не понимаем. Наша осведомлённость о всех передвижениях русских войск и их позициях, полученная нашей радиоразведкой, привела теперь к тому, что у русских пошли слухи о массовом шпионаже в нашу пользу и в армии и в тылу…

– О! Это колоссально!.. – восхитился Кайзер. – Стало быть, русские не только наносят себе ущерб своей ленью и безалаберностью, не шифруя радиотелеграфные сообщения, но ещё и вредят делу, раздувая у себя шпиономанию?!

Император всем телом повернулся в сторону полковника Николаи. Его лицо просияло, как всегда в те моменты, когда он слышал об успехах разведки.

– Господин полковник! – бросил Кайзер начальнику Отдела IIIВ, – позаботьтесь о том, чтобы скомпрометировать как можно больше людей в России слухами о шпионаже в нашу пользу… Пусть это будут русские генералы и офицеры с немецкими фамилиями… Если они честно сражаются на стороне России в великой битве между пангерманизмом и славянством, они заслуживают нашего осуждения и презрения… Их нужно компрометировать через ваши каналы и в странах Антанты, подрывая доверие к России и её правительству и армии… Можете затрагивать в этих усилиях также и моих кузин – царицу Александру и её сестру, великую княгиню Елизавету… Подумайте о том, как помочь распустить соответствующие слухи в Москве и Петербурге… Не касайтесь только нашего истинного друга и информатора – великую княгиню Марию Павловну Старшую. Это тоже будет побуждать царя делать шаги в направлении сепаратного мира…

– Спасибо, господин генерал!.. – повернулся Кайзер к Фалькенхайну, остававшемуся у карты. – Можете сесть, и перейдём теперь от военного воздействия на Россию к нашим политическим шагам, которые должны вынудить царя проявить инициативу в поисках сепаратного мира с нами… Господин статс-секретарь фон Ягов, что вы можете предложить для вбивания клина между Россией и другими странами Антанты?..

– Ваше величество, – льстиво изогнулся на своём стуле глава германской дипломатической службы, – я припомнил одну из ваших драгоценных идей, которые вы так щедро расточаете вокруг себя…

Вильгельм насторожился и наморщил лоб, пытаясь угадать, какую именно его мысль собирается изложить статс-секретарь.

Опытный царедворец, фон Ягов между тем решил на всякий случай облечь в форму воспоминания об идее императора своё собственное предложение. Он прекрасно понимал, что если авторство идеи переложить на Кайзера, то она пройдёт почти наверняка и амбициозный монарх никогда не отвергнет её. Такой метод довольно широко распространён в общении приближённых с сильными мира сего, особенно если они не слишком умны и легко поддаются самовнушению.

– Ваше величество как-то высказывались о том, что следует привлечь для победы Рейха высокопоставленных иностранцев, волею судьбы оказавшихся во время войны на нашей территории и не пожелавших её покинуть из своих материальных интересов…

– Да, припоминаю… – промычал Кайзер на всякий случай, хотя не мог вспомнить ничего подобного из своих замечаний. – Кого конкретно вы имеете в виду, господин статс-секретарь?

Фон Ягов, льстиво улыбнувшись ещё раз, продолжал:

– Фрейлина русской Императрицы княгиня Мария Васильчикова не пожелала покинуть своё имение неподалёку от Вены и проживает там, получив на это разрешение от австрийских властей. Если мы побудим её написать письмо царице, в котором можно было бы деликатно провести идею о том, что в Австрии и у нас, в Германии, имеются сторонники сепаратного мира с Россией и что за такой мир Петербург может кое-что получить из своих территориальных притязаний, то мы изыскали бы возможность через Данию или Швецию доставить такое письмо прямо в Царское Село…

– Вы удачно развили мою идею, – не без гордости согласился Кайзер. – Я поручаю вам, господин статс-секретарь, довести её до логического завершения… Можете сослаться в таком письме на высокопоставленные круги, заинтересованные в сепаратном мире с Россией, имея в виду меня. Проведите беседы с княгиней Васильчиковой и, если потребуется, отправьте её прямо в Петербург… В любом случае – клюнет ли русская рыбка на нашего червячка и заинтересуется ли мой кузен Ники сепаратным миром или он отвергнет его – слухи об этом просочатся к русским союзникам, вызовут у них недоверие к царю, к военным усилиям русских и помогут нам вбить желаемый клин… Безусловно, они будут в полезном для нас духе воздействовать и на русское общество…

Император ласково посмотрел на статс-секретаря, кивнул ему одобрительно, и все присутствующие так же ласково обратились к фон Ягову и закивали ему головами. Хитрый дипломат был очень доволен, но предпочёл только скромно приложить руку к сердцу, обратив преданные глаза на Вильгельма и поклонившись монарху.

Кайзер милостиво улыбнулся ещё раз фон Ягову и спросил его:

– Нет ли у нас в арсенале ещё чего-то, что побудило бы русское правительство искать сепаратного мира с нами?

– Ваше величество, – скромно потупился статс-секретарь по иностранным делам, – вчера я получил дипломатическую почту из Турции, и в ней оказался весьма любопытный документ…

Вильгельм насторожился.

– Один из русских политических эмигрантов, который стал известным международным социалистическим лидером и к тому же довольно богатым купцом, некто Парвус[141], передал нашему послу в Турции весьма интересную записку, в которой предлагает… – Фон Ягов сделал эффектную паузу и завершил пассаж, – купить революцию в России!

Кайзер откинулся от неожиданности в своём кресле. Его глаза округлились, и он рявкнул:

– Как купить?! И почему из Турции?..

Фон Ягов испугался, что его сообщение было слишком эффектным – ведь на такие эффекты имеет право только император, а в его присутствии – никто более. Поэтому он сбавил голос и принялся подробно объяснять:

– Господин Парвус, он же Гельфанд, давно покинул Россию. Он крупный революционер-социалист. Ему запрещён въезд также и в Германскую империю, но господин Парвус жаждет помочь нам и организовать революцию в России…

– Ваш граф Пурталес, будучи послом в Петербурге, докладывал нам накануне войны, что в России обязательно вспыхнет революция… А где она?! – жёлчно отреагировал Вильгельм.

– Господин Парвус представил нам записку… – фон Ягов, не обращая внимания на ехидный тон императора, водрузил на нос пенсне и взял в руки листки, лежащие перед ним, – озаглавленную: «Подготовка массовой политической забастовки в России»… На восемнадцати страницах доктор Парвус развивает детальный план, как весной организовать массовую политическую забастовку в России под лозунгом «Свобода и мир!». В результате он надеется на падение правительства Николая Второго и захват власти революционерами…

Скепсис на лице Кайзера сменился живым интересом. Ободрённый его вниманием, статс-секретарь продолжал чуть громче:

– Доктор Парвус, который вовсе не доктор, а присвоил себе этот титул для солидности, в общем, предлагает дельный план: соответствующую пропаганду в русской столице, на фронте, на флотах и стимулирование симпатий к революционерам, их видным личностям не только в России, но в странах – союзницах её… После соответствующей подготовки такого рода снабжение столицы и фронта будет отрезано. Как результат – возникнет недовольство населения, и на этой почве агитаторы усилят свою работу, спровоцируют демонстрации против правительства и войны… Политическая забастовка вызовет деморализацию на фронте и снижение боевой готовности русских войск. Последуют поражения русских армий, которые смогут вновь использовать революционеры-агитаторы… Доктор Парвус предлагает ориентироваться на русских эмигрантов – социалистов Ульянова-Ленина, Зиновьева…

– Позвольте, позвольте!.. – подал неожиданно свой голос полковник Вальтер Николаи. – У нас уже давно есть связь с деятелями партии социалистов-революционеров, официальной доктриной которых является террор против властей… Через солидные германские и германо-русские фирмы… Их главные конторы расположены в Петербурге и Москве. Мы давно «ведём» и снабжаем финансами некоторых влиятельных членов этой партии – например, весьма многообещающего депутата Государственной думы Керенского, который обслуживает нашу фирму-прикрытие «Константин Шпан и сыновья» в качестве юрисконсульта, другого лидера эсеров – Чернова… Господин Чернов в эмиграции неплохо служит нам, редактируя в нужном духе газетку для русских военнопленных… Нет, нет! – они не вульгарные шпионы… – замахал руками полковник, перехватив осуждающий взгляд депутата Рейхстага Эрцбергера. В лидере католической партии, вероятно, взыграла порядочность и коллегиальность, не терпящие осуждения избранников народа, даже если они принадлежат к вражьему стану. – Эти господа время от времени оказывают нам политические услуги, когда их интересы совпадают с нашими… – пояснил глава разведки. – Может быть, мы не будем возлагать слишком большие надежды на мало кому известных большевиков?! А продолжим работу с нашими испытанными агентами и союзниками, в том числе и внутри Дома Романовых?..

Император, за которым всегда оставалось последнее слово, ненадолго задумался, а затем показал свои блестящие способности в таком сложном деле, как агентурная разведка.

– Эти эмигранты – Ульянов, Парвус и другие – сейчас более доступны для контактов, чем те наши русские друзья, скрытые пораженцы, которые находятся за линией фронта, – важно изрёк он. – Не следует ограничивать ни тех, ни других в их стремлении произвести беспорядки в Российской империи, которые вызовут её поражение… Сколько денег надо доктору Парвусу, чтобы купить революцию в России?.. – Кайзер повернулся к фон Ягову.

– Он просит на первое время два миллиона золотых марок…

– Пригласите доктора Парвуса в Берлин, обсудите вместе с ним, полковником Николаи и нашим шефом военной пропаганды господином депутатом Эрцбергером весь его план… Статс-секретарю казначейства передайте моё повеление немедленно выдать Парвусу два миллиона золотых марок на стартовый капитал этого предприятия!..

59

В вагоне было жарко, а по мере того, как новый царский поезд стремительно летел на юг от прохладного майского Петрограда, становилось всё жарче. Но тоска, которая томила душу Николая в Царском Селе, когда он оставался вдали от ставшей привычной и любимой ему за семь поездок атмосферы Ставки и от частых встреч с его войсками, уходила с каждым часом пути. Во время предыдущих, апрельской и майской, поездок на фронт Государь обнаружил прелюбопытнейший курьёз: по Варшавской дороге Императорский поезд шёл до Барановичей всего 19 часов, в то время как по Виндаво-Рыбинской тот же самый путь растягивался на 26 часов. Разумеется, через Фредерикса он передал начальнику железнодорожного полка своё пожелание двигаться впредь на Барановичи по Варшавской дороге, но ему доложили, что в эти дни Варшавская дорога забита эшелонами отступающих войск, санитарными поездами и составами, подающими на фронт свежие резервы. Пришлось согласиться на окольный путь, в котором тоже была своя прелесть.

Монотонность и протокольная скука обыденной жизни в Александровском дворце отступали, глаза радовались смене пейзажей и сценок из народной жизни на станциях за окнами вагона, в любое время можно было остановиться и сделать смотр воинским частям, расположенным в полосе железной дороги…

Хотя слово «поезд» было для него синонимом слова «отдых», его царская работа в пути никогда не прекращалась. Николай и в вагоне, в своём тесном, но уютном кабинете, отделанном зелёными шёлковыми обоями и американским орехом, с мебелью, крытой тончайшим зелёным сафьяном, проводил долгие часы в пути и прочитывал доклады министров и глав ведомств, сообщения из Ставки, записки по разным вопросам, письма и телеграммы, газеты… Приятной традицией стало в день отъезда из Царского Села письмо Аликс, которое он обязательно находил в своём купе, а затем – ежедневно фельдъегерь привозил ему новый светло-сиреневый конвертик с монограммой Императрицы, источающий аромат её любимых духов Коти.

Письма Аликс Николай бережно хранил в особом кожаном портфеле, аккуратно нумеруя их и складывая по порядку. Его великолепная память крепко удерживала не только самые важные или интересные мысли любимой жены, но и разные забавные детали из писем, имена тех, о ком она ему хоть что-то сообщала. А писала царица не только о своих деловых или светских встречах, но – подробно и сочувствующе – о раненых, которым она помогала как сестра милосердия, об инвалидах и умерших от ран юношах, которых она горько оплакивала, сетуя на жестокость войны…

Вот и сейчас на столе в его кабинете, поверх больших казённых пакетов с сургучными печатями, в которых были доставлены ему на дорогу деловые бумаги, лежал милый светло-сиреневый конвертик с монограммой дорогой Аликс.

По крыше вагона так уютно застучал крупный летний дождь, колёса ритмично выводили свою ударную партию железнодорожной симфонии из посвистывания ветра, поскрипывания вагона, паровозных гудков, звона рельсов под поездом, солируя в железных коробках мостов, что у Николая от удовольствия поездки стало испаряться тяжёлое настроение, прочно сохранявшееся последние дни в Царском Селе от недавней кончины милого дяди – Константина Константиновича. Государственные похороны великого князя и поэта К.Р. в Петропавловской крепости состоялись всего за четыре дня до отъезда на Ставку, и царь очень печалился от потери родственника, одного из немногих в Доме Романовых, кто всегда ровно и доброжелательно относился к коронованному племяннику и его жене. Николай от души соболезновал тёте Мавре – великой княгине Елизавете Маврикиевне. Ведь меньше чем за год до этого она потеряла любимого сына Олега, добровольно ушедшего воевать в действующую армию. В конце сентября подававший большие надежды талантливый юноша был ранен в перестрелке с германскими разъездами и доставлен в госпиталь в Вильне.

Больной отец и мать, узнав о его ранении, бросились к нему, но не застали в живых. Гибель сына ускорила смерть Константина Константиновича и ужасно подействовала на Царскую Семью. Любимый участник детских игр старших Дочерей царя, Олег, единственный из сыновей великих князей, решил идти в действующую армию, а не устраиваться по протекции отца в какой-нибудь штаб или тыловое подразделение, как это практиковали другие молодые члены Семейства Романовых…

И всё же начало приятного путешествия, весёлый летний дождь, стучащий по крыше и залетающий в приоткрытые вагонные окна, не смогли до конца отвлечь Николая от грустных мыслей. Да и светло-сиреневый конверт наводил на размышления о серьёзных проблемах, которые он собрался решать в этот раз на Ставке. Его всё меньше удовлетворяло то Верховное командование, которое осуществлял Николаша, с чередой отступлений и пораженческими настроениями в генеральской среде, претензии великого князя на нечто большее, чем предводительствование армией в великой войне. А Аликс не только разделяла его сомнения в том, что Николаша плохо справляется со своими обязанностями, но шла даже дальше и ещё два месяца тому назад стала собирать факты злокозненного отношения дяди к ней, а следовательно, и к Ники.

Дома, в Царском Селе, Николай старался не обсуждать с Аликс этот деликатный вопрос. Он всё-таки любил Николашу. Мужская солидарность и офицерская порядочность мешали ему откровенно высказываться в разговорах с женой о дядюшке. Но и у него самого назревал кризис в отношениях с Николашей. Он начинал чувствовать неискренность в разговорах великого князя, жёсткий напор его и «галок» в предоставлении Верховному Главнокомандующему новых прерогатив и прав, прорывающиеся нотки высокомерия в речах. Николай, как порядочный человек, совершенно не терпел двуличия. А многое теперь стало говорить за то, что Николаша, в роли Верховного Главнокомандующего, становится не только плох, но даже опасен.

Вот и предстояло в нынешнюю поездку на Ставку окончательно разрешить многие сомнения и сделать выводы на будущее. Может быть, даже очень решительные.

«Какие сюрпризы на этот раз приготовила мне жёнушка?» – подумал Николай, садясь в удобное кресло подле письменного стола и вспарывая бронзовым ножом для бумаг светло-сиреневый конверт.

«Ц. С.

10 июня 1915 г.

Мой родной, бесценный,

С особенно тяжёлым сердцем отпускаю я тебя в этот раз – положение так серьёзно и так скверно, и я жажду быть с тобою, разделить твои заботы и огорчения. – Ты всё переносишь один с таким мужеством! Позволь мне помочь тебе, моё сокровище. – Наверное, есть дела, в которых женщина может быть полезной. – Мне так хочется облегчить тебя во всём, а министры всё ссорятся между собою в такое время, когда все должны бы работать дружно, забыв личные счёты, и работать лишь на благо Царя и отечества. – Это приводит меня в бешенство, – Другими словами, это измена, потому что народ об этом знает, видит несогласие в правительстве, а левые партии этим пользуются…»

Николай прервал на минуту чтение письма для того, чтобы закурить папиросу. Выпустив первое колечко дыма, он откинулся в кресле и представил себе, как милая Аликс сидит в своём будуаре за письменным столом и твёрдым, уверенным почерком без помарок быстро-быстро пишет ему следующее письмо.

«Мало ей тяжести оставаться одной во время моих, слава Богу, теперь частых поездок в войска, так Солнышко решила взвалить на свои плечи и мои заботы, вникая в государственные дела… И оказывается, она в этом кое-что понимает!.. – подумал Николай, вспоминая строки письма Аликс. – Правильно она подметила, что ссоры и интриги министров друг против друга оборачиваются большим ущербом для реноме всего правительства… Кое-кого давно пора удалить из состава Кабинета, но поди ж ты, где взять новых, честных и порядочных деятелей?.. Ведь всегда в России было плохо с кадрами, а теперь, когда многие умные люди из той среды, откуда и надо черпать государственные умы, вовсю заигрывают с Гучковыми, Родзянками и другими разбойниками из «общественности», и положиться-то не на кого…»

Николай вздохнул, затянулся папиросой и снова взялся за письмо.

«…Если б ты только мог быть строгим, мой родной, это так необходимо, они должны  с л ы ш а т ь  твой голос и видеть неудовольствие в твоих глазах. – Они слишком привыкли к твоей мягкой, снисходительной доброте. – Иногда даже тихо сказанное слово далеко доходит, но в такое время, как теперь, необходимо, чтобы послышался твой голос, звучащий протестом и упрёком, раз они не исполняют твоих приказаний или медлят с их исполнением. – Они должны научиться дрожать перед тобой… Ты должен просто приказать, чтобы то или иное было выполнено, не спрашивая, исполнимо это или нет (ты ведь никогда не попросишь чего-нибудь неразумного или невозможного). Прикажи, например, чтобы, как во Франции (республике), те или другие заводы выделывали бы гранаты, снаряды (если пушки и ружья слишком сложно), пусть большие заводы пошлют инструкторов. Где есть воля, там найдётся и способ её осуществления. Они должны все понять, что ты настаиваешь на том, чтоб твои приказания немедленно исполнялись. – Они должны подыскать людей, заводчиков, чтобы наладить всё, пусть они сами наблюдают за ходом работы. Ты знаешь, как даровит наш народ…

Двинь их на работу, и они всё смогут сделать, – только не проси, а приказывай, будь энергичен на благо твоей родины…»

«И это дельно она предлагает, – мелькнула у царя мысль, – вот только затягивание гаек от моего имени в частной промышленности сейчас, когда так бурно вроде бы взялась за дело «общественность», создавая для помощи армии Военно-промышленные комитеты, пойдёт вразрез с моей политикой смягчения острых углов во время войны, когда всякие громкие раздоры недопустимы…

Может быть, позже, когда я найду достаточно сильную кандидатуру на пост министра промышленности, можно будет вернуться к вопросу о милитаризации военных фабрик и заводов… Но сейчас… Сейчас надо будет выпустить пар из котла общественного недовольства положением со снарядами и винтовками тем, что придётся пойти навстречу просьбе Николаши об отставке Сухомлинова, а там – посмотрим… Для начала создадим комиссию по разбирательству вины министра в недостатке боевых припасов и оружия, взвесим вину других лиц, в том числе самого Николаши и дяди Сергея… Если серьёзно разобраться, то вину Сухомлинова никому не удастся доказать. Говорил же мне Андрей[142], как могло артиллерийское ведомство в ноябре 14-го года ответить, что надобности в снарядах не встречается, в то время как из армии сыпались требования на снаряды?.. Да и Сухомлинов мне докладывал, что был возмущён этим ответом Главного артиллерийского управления и в своём письме Янушкевичу поставил супротив этих строчек три восклицательных знака и сообщил, что заказ на снаряды был дан ГАУ только тогда, когда он пошёл «на них (то есть ведомство великого князя Сергея) войной». Помнится, тогда ещё добрый старик остроумно добавил: «Жаль, что они не работают на германскую армию». Может быть, из-за этой истории Сергей теперь так «тяжело заболел»?.. Но Бог даст – всё образуется… И «общественность» справедливо разберётся?..»

Царь перевернул страничку и продолжил чтение с неослабевающим интересом.

«То же относительно другого вопроса, который наш Друг так принимает к сердцу и который имеет первостепенную важность для сохранения внутреннего спокойствия – относительно призыва 2-го разряда: если приказ об этом дан, то скажи Н., что так как надо  п о в р е м е н и т ь, ты настаиваешь на его отмене. Но это доброе дело должно исходить  о т  т е б я. Не слушай никаких извинений (я уверена, что это было сделано ненамеренно, вследствие незнания страны). – Поэтому наш Друг боится твоего пребывания в Ставке, так как там тебе навязывают свои объяснения и ты невольно уступаешь, хотя бы твоё собственное чувство подсказывало тебе правду, для них неприемлемую. – Помни, что ты долго царствовал и имеешь гораздо больше опыта, чем они. На Н. лежит только забота об армии и победе – ты же несёшь внутреннюю ответственность и за будущее, и если он наделает ошибок, тебе придётся всё исправлять (после войны он будет никто)…»

«И здесь права Аликс! – удивился снова Николай, – Конечно, только человек из народа, трезво и реально мыслящий, то есть Григорий, мог её навести на эту мысль о ненужности мобилизации людей, которые всё равно не пойдут в действующую армию, а будут болтаться по тыловым частям и учреждениям, зря есть хлеб и ничего не делать… Может быть, его устами даёт советы сам Господь Бог? Уж больно они прозорливы… Действительно, если оголить без нужды пашни и фабрики, транспорт и торговлю, то это может вызвать большое напряжение и беспокойство в народе… Наверное, лучше было, бы мобилизовать следующий год призыва!.. Но как моя дорогая Аликс могла так быстро проникнуть в глубинную суть этого вопроса! Откуда она, женщина, может знать, что «ратники 2-го разряда» – это люди, за различными льготами, сверхкомплектом, физической слабостью – так называемые «белобилетники», – в войсках прежде не служившие… Что их направляют в непомерно разросшиеся запасные батальоны, слабые кадры которых совершенно не справляются с их обучением, а после трёх или шести недель маршевыми ротами их везут на фронт малообученными… Что они только раздувают численный состав частей, умножая количество едоков, но не увеличивая количества бойцов. Почему же никто из министров или генералов в Главном штабе не обратил на это внимания?! Выходит, что простой мужик и Императрица больше озабочены и лучше понимают интересы России, чем призванные для этого военные и государственные мужи!.. И Николаша тоже гнёт свою линию… Не только в военных делах, но и в государственных, на что я его не уполномочивал… Что это Аликс мне писала об этом раньше?..»

Прекрасная память Государя хранила почти дословно многие документы, которые он прочитывал. Письма женщины, которую он любил, он без всякого труда запоминал от слова до слова. Но ему доставляло удовольствие лишний раз проверить себя, и он вынул из портфеля наугад стопку писем, в которой были послания Аликс за два последних месяца.

«Ага, – подумал он, открывая листочек с датой «4 апреля 1915 г.», – вот что она писала тогда: «Да благословит Господь твоё путешествие, мой любимый, и да принесёт оно успех и поддержку нашим войскам! – Надеюсь, что ты кое-что ещё повидаешь до возвращения в ставку, и если Николаша вздумает жаловаться на это Воейкову, положи сразу конец этому и докажи, что ты повелитель…» Аликс уже тогда была права – Николаша не хотел меня пускать к войскам, а надеялся удерживать возле себя в Ставке, где он даже со мной разговаривал вообще тоном монарха… и эти намёки на то, что его надо короновать короной Галиции, дабы закрепить наш военный успех… Какое это имеет отношение к войне? И чего он всё время набивается ездить со мной по фронтам? Сначала я думал, что Главнокомандующий должен сопровождать меня в завоёванную провинцию, но Аликс оказалась права… Каким-то образом получилось так, что это я нахожусь в его свите, а не он в моей… А у него действительно слишком большая для великого князя свита, и они все наперебой обращаются только к нему, так что поневоле у моей армии могло возникнуть впечатление, что Николаша Император, а не я!..

А эти бесконечные истории с евреями, которых он ненавидит и поэтому сотнями тысяч беззаконно высылает из прифронтовой полосы как якобы шпионов, а сотни отдаёт под суд и казнит, не имея никаких доказательств их преступлений!.. Но эти несчастные сотни тысяч насильственно высланных евреев – ведь они после войны получат от меня равные права, будут такими же подданными, как и все остальные, но в сердце сохранят зло из-за него ко всей России! Нет! Я ему запрещу эти жестокие высылки и суды, прикажу Горемыкину принять соответствующее предписание правительства… Ведь Глас Народа устами Друга ясно прозвучал: «Все люди одним Богом сделаны – потому почто их обижать…» И вообще, с Николашей нужно будет в этот раз очень серьёзно поговорить, а если это не поможет, то и сместить его с Верховного командования…»

Короткий состав царского поезда из семи синих лакированных вагонов с золотыми орлами между окон мчался на юг, легко влекомый двумя мощными паровозами. Из багажного вагона принесли ленту с аппарата Графтия, записывающего скорость хода. На многих отрезках пути она превышала сотню вёрст в час.

Становилось жарко. Государь с лёгким вздохом отложил в сторону портфель с письмами Аликс и вызвал камердинера Тетерятникова, чтобы тот приготовил ему переодеться из суконной гимнастёрки в холщовую. Между тем тени за окнами вагона заметно удлинялись не только от скорости, но и от солнца, клонившегося к горизонту.

60

Рана на ноге у Петра плохо заживала, но, слава Богу, опасность гангрены миновала. Ему сделали несколько операций, в том числе и на правом коленном суставе. Поручик два месяца лежал в одной из офицерских палат, устроенных в Большом Екатерининском дворце. Когда же его молодой и тренированный организм начал побеждать и слабость от ран, и последствия контузии, Георгиевского кавалера по просьбе царицы – сестры милосердия перевели в более уютный и удобный лазарет для раненых воинов их императорских высочеств великих княжон Марии Николаевны и Анастасии Николаевны, что был оборудован на личные средства двух царских Дочерей в первые дни войны в одном из новёхоньких зданий Фёдоровского городка.

Александра Фёдоровна выхаживала его как сына. Её руки, казалось Петру, снимали боль при перевязках. Императрица – сестра милосердия совершенно не стеснялась прочищать и обрабатывать самые тяжёлые гнойные и гангренозные раны у солдат и офицеров, попадавших в Её госпиталь, принося облегчение страданий и утешение даже тем, кто уже потерял надежду выжить. Она делала это совсем не в поисках популярности, а по велению своей души.

Супруга царя, неузнанная в своём сером наряде и глухом капюшоне сестры милосердия, могла омывать раненых, сбривать перед операциями волосы на солдатских и офицерских головах и телах. Она не обращала внимания на трупный запах, идущий из госпитального морга, удушливые пары хлороформа в операционной, синеву пятен от йода, покрывавших её длинные, когда-то ухоженные кремами и бальзамами музыкальные пальцы… Теперь из-за усталости она не музицировала дома по вечерам, как бывало прежде, но очень любила слушать игру на рояле в четыре руки дочерей или Татьяны с Аней Вырубовой…

Когда сознание поручика стало проясняться, Пётр не уставал поражаться тому, что эта застенчивая, гордая и замкнутая в дни мира женщина здесь, в госпитале, становилась открытой, заботливой и доброй – настоящей сестрой каждому несчастному раненому солдату и офицеру.

Однажды в палату, где лежал уланский поручик, положили юношу, корнета Елисаветградского гусарского полка, шефом которого была великая княжна Ольга. Царская Дочь, придя на своё дежурство, сразу же узнала бедного мальчика, который уже в дни войны закончил ускоренный курс юнкерского училища и получил производство в её полк. Корнет Эдельштрем лежал теперь в её отделении, весь серый от потери крови и от страха.

Как Ольге тут же сообщил дежурный врач, ранение корнета сначала считалось пустяковым – пуля «всего лишь» пробила ему ладонь. Но в рану попала земля – точно так, как и у Петра, – и корнету на позициях сделали перевязку. Когда военно-санитарный поезд доставил юношу в госпиталь Царского Села, врачам почудился трупный запах из-под бинта. Княжна Гедройц и два других хирурга устроили консилиум, определили, что это – начало гангрены, и ампутировали ему ладонь. Ассистировала при операции Александра Фёдоровна.

Наутро, когда он стал приходить в сознание после наркоза, царица пришла в палату, подсела к его кровати, склонилась к несчастному мальчику, обняла и поцеловала его, а затем принялась его утешать и успокаивать, как своего собственного ребёнка.

«Вероятно, болезнь Цесаревича и его страдания настолько укрепили в её душе струны сочувствия и утешения, что её материнское сердце глубоко страдает и за нас, доселе незнакомых ей простых российских воинов!..» – подумал тогда поручик Лисовецкий. С каждым днём, ощущая на себе и на своих товарищах по несчастью искреннюю заботу, сердечную боль и сочувствие этой женщины – матери пятерых детей, Пётр проникался к ней всё большим уважением и сыновьей любовью…

…Через три дня, проснувшись утром, юноша вдруг снова почувствовал из-под повязки трупный запах. Сестра милосердия Ольга Николаевна, дежурившая в тот час, как могла, подбодрила его и немедленно пригласила княжну Гедройц. В тот же день гусару ампутировали руку до локтя. И опять Императрица – сестра милосердия пришла к несчастному юноше, помолилась у его постели, словно расстроенная мать, утешала и подбадривала…

Хотя Петру в этот и другие дни почти не досталось внимания Императрицы – она была поглощена тем, как успокоить юного корнета, он всей душой был рядом с ней, и ему было тем более страшно и жалко соседа по палате и себя, ибо княжна Гедройц пока не утверждала никакого положительного прогноза по поводу его собственных ран.

Он боялся такой же участи и для себя. Его пугало даже то, что, узнав о случае с гусарским корнетом, его дед Ознобишин стал приезжать к нему на побывку почти каждый день и не очень искусно отвлекал его от чёрных мыслей своими стариковскими разговорами. Только Татьяне, когда она появлялась у постели Петра, не надо было ничего говорить, чтобы поручик забывал о своих болях, операциях и контузии. Ему достаточно было просто положить руку на её ладонь, которой она старалась определить по его лбу, нет ли у него жара, – и наступало спокойствие и счастье…

Вся палата, Государыня и Её Дочери – сёстры милосердия, княжна Гедройц, персонал госпиталя – словом, все чуткие и душевные люди, которые окружали несчастного корнета, с мучительной тревогой следили за тем, как юноша звал сестру, чтобы вместе с ней проверить, не слышен ли опять трупный запах из-под бинтов. И ужасное свершилось… Гангрена пошла дальше…

Через четыре дня, вечером, дежурный хирург побледнел, когда ощутил этот тревожный запах. Он пытался сначала уверить корнета, что это мнительность, что всё будет хорошо, но на следующее утро молодого человека увезли на операцию и вылущили весь остаток руки до ключицы. Ассистировала хирургам сестра милосердия Александра Фёдоровна, стерилизованные инструменты ей подавала её дочь. У обеих глаза были полны слёз, но они твёрдо держались и чётко и споро выполняли свои обязанности. Когда надо было принимать от хирургов гнойные и омертвевшие части ампутированной руки, царица мужественно подставляла белые эмалированные корытца, а великая княжна, собрав всю свою волю в кулак, относила жуткие остатки дежурным санитарам…

Ещё через два дня стало ясно, что гангрена не остановилась. Юноша умирал. Когда в палате не было никого из персонала, он иногда рыдал, иногда только всхлипывал, но так трагично, что раненых пробирало смертельным холодом до костей.

Царица и её старшие дочери каждый день проводили по много часов подле его постели. Тогда корнет глухо молчал, закрывая глаза, чтобы ставшие такими близкими ему эта пожилая женщина и две юных сестры милосердия могли держаться так же стойко, как и он.

Когда Государь прибыл из Ставки на несколько дней в Царское Село, Александра Фёдоровна рассказала ему о мужественном и несчастном юноше. В тот же день Николай Александрович пришёл в госпиталь и первым делом вошёл в палату, где лежали Пётр и гусарский корнет.

У Государя было усталое и доброе лицо. Около глаз пролегли морщинки, которых Пётр не видел раньше – всего полгода тому назад. На плечи простой суконной гимнастёрки царя был накинут белый халат. Николай Александрович с порога оглядел комнату и сразу подошёл к корнету. Дежурная сиделка быстро освободила царю стул подле кровати, на котором сидела, держа юношу за здоровую руку.

Николай Александрович привстал на одно колено и приколол к груди корнета белый с золотом орденский крест Святого Георгия. Юноша дёрнулся, узнав Государя, и попытался сесть в своей кровати. Император с недюжинной силой подхватил его и обнял, прижал к своей груди, поцеловал… Ловкие санитары подложили со всех сторон подушки, и Государь бережно опустил худое тело юноши в белую воздушную, словно облако, гору. Потом он присел на стул и устремил добрые, наполненные горячим участием голубые глаза на раненого.

– Держись, мой мальчик!.. – тихо, но твёрдо сказал он. – Я буду молиться за тебя вместе с твоими родителями… Я знаю, что ты – единственный сын, поэтому – держись!.. Бог милостив к героям, и ты – один из них!..

Серое, бескровное от ужаса смерти лицо юноши просветлело, в потускневших глазах затеплилась жизнь. Он прошептал слова благодарности – нет, не Государю Всея Руси, а человеку, брату, отцу с таким простым и чудотворным именем – Николай…

Тот вдох счастья, который он испытал, увидев и услышав обожаемого монарха, наверное, потряс его и принёс перелом в болезни. Свершилось чудо, и гангрена отступила…

В тот день Государь побеседовал и поддержал своим участием всех, кто лежал в этой палате, прошёл и по другим палатам, уделив доброе внимание каждому. Он узнал Петра, от души порадовался его Георгиевскому кресту, подбодрил его и поздравил со следующим чином – штаб-ротмистра, который решил пожаловать ему за храбрость. При этом, лукаво улыбнувшись, царь пожелал графу Лисовецкому в наградах дойти и до первой степени ордена Святого Георгия. Эти слова и улыбка несказанно обрадовали молодого офицера. Он сразу представил себя в генеральском мундире с широкой лентой «георгиевских» цветов через плечо, с большим белым Георгиевским крестом второй степени на шее и четырёхлучевой звездой с Георгиевским девизом «За службу и храбрость» на левой стороне груди… Потом Пётр вспомнил, что кавалерами всех четырёх степеней ордена Святого Георгия были только четыре человека, и все четверо – генерал-фельдмаршалы русской армии: Кутузов-Смоленский, Барклай-де-Толли, Паскевич-Эриванский и Дибич-Забалканский… Может быть, Государь намекал на что-то большее, чем просто кавалерство в ордене?..

Он знал, что даже низшая, четвёртая степень ордена Святого Георгия, которую недавно получил за разведывательный поиск немецких позиций и короткий бой при этом, где он со своими уланами отбил немецкого генерала от его свиты и притащил к своему командиру, даёт большие привилегии, а чем выше степень, тем привилегий больше. Но ему нужна была только одна привилегия – иметь право предложить свою руку и сердце великой княжне и получить согласие её родителей. Новоиспечённый штаб-ротмистр размечтался о том, что хитрая улыбка Государя могла обещать ему не только высшие знаки ордена Святого Георгия Победоносца, но и эту, самую высшую для него награду…

Не только в палате Петра, но и повсюду в Большом дворце при посещении царя сразу установилась атмосфера душевного контакта измученных ранами людей с вполне земным Человеком-богом, воплощавшим в себе чеканную формулу для каждого российского военного, давшего присягу: «За Веру, Царя и Отечество!»

…Не было ни одного человека в госпитале и в других лазаретах, где также бывала Александра Фёдоровна и откуда в Большой дворец приходила о ней добрая стоустая молва, который не оценил бы и не восторгался той подвижнической работой, которую вела царица в скромном наряде сестры милосердия. Она очень уставала, иногда еле передвигалась на своих больных ногах, постарела и поседела, но каждый день по нескольку часов отдавала раненым. Вместе с ней так же напряжённо трудились, беря с неё пример, дочери Ольга и Татьяна. Даже «младшая пара» – пятнадцатилетняя Мария и тринадцатилетняя Анастасия, когда был открыт в Фёдоровском городке маленький лазарет их имени, каждый день посещали его и приносили с собой в строгую и крахмальную атмосферу лечебного учреждения тепло и даже веселье. Особенно младшая, проказница Настя, которая своими шутками и затеями немало отвлекала раненых от их болячек и страданий.

Пётр крепко подружился с самой младшей, но мгновенно весь замирал, когда в палату входила своей царственной походкой его любовь – Татьяна. Они многого недоговаривали в своих тихих бесконечных беседах. А когда в разговорах наступала пауза, то даже эта тишина рождала чувство счастья.

Спустя примерно месяц после того, как Петра перевели из госпиталя Большого дворца в Фёдоровский городок, юный штаб-ротмистр стал стремительно набирать силы. Врачи разрешили ему короткие прогулки по парку. Только теперь, когда исчез удобный предлог – посещение тяжелораненого, Александра Фёдоровна заметила, что стремление Татьяны и Петра друг к другу становится слишком очевидным для окружающих. Заботливая мать, сама испытывающая постоянное унижение от клеветнических домыслов света на свой счёт, Государыня решила спасти доброе имя своей дочери-девицы от могущего прорваться грязью в любую минуту человеческого недоброжелательства. Без объяснения причин она велела дочери резко сократить её посещения лазарета имени Марии и Анастасии.

Александре Фёдоровне не пришлось повторять дважды свою рекомендацию. Татьяна поняла не высказанные вслух опасения матери и, хотя они доставили ей глубокую душевную боль и тревогу, решила не перечить. Она в последний раз заглянула в лазарет имени своих сестёр и вызвала Петра на прогулку в парк. Здесь уже начала звенеть мартовская капель, нестерпимо сверкал на солнце наст и искрились сосульки.

– Мой милый рыцарь, – сказала с печальной улыбкой принцесса штаб-ротмистру гвардейских улан, – мы не можем быть счастливы теперь, когда идёт такая страшная война… Я должна оберегать покой своей Mama, а она разволновалась из-за нашей дружбы… Пойми меня, Петя!.. И я и ты – мы должны прежде всего свято исполнять свой долг… Мне очень тяжело, но нам придётся ждать… по крайней мере – конца этой войны… А пока… Я должна брать пример с Papa – он одинаково ровен со всеми… И хотя ты мне милее всех, но я не могу этого сейчас никому открыть… Кроме сестёр…

Пётр подавленно молчал. Он, разумеется, и раньше хорошо представлял себе, какая огромная дистанция разделяет его и Царскую Дочь. Но нетерпение юности, при той симпатии к себе, которую он чувствовал со стороны Татьяны и её Семьи, переполняло его надеждами. И вот теперь, как он понял, он обязан оставить царевну в покое, чтобы не вызвать на себя гнев её матери, которая так стоически и добро выхаживала его в госпитале. Он не привык скрывать свои чувства, а теперь любимая прямо просила его об этом… Как ему хотелось прижать её к себе, приласкать и успокоить, но он понимал, что не может позволить себе этого. Самое важное для него было то, что она не отказала ему совсем… Как не отказали ему в заботе её мать и старшая сестра – самые необыкновенные сёстры милосердия, которых он когда-либо встречал…

Война и командирские обязанности на фронте, ответственность не только за себя, но и за других людей уже закалили его, и Пётр из юноши превратился в мужчину с крепкой волей и ясным взглядом на вещи.

В начале прогулки он было поник и сделался печален, но когда понял, что не отвергнут совсем и его чувство к Татьяне, как и прежде, согревает её душу, он воспрял духом. Он чувствовал, что Татьяна страдает не меньше его, и ему захотелось поднять её настроение, преподнести какую-то шутку. Штаб-ротмистр тряхнул своей мальчишески кудрявой головой, словно сбрасывая с себя грусть-тоску, и в глазах его снова зажглись озорные огоньки. Он похлопал тросточкой, с которой его обязали выходить в парк, по своей коленке, остававшейся после операции ещё в гипсовой повязке, лихо свальсировал на успевшей зажить ноге и поясно поклонился своей спутнице:

– Ваше высочество, разрешите пригласить вас на тур вальса!

Татьяна звонко рассмеялась, хотя на глазах блестели слёзы. Ей сделалось радостно оттого, что «корнет Петя», как продолжали называть его сёстры, оказался не настырным и самоуверенным нахалом, который думает только о себе, а тонким и тактичным, всё понимающим мудрым человеком, желающим защитить её доброе имя от пересудов света. Именно таким она хотела его видеть, и Пётр оправдал её ожидания.

– Ваше высокоблагородие, господин Георгиевский кавалер! Я записываю вас на все танцы первого бала после войны!..

Они расстались весело и непринуждённо. И, встречаясь в тесном госпитальном мирке или на прогулках в царскосельских парках, только издали улыбались друг другу особой улыбкой, которая была понятна лишь им двоим да ещё сёстрам Татьяны.

61

Синий литерный поезд с золотыми орлами на вагонах всё мчал и мчал без остановок на юг. За полуоткрытым окном у письменного стола сидел сорокашестилетний человек в холщовой гимнастёрке, профиль которого знала вся страна. Когда состав с двумя локомотивами проскакивал, не сбавляя хода, маленькие станции, верноподданные этого человека замирали на платформах, стараясь углядеть его лицо за хрустальным блеском чистейших стёкол. Если им это удавалось, то они либо низко кланялись поезду, либо кричали от восторга «ура!».

Иногда он вставал к окну, чтобы посмотреть, нет ли на станции воинских эшелонов, и оценить, хотя бы на ходу, внешний вид солдат и их экипировку. Если эшелоны стояли на запасных путях, пропуская царский поезд, то в них, в открытых дверях теплушек и окнах вагонов, радостными криками взрывались ликование и энтузиазм солдат, увидевших воочию, может быть впервые в жизни, то Высшее Существо, обожать которое их учила Церковь и родители, весь патриархальный уклад глубинной русской жизни. Даже ехидные глаза городских грамотеев, волею воинских начальников включённых в мобилизационные списки, теплели и наливались почтением, когда попадали в мощное поле общего восторга бывших крестьян, одетых теперь в такие же холщовые гимнастёрки, которую они видали на нём…

Вечером, перед лёгким ужином, царь отвлёкся наконец от бумаг и немного поиграл с Ниловым, Саблиным и Мордвиновым в домино. Он лёг спать пораньше, предвкушая почти целый завтрашний день в вагоне, когда можно спокойно поработать, почитать и погулять на каких-то станциях. А самое главное – без помех подумать над прошлым и будущим в этой войне, над теми шагами, которые следует предпринять, чтобы выйти из стратегического тупика, в которое завело Россию неудачное верховное командование Николаши и его соратников, породивших уже большое недовольство в войсках. Отходя ко сну, он вспомнил строки из донесения Охранного отделения, читанного им сегодня перед обедом. В донесении сообщалось, что среди московских извозчиков распространены такого типа разговоры с седоками: «Вся Россия знает, что генералы – изменники, а то бы русские войска давно были бы в Берлине». Охранное отделение писало и о том, что беспокойство стало проникать в деревню. Оно привело слова одного из уполномоченных по закупке продовольствия внутри России: «Говорят – надо повесить Сухомлинова, вздёрнуть 10 – 15 генералов, и мы стали бы побеждать…»

…Мощные паровозы неловко дёргали и тормозили небольшой состав, но Николай ничего не чувствовал на удобной кровати в своём купе-спальне. Утром он проснулся в отличном настроении и после утреннего кофе с рвением вновь принялся за деловые бумаги, чтобы скорее их закончить и наконец спокойно поразмышлять.

К полудню, то есть к завтраку, который всегда дома, в Александровском дворце, или в пути бывал без излишней роскоши – суп или борщ и ещё две горячие перемены, – все бумаги, кроме одной, были прочитаны, обдуманы и расписаны. Оставалась только записка министра иностранных дел Сазонова о последних шифровках послов. Её-то Государь и отложил на десерт. Он даже не стал курить за столом, по своему обыкновению, после завтрака, а сразу ушёл в кабинет. Здесь, удобно устроившись в углу мягкого кожаного дивана по ходу поезда, он закурил любимую турецкую папиросу из того большого запаса, который турецкий султан прислал ему ещё до войны в Ливадию через своих послов. И поразился совпадению своих мыслей, рождённых воспоминаниями о султане, с текстом записки Сазонова. Министр писал о Турции, о мнении союзников по поводу Дарданелльской операции англичан[143]. Хотя десант британских войск и терпел на берегах пролива поражение за поражением по вине Первого лорда Адмиралтейства Черчилля, который без всякой подготовки выбросил его на скалы под жерла устаревших, но крупнокалиберных турецких пушек, и тысячи англичан погибли, а другие тысячи должны были отступить, Лондон и Париж пели гимны победам британского оружия. Им вторил и российский министр иностранных дел.

С иронической улыбкой, спрятанной под усами, прочитал Николай записку Сазонова. В отличие от него, Государь видел дальше и понимал значительно тоньше явления международной жизни. У него давно созрело предположение, что неудачная Дарданелльская операция была ответным ходом англичан на его собственный стратегический план разгрома Турции и вывода её из войны.

Сразу же после того, как Оттоманская империя подлым нападением на Одессу и Николаев германских крейсеров «Гебен» и «Бреслау», якобы проданных Турции, заявила о своём участии в войне на стороне Центральных держав, царь понял, что самым важным для России становится турецкий фронт, поскольку именно он сжал роковое кольцо неприятельской блокады. Со вступлением Турции в войну экономическое положение России могло стать катастрофическим. Как образно сказал генерал Головин, Россию можно было уподобить дому с заколоченными дверьми и окнами, в который можно было проникнуть только через трубу. Лишь разгром Турции создавал надежду на сокрушение Австро-Венгрии и Германии.

Государя удивляло, что его полководцы в Ставке и опытные дипломаты у Певческого моста не осознали важности этой задачи и немало сопротивлялись, когда он стал настаивать на проведении десантной операции против Константинополя. В конце концов он добился того, что Ставка согласилась с ним и начала хотя и медленно, но готовить спасительный десант.

Представители британской армии в Барановичах, разумеется, на самом раннем этапе планирования прослышали об этой операции. Результат оказался неожиданным. Заботясь о своих личных выгодах, Лондон готовил мощный удар по Турции на Ближнем Востоке, стремясь захватить пути к мосульской нефти. Но, узнав через многочисленную и хорошо поставленную разведку в России о плане Николая захватить Константинополь, Черчилль сумел убедить главнокомандующего Китченера[144] как можно скорее, раньше русских, высадить десант на Проливах, обозначить у Константинополя британское присутствие, которое после войны станет решающим, чтобы не пустить туда русских.

Дарданелльская экспедиция Первого лорда Адмиралтейства началась поэтому в спешке и тут же потерпела фиаско.

Между тем, под давлением Государя и при полном непонимании и отсутствии поддержки стратегов в Ставке и Генерального штаба в Петрограде, в начале апреля по указанию царя в портах Чёрного моря сосредоточился 5-й Кавказский корпус и ожидался 11-й армейский корпус. К весне превосходство России на Чёрном море стало подавляющим. «Гебен» вторично за войну был подбит у входа в Босфор. У германо-турок оставался один «Бреслау» против пяти русских линейных кораблей. Надо было только посадить войска на корабли, форсировать почти беззащитный Босфор и осуществить двухвековую мечту, ставшую насущной необходимостью, – открыть ворота в Средиземное море.

Но после прорыва 19 апреля германских и австро-венгерских армий Макензена и эрцгерцога Иосифа Фердинанда у Дунайца и Горлицы панические настроения овладели русской Ставкой. Хотя Государь и настаивал на осуществлении десанта в Турцию, великий князь Верховный Главнокомандующий всё-таки расценивал явления войны не стратегически, а с точки зрения мелкого столоначальника, то есть захвата или удержания незначительных географических пунктов. Для оказания помощи 3-й армии и сохранения в своих руках нескольких гуцульских посёлков Николай Николаевич отменил десант и распорядился перебросить 5-й корпус генералу Иванову на Юго-Западный фронт, повелев «ни в коем случае» не отступать за реку Сан… Великий князь обрекал тем самым Россию на удушение и затягивание войны на долгие годы. Но в его проспиртованных и наполненных матерщиной мозгах даже не шевельнулась мысль о том, что Царьград нужен России больше, чем полуразрушенное карпатское местечко Дрыщув…

Теперь, прочитав восхваление Сазоновым стратегии союзников в Турции, Николай почувствовал ещё большее разочарование в полководческих способностях Николаши и его начальника штаба Янушкевича. Он ясно видел, что Ставка не отдавала себе отчёта в истинном положении на фронтах и просто игнорировала горлицкую катастрофу, которая казалась Николаю более значительной, нежели самсоновская.

По мере того как литерный поезд приближался к Барановичам, всё большее беспокойство за дела в действующей армии стало охватывать Государя.

«Что же теперь делать? – думал он, вперив безучастный взгляд в окно. – Убрать одного Янушкевича или ещё и Данилова, который также демонстрирует полную «стратегическую невинность»? Но ведь это вызовет бурное сопротивление Николаши, его угрозы уйти в отставку, а следовательно, и большой политический скандал, который скажется на боеспособности войск… А кем их заменить?.. Уволить от Верховного командования самого Николашу?.. Опять же вопрос – кого на его место?.. Иванова, Алексеева или Рузского?.. Но ведь они всего лишь генералы, которые до сих пор не смогли продемонстрировать истинных полководческих качеств – стратегического мышления, решительности, смелости и прозорливости… Пойдут ли за ними войска, пойдёт ли Россия, которая стала говорить об измене генералов?.. Но скандал от отставки Николаши будет, пожалуй, ещё больше, чем от удаления Янушкевича и Данилова…»

Царь в задумчивости потёр себе виски, отвернулся от окна и вдруг ощутил давящую боль в левой стороне груди. Такую же тупую боль в сердце он испытал, когда получил известие о катастрофе армии Самсонова в Восточной Пруссии. Это его слегка обеспокоило, но он не стал вызывать лейб-медика профессора Фёдорова.

«Бог даст, всё образуется! – пришло ему на ум всегдашнее и самое надёжное утешение. – Поговорю с Николашей и буду решать, как поступать дальше… Аликс права – ответственность за Россию лежит на мне, а не на Николаше… Господь вразумит меня, что теперь надобно делать!..»

До Барановичей оставалось не больше часа пути…

…После парадного обеда по случаю приезда Государя на Ставку в большой палатке, стоявшей на поляне подле поезда великого князя, Николай Николаевич попросил племянника побеседовать с глазу на глаз. Ещё при встрече царя в Барановичах и сопровождении его в расположение Главной квартиры, а затем и во время доклада Янушкевича о положении на фронтах в шатре Главнокомандующего перед обедом великий князь чутко уловил что-то необычное в обращении Императора с ним – как будто Ники стал ему улыбаться через силу, не так ласково, как прежде, смотреть… Это очень не понравилось хитрому и самовлюблённому великому князю. Он усмотрел в этом опасность своему положению и решил применить испытанный метод – поплакаться племяннику, разжалобить его и выведать при этом истинное настроение Ники в свой адрес. Когда царь согласился выслушать его, он фамильярно взял Императора под руку, да так, чтобы все присутствующие увидели этот вольный жест, и повёл племянника в салон-вагон своего поезда.

Николай удивился, чего это дядя покинул с ним прохладу открытой палатки, где жару несколько смягчали сквознячки, и пригласил в нестерпимую духоту нагретого солнцем недвижимого вагона, устланного коврами и медвежьими шкурами. Но когда гигант бухнулся перед ним на колени, заплакал, как дитя, и, размазывая слёзы по щекам и бороде, принялся причитать, какой он несчастный и как ему не везёт, всё стало ясно: Николаша очень не хотел, чтобы кто-то из офицеров Ставки увидел своего шефа плачущим и стенающим перед царём.

Николаша, стоя на коленях и почти достигая лицом бородки стоящего Николая, попытался поймать и поцеловать руку Государя. Отчего-то племяннику стало очень неприятно. Николаша и в прошлый приезд царя на Ставку тоже рыдал перед ним в своём вагоне-кабинете, когда немцы и австрийцы устроили прорыв под Горлицей. Тогда Николай сделал свой вывод: потоки слёз Верховного Главнокомандующего отнюдь не признак его силы и полководческих талантов.

Государь неловко подхватил долговязого дядюшку под мышки и стал поднимать его с колен. Николаша легко перевалился сам на глубокий диван, закрытый ковром, достал большой белый платок и стал утирать им слёзы на глазах, покрасневший, с фиолетовыми прожилками старого алкоголика нос. Николай отвернулся, но в стеклянном отражении окна поймал вдруг насторожённый и холодный взгляд великого князя, брошенный на него из-под платка.

Император понял, что вся эта сцена была неискренней, разыгранной для него с тем, чтобы оправдаться в слабом, если не преступном предводительстве армией. Жалость к бедному старому Николаше, начинавшая было подниматься в его душе, мгновенно улетучилась. Он вспомнил свои размышления в вагоне и понял, что эта последняя сцена лицемерия и хитрости навсегда перечеркнула то чувство уважения и почти сыновьей любви, которое он до сих пор испытывал к Николаше. Когда он пришёл к этому выводу и достиг полной определённости своего нового отношения к великому князю, он, как всегда, успокоился. Теперь ему предстояло разобраться, до какой глубины падения в своём лицемерии дошёл Верховный Главнокомандующий, и, если, не дай Бог, он ещё теснее, чем раньше, снюхался с Гучковым и Родзянко, убрать его с ключевого поста, хотя это, как предполагал Государь, было весьма сложной затеей.

Николай спокойно уселся в кресло, противостоящее дивану, высоко над которым торчала маленькая заплаканная головка дядюшки. Царь достал портсигар, вынул папиросу, но не предложил такую же великому князю, хотя Николаша по привычке протянул длинную руку к его портсигару. Уловив настроение царя, великий князь изменил траекторию движения руки, подхватил лежащий на столике рядом с креслом коробок спичек и поднёс к папиросе Николая огонёк. Государь затянулся и с немым вопросом посмотрел на Верховного Главнокомандующего.

– Я не могу воевать, когда у солдат нет сапог, а у пополнений палки вместо ружей!.. – всё-таки плачуще заголосил в ответ Николай Николаевич. – Тебя и меня окружают дураки и шпионы, всякие Сухомлиновы и Мясоедовы!..

– Не лги! – спокойно сказал Император. – Ты виноват в недостатке ружей, пушек и снарядов не менее, чем Сухомлинов и дядя Сергей[145]! Ты – Верховный Главнокомандующий и должен был ещё в начале боевых действий рассчитать потребность в ружьях и снарядах, исходя из реальных сроков войны, а не трёх-четырёх месяцев, как вы все в Военном Совете считали до её начала… Ты должен был своевременно дать заявку в Главное артиллерийское управление, в конце концов – доложить мне, если у тебя были сомнения… Ведь снаряды, хотя и в разобранном виде, имеются в тыловых парках… Их только надо собрать и доставить на передовые позиции… Ты это знаешь прекрасно, но делаешь панические заявления, даёшь повод для сплетен и клеветы Гучкову и всей его думской крикливой компании!.. Ты хочешь переложить ответственность со своих плеч на других – на бедного старика Сухомлинова и тяжелобольного дядю Сергея… Я не ожидал от тебя такого, когда вручал тебе Верховное командование, – говорил Николай, глядя прямо в глаза великого князя. Тот, зная характер царя, начал всерьёз опасаться за своё место Верховного Главнокомандующего. – А что касается Мясоедова, – спокойно и размеренно продолжал Николай, – то ты прекрасно знаешь, что он – не шпион, а только мелкий мародёр, которых в армии у тебя расплодилось слишком много!.. Ты его нарочно повесил своей властью, без суда, так поспешно, чтобы я не успел помиловать его… Зачем ты раздуваешь эту истерию?..

– Нет-нет! Шпионов вокруг слишком много! – испуганно принялся оправдываться великий князь. – Военные суды вешают их пачками, вылавливая среди населения, особенно жидовского, и среди беженцев!.. И вокруг Сухомлинова одни шпионы!..

– Выпей валерьянки и перестань молоть чепуху! – так же невозмутимо рекомендовал Государь картинно всхлипывающему ещё Верховному Главнокомандующему. – Для твоего сведения: я приказал Горемыкину из-за потока беженцев снять черту еврейской оседлости и допустить евреев в города… Скоро ты получишь от правительства бумагу об этом… Бог даст, и иностранные банкиры оценят этот наш шаг…

– Не делай этого! Не делай этого! – заголосил Николай Николаевич. – Все жиды – шпионы и революционеры и они предадут нас Германии!

Николай пропустил эту тираду мимо ушей. Отвернувшись от собеседника и глядя в окно, что означало его крайнюю степень недовольства, он всё-таки спокойным голосом задал новый вопрос великому князю:

– Почему ты допускаешь пораженческие настроения в Ставке и у генералов в штабах фронтов? Командующий Юго-Западным фронтом Иванов и генерал Драгомиров рассуждают у тебя о необходимости отступать до Киева, Рузский собирается отходить до Двинска…

На Верховного Главнокомандующего неожиданная немилость царя подействовала словно ушат холодной воды. Он настолько был уверен во всегдашнем расположении племянника к себе, его прочной любви, что надеялся долго ещё использовать доброе отношение Николая себе на пользу. Он сразу посерьёзнел, слёзы на его глазах высохли, и он злобно сказал:

– Я ведь отдал приказ «ни шагу назад!», а ещё в январе повелел генералам укреплять позиции, на которых они встали после нашего наступления… Но они ничего не сделали и теперь отступают без спроса… Я буду их отрешать от должности!..

Николай повернулся к великому князю, но глаза его не лучились, как обычно, добротой, а холодно блестели, словно две голубые льдинки. От этого взгляда у Николая Николаевича мурашки побежали по спине. Он понял, что его положение становится шатким, а с ним – и все далеко идущие планы.

– Почему ты отменил предложенную мной десантную операцию на Босфор? – спокойно спросил царь Верховного Главнокомандующего.

Великий князь смешался. Он думал, что племянник забыл уже о своём предложении, и не знал, что ответить. С минуту он сидел и беззвучно шевелил губами. Потом растерянно начал бормотать:

– Китченер предлагал нам в марте вместе с британцами и французами высадиться с другой стороны Проливов – у Дарданелл… Надо было только послать туда наши войска… Британский военный атташе генерал Хэнбери-Уильямс в частном разговоре не рекомендовал мне проводить решение о нашей единоличной высадке у Константинополя через мой Военный Совет… – изображая простодушие, решил сыграть на союзнических чувствах царя Верховный Главнокомандующий. Но достиг своим признанием обратного результата. Глаза Государя сузились, ледяной блеск усилился, но он так же спокойно и вроде бы безучастно сказал:

– Мало нам того, что в Петрограде и Москве британский посол вмешивается в мои дела и пригревает всяких Гучковых, так ещё и на Ставке у меня англичане распоряжаются моей армией!..

В глазах великого князя мелькнули сначала испуг, а затем и злоба. С угрозой он выпалил, давая понять племяннику, кто хозяин в Ставке:

– Здесь, в Барановичах, распоряжаюсь я!.. Я отправил Пятый корпус в Карпаты для укрепления фронта Иванова!.. Без этого, может быть, немцы ещё раньше нанесли бы нам удар!.. Лорд Китченер за месяц предупреждал меня о сосредоточении немецких войск у Горлицы для прорыва, о подвозе туда эшелонов с гигантским запасом снарядов и артиллерии!.. А у нас – кто виноват в недостатке снарядов и пушек?! Только ли Сухомлинов и Сергей?!.

Мгновенно схватывающий мысли собеседника Государь понял, что угроза Николаши на этот раз обращена в его адрес и завтра в действующую армию из Барановичей, Петрограда и Москвы от клевретов дядюшки может поползти слух о том, что именно Он, Император, виноват в недостатке снарядов, пушек и винтовок в действующей армии, а не Главнокомандующий, который столь легкомысленно вступил в войну и слишком поздно, только на крови солдат, подсчитал нехватку амуниции. Николай не любил споры, никогда не доказывал своим министрам и другим подданным свою правоту или справедливость требований. Он не повышал голоса на тех, кто не способен был его понять и осуществить его повеления, которые всегда давались в мягкой и деликатной форме. Он любезно благодарил чиновника или несостоявшегося сотрудника, развивавшего мысли, не совпадавшие с мнением Государя, и беззлобно отставлял его, иногда даже поощряя какой-нибудь наградой. Так он удалил в отставку несогласных с ним премьеров Витте и Коковцова, когда понял, что они ведут свою, а не его политику, одарив обоих за прошлые заслуги графскими титулами. Он снова безучастно отвернулся к окну.

Николай Николаевич понял, что совершил большую ошибку, высказав даже только тень угрозы племяннику. Поэтому он решил загладить свою вину и слегка повилять хвостом, как побитый пёс, чтобы усыпить бдительность Государя. Ведь он не выложил ещё самого главного своего козыря – собранные для него Белецким и Джунковским материалы о Гришке Распутине и его отношениях с Царской Семьёй. Но для этого ему ещё нужно было обсудить всё это со Станой и Милицей хотя бы по телефону, чтобы получить их мудрые советы.

– Ники, ведь ты не отставишь меня сейчас?! – льстиво, с ноткой подобострастия, совершенно непривычной для него, обратился он к племяннику.

Государь молчал. Он не хотел обнадёживать Николашу, но в то же время был ещё не совсем готов немедленно уволить его от Верховного командования. Великий князь истолковал его молчание по-своему.

– Я обещаю тебе, что под моим руководством армия прекратит отступление и твёрдо закрепится на нынешних позициях!..

Государь как будто не услышал этого пассажа великого князя и спросил его совсем о другом:

– Я решил дать отставку Сухомлинову… Кого ты мог бы рекомендовать на его место в военном министерстве?

Этот вопрос ещё больше убедил Николая Николаевича, что его увольнения в ближайшее время не предвидится, ну а дальше – ещё неизвестно, чья возьмёт, когда он заставит царя удалить от себя Распутина, а может быть, и ненавистную его жене, Милице и ему самому проклятую немку Аликс. Решение царя избавиться от одиозного военного министра великий князь воспринял как полную победу своей интриги против неугодного ему Старца и решил теперь подставить племяннику ещё более опасного для него генерала.

Николай Николаевич был информирован от своих доверенных свитских, выполнявших для него деликатные поручения и конфиденциально служивших его каналом связи с главным противником Ники – Гучковым, о том, что нынешний помощник военного министра, генерал Поливанов, входит в группу заговорщиков-офицеров, которые намерены осуществить дворцовый переворот. Поэтому вопрос Ники оказался для него как нельзя более кстати.

– Генерала Поливанова!.. Он умный и верный тебе человек! – преданно заглядывая в глаза племяннику, авторитетно заявил великий князь. Своим ответом он хотел также проверить, знает ли Николай о конфидентах против него и какую линию занять, если царю хоть что-то известно о заговоре военных. В глазах Ники ничто не дрогнуло, потом появилось лёгкое удивление.

– Но ведь он, кажется, связан с Гучковым? – спокойно спросил Государь.

– Нет-нет! – заторопился Верховный Главнокомандующий. – Это он когда-то раньше был знаком с Гучковым… То есть Гучков сам набивался к нему в знакомые… Как он старается теперь протираться ко многим важным генералам… Но Поливанов – ни-ни, ни в какой оппозиции не замешан… Впрочем, ты сам можешь с ним поговорить – он как раз обретается сейчас на Ставке…

Николай задумался. Он точно знал о давней связи Поливанова и Гучкова, но генерал и ему самому казался организованным и чётким военным деятелем, одним из немногих, кто был бы способен поставить на ноги военное министерство. К тому же Поливанов несколько месяцев тому назад потерял сына – боевого офицера, и благородное горе отца очень повышало его в глазах Государя и вызывало горячее соболезнование.

Николай Николаевич упоённо ждал, когда на бесстрастном лице племянника появится ответ, который, как он рассчитал, будет положительным. Он дождался торжества своей новой интриги против племянника.

– Пригласи ко мне в поезд на завтра генерала Поливанова для разговора… – сказал Николай после недолгого размышления.

62

Пустоту, образовавшуюся в душе Петра после того, как прекратились его частые встречи с любимой девушкой, отчасти заполнил новый друг и сосед по уютной двухместной офицерской палате, недавно доставленный из лазарета Северо-Западного фронта, подполковник Генерального штаба Иван Лебедев. Он служил адъютантом штаба 10-й армии под командой генерала Флуга, а в начале войны был офицером для поручений при штабе 3-го корпуса генерала Епанчина. Лебедев был также ранен в ногу, и ему надо было, так же как и Лисовецкому, ходьбой разрабатывать после операции суставы и мышцы…

Впоследствии Пётр часто вспоминал тот пасхальный понедельник, когда выздоравливающих господ офицеров пригласили к двум часам в Екатерининский дворец христосоваться с Государем Императором. По довоенной традиции собирались свита, офицеры Управления военного округа и гвардия, стоявшая в казармах Царского Села. Поскольку полки были на фронте, по просьбе царя гофмейстер вызвал нижних чинов запасных гвардейских батальонов. Повезло и раненым царскосельских госпиталей и лазаретов, которым врачи разрешили уже ходить без сопровождения санитаров. Именно этот день навсегда изменил представление раненых офицеров, нижних чинов и запасных солдат гвардии о Самодержце Всероссийском.

Церемониймейстеры выстроили гостей по традиции в Большом зале. Пётр в своём новом чине штаб-ротмистра гвардии очутился в шеренге рядом с Генерального штаба подполковником Лебедевым.

Большой зал был переполнен. Однообразную плотную массу военных в защитной форме заливало мартовское солнце через два яруса окон на южной стороне. Противоположная стена с симметрично расположенными окнами добавляла света до почти нестерпимой яркости. Зеркала в простенках многократно умножали шеренги цвета хаки, а прихотливые узоры резного золочёного декора, заполнившего все свободные поверхности стен, заглушали скромный блеск золотых офицерских погон.

– Неужели Государь похристосуется с каждым присутствующим в этом зале? – с удивлением спросил Лебедев своего соседа по шеренге. Подполковник, видя посещения великой княжной Петра, видимо, счёл его большим экспертом в придворных делах.

– Уверен, что да! – прошептал штаб-ротмистр и добавил: – На прошлую Пасху Он и Государыня Императрица Александра Фёдоровна приезжали в нашу полковую церковь в Петергофе к обедне в такой же пасхальный понедельник… Их Величества христосовались тогда с каждым офицером и солдатом и каждому вручили по Пасхальному яйцу!..

– Вот это царь! – только и мог ответить подполковник…

Куранты дворца мелодично отбили два часа. В сопровождении гофмейстера Бенкендорфа и двух лейб-казаков, несущих огромные корзины с пасхальными подарками, вошёл Государь. Он был одет, несмотря на праздник, в очень некрасивую защитного цвета и грубого солдатского сукна гимнастёрку с полковничьими погонами, такого же цвета брюки и простые сапоги. На груди у него лежал маленький, тёмно-красной эмали, обведённый чёрной каймой крест ордена Святого Владимира на ленте таких же цветов, других орденов не было. Всем своим видом он воплощал простоту и отсутствие преград между ним и православным воинством. Царь, видимо, хотел подчеркнуть почти семейный, домашний характер церемонии по случаю такого человечного, радостного праздника Пасхи.

Все движения его были спокойны, размеренны и казались медленными, как будто он никогда и никуда не торопился, но никогда и не опаздывал. Волосы, в которых пробилась седина, были коротко подстрижены, словно он перенёс тяжёлую болезнь. Печальные синие глаза на усталом лице зажглись добрым светом, когда он вошёл в зал и оглядел шеренги своих гостей.

Царь стал в центре зала, солнце лилось теперь из-за его спины, и стало трудно разглядывать меняющиеся выражения его лица.

– Христос Воскресе! – чуть с хрипотцой, но громко сказал Император.

– Воистину Воскресе! – раздался под высокими сводами дружный хор голосов.

Вопреки ожиданиям многих, кто думал, что Государь начнёт христосоваться со своими свитскими, царь спокойно подошёл к левому флангу, где, выстроенные в каре, стояли раненые, легко заметные издали по белым повязкам на головах и руках. Гофмейстер Бенкендорф не стал противиться нарушению протокола, понимая, что Николай сделал это из сочувствия к раненым – ведь некоторым из них было бы трудно выдержать стоя всю церемонию.

Христосование началось быстро и споро. В числе первых подошёл к Государю подполковник Лебедев.

– Христос Воскресе! – сказал царь и пытливо, но с доброжелательством и сочувствием посмотрел прямо в глаза офицеру.

Лебедев, наслышанный о том, что Государь якобы отводил глаза при встрече с малознакомыми ему людьми, ответил открытым взглядом и чётко произнёс:

– Воистину воскресе!

Государь обнял его, и они трижды, как повелевает православный обычай, поцеловались. Потом царь, не глядя, протянул руку назад, взял из корзины, подставленной ему лейб-казаком, яйцо и вручил подполковнику. Лебедев бережно, в обе ладони, принял подарок и дрогнувшим от волнения голосом произнёс:

– Сердечно благодарю, Ваше Величество!

Прихрамывая, офицер отправился к выходу, а его место супротив царя занял Пётр.

Николай Александрович с добродушной иронией и симпатией, возможными лишь при старом знакомстве, как показалось штаб-ротмистру, посмотрел на него.

Они произнесли пасхальные приветствия, похристосовались, а перед тем, как вручить молодому офицеру пасхальное яйцо, царь совсем по-домашнему участливо спросил:

– Петя, а как ты теперь себя чувствуешь? Раны не болят?

От обращения к нему на «ты» и искреннего отеческого тона Государя Пётр мгновенно вознёсся на небеса, зарделся от радости и нашёлся сказать только:

– Спасибо, хорошо, Ваше Величество! Надеюсь скоро вернуться в строй!..

– Не спеши, мой милый… Война не скоро кончится… Успеешь ещё стать генералом!..

Пётр принял в ладони большое фарфоровое пасхальное яйцо работы Императорского завода, поблагодарил царя и, повернувшись кругом на здоровой уже ноге, стараясь не хромать пошёл к дверям. В соседней зале его ждал Лебедев.

Надев шинели и фуражки, друзья вышли на парадный двор Екатерининского дворца и миновали нарядную золочёную решётку ворот. Они пешком отправились к себе, в Фёдоровский городок.

– Не ожидал, не ожидал… – растерянно пробормотал Лебедев, выйдя за ворота и бережно прижимая к груди фарфоровое яйцо, завёрнутое в платок.

– Чего – не ожидал? – удивлённо спросил гвардеец.

– А того, что наш царь окажется таким славным и добрым человеком… – смущённо сказал Генерального штаба подполковник.

Пётр, узнавший уже немножко Николая Александровича и сам, и из рассказов Татьяны, фыркнул:

– Чего ж тут такого удивительного?

– Но ведь из Ставки в Барановичах, из Государственной думы и «общественных» организаций просачиваются в офицерский корпус слухи о том, что Государь – слабый, ничтожный, пустой человек, ничего не понимающий в военном деле, хотя многие факты говорят об обратном… А вот сегодня я и сам убедился, что он совсем не такой, каким его рисуют недоброжелатели…

– А при чём здесь Ставка?! – удивился Пётр. – Ведь Верховный Главнокомандующий – дядя царя, который так популярен… в армии, хотя в гвардии его терпеть не могут… Что же он не останавливает эти россказни?

– Видишь ли, – размышляя вслух, ответил Лебедев, – эти намёки начались тогда, когда наши войска под руководством великого полководца Николая Николаевича, начальника его штаба Янушкевича и старых дураков генералов, избранных ими в командующие фронтов и армий, начали терпеть поражение за поражением, а победы, не развивая их, превращать в заурядные бои с большими потерями… Тогда бездарности в генеральских эполетах стали искать козла отпущения… Не умея грамотно воевать, в Ставке стали раздувать нехватку винтовок, пушек и снарядов как главную причину поражений… Великий князь Николай Николаевич стал первый кричать: «Снарядов! Патронов! Винтовок! Пушек! Сапог!» – и натравливать армию и общество на своего личного врага – военного министра Сухомлинова, как будто бы тот единолично установил до войны потребность в четыреста снарядов на орудие на всё время боевых действий…

А что касается недостатка винтовок, так против казённых заводов, которые недорого могли наладить их производство, была развёрнута целая кампания травли со стороны промышленников-спекулянтов, требовавших себе авансом огромные казённые деньги, чтобы построить новые заводы… А эти заводы или ещё не начали работать, или дерут с казны за каждую винтовку в три раза дороже, чем казённые Сестрорецкий или Тульский… К тому же Верховное командование обязано было строго следить за тем, чтобы солдаты берегли своё оружие и не жгли в огромных кучах трофейные австрийские винтовки, отобранные у сотен тысяч австро-венгерских пленных или захваченные на складах в отвоёванной Галиции, подобранные на дорогах отступления австро-венгерской армии… Зато теперь по всей России собирают старые берданки, чтобы вооружить ими запасные полки… А теперь великий князь ищет виновных подальше от себя и публично заводит в дни войны громкую склоку против ненавистного ему военного министра и сообщает через поддерживающую его «общественность» противнику о катастрофической нехватке снарядов у нас… Мол, давай, Вильгельм, скорее наступай, пока мы не изготовили снаряды и пушки… Бьёт по Сухомлинову, а грязь летит и в Государя и в Россию, на которую наши милые союзники просто плюют… – продолжал злиться Генерального штаба подполковник, – Но самое главное – снаряды-то есть!.. К началу войны их запас составлял 6,5 миллиона выстрелов, а за пять месяцев было расстреляно 2,5 миллиона… А ты знаешь, как для исполнения своей интриги великий князь приказал повесить безвинного человека? – вдруг спросил он.

– Ты имеешь в виду Мясоедова? – спросил удивлённо Пётр. – Но ведь газеты пишут, что он – немецкий шпион…

– Враньё всё это! – утвердил Лебедев. – Мясоедов шпион меньше, чем сам великий князь… Он только близок к Сухомлинову, и поэтому, чтобы ещё больше скомпрометировать военного министра, Верховный Главнокомандующий приказал судить этого жандармского полковника, который в дни войны добровольно вернулся в армию, в свой бывший пограничный округ, и совершил здесь какие-то незначительные проступки. И хотя великий князь и его клевреты обвинили Мясоедова в шпионстве, военно-полевой суд отказался рассматривать дело об измене за недоказанностью и голословностью обвинения… Великий князь сменил состав суда, но и новый суд не признал измены. Ставка в третий раз сменила состав суда, но и теперь судьи отказались осудить Мясоедова. Тогда Верховный Главнокомандующий взял дело в свои руки и повёл его сам в Варшавской цитадели. Депутат Гучков, близкий к великому князю и заклятый враг Сухомлинова и Государя, лично написал лживое обвинительное заключение. И хотя он не имел никакого отношения к судебному ведомству, великий князь на основе этого заключения своим приказом приговорил Мясоедова к смерти, и полковника повесили… Конечно Гучков и ретивые борзописцы, в том числе его брат, главный редактор газеты, принялись раздувать это дело и намекать на сообщничество Сухомлинова…

Высокого и худого Лебедева всего трясло от возмущения злобным и мстительным великим князем. От столь длинной и бурной речи на пешем ходу он несколько задохнулся и присел на подвернувшуюся в парке скамейку. Пётр тоже уселся, вытянув больную ногу, и нахохлился.

– Не понимаю, почему мы всё время бьём немца и австрийца, а получаем приказы на отступление!.. Вот опять мы сдаём город за городом, и не только завоёванные, но и наши собственные… – буркнул он из воротника шинели.

– Потому что талантливых и ярких генералов Николай Николаевич и его ставленники на фронтах увольняют, а серых и трусливых – назначают на командные посты… Вот тебе примеры с самого начала войны… – с горечью ответил Лебедев и, не торопясь, продолжил: – Вспомни катастрофу на Мазурских озёрах в августе… Ставка видела весь смысл войны во владении территорией и захвате никому не нужных географических объектов. Вся её стратегия сводилась к тому, чтобы войска крепко «пришить» к одному месту, и это «ни шагу назад» приводило в конечном итоге к разгрому нашей живой силы…

Лебедев на мгновенье замолк, а потом с горечью вымолвил:

– Воистину в русской генеральской касте дурак на дураке сидит и дураком погоняет… Вот в сентябре на Северо-Западном фронте бездарного Жилинского заменил нерешительный Рузский. Рузский и его начальник штаба Бонч-Бруевич сразу же стали издавать приказы, проникнутые безнадёжным пессимизмом, если ещё не хуже – пораженчеством… Несмотря на то что немцы приостановили преследование Ренненкампфа и перебросили две трети своих сил в Силезию, Рузский распорядился отвести Первую армию за Неман, Десятую – за Бобр и Вторую – за Нарев. Три русские армии отходили перед тремя немецкими корпусами!..

Подполковник на минуту задумался, вперив свои глаза в пространство, словно видел там череду прошлых сражений и самодовольные лица генералов, посылавших в бессмысленные бои на уничтожение цвет кадровой армии и гвардии. И Ставка, и штаб фронта совершенно не учитывали ни отсутствия переправ, ни размытых дорог, ни усталости войск, ни даже отвратительного снабжения продовольствием, когда обозы оставались далеко позади и солдатам приходилось питаться буквально «сухой корочкой»…

– А потом? Когда снова началось наше наступление в августовских лесах, там, где тебя ранило… – вернулся подполковник к наболевшим мыслям. – Командир Десятой армии генерал Флуг взял 20 сентября Сувалки, но навлёк на себя величайший гнев Рузского! Оказывается, Гофкригсрат Северо-Западного фронта назначил взятие Сувалок на 22 сентября и генерал Флуг нарушил «методику», которой придерживался генерал Рузский, и взял Сувалки на два дня раньше…. В таких действиях Рузский и Бонч-Бруевич усмотрели «опасную активность», и по их представлению великий князь Николай Николаевич отрешил генерала Флуга от должности. А далее – при «методическом» содействии генерала Рузского Гинденбургу удалось приковать семью немецкими дивизиями двадцать четыре русские на второстепенном участке фронта, когда под Варшавой был дорог каждый батальон!.. 28 октября Ставка приказала 30-го начать «глубокое вторжение в Германию» и предназначила для этого 16 корпусов, занимавших фронт в 250 вёрст… Это была тонкая цепочка растянутых войск, без резервов, без уплотнений, без идеи манёвра!.. При открытом правом фланге… Рузский и Бонч-Бруевич полагали, что немцы собираются оборонять от русских географические пункты на своей силезской границе, а в это время Макензен уже заходил им в тыл! Положение спасла только храбрость наших войск… Ренненкампф и Плеве произвели перелом, и оторвавшаяся от своей армии группа немецкого генерала Шеффера оказалась в мешке. Но немцам и тут помог Рузский, – зло чеканил слова Лебедев. – Генерал совершенно не отдавал себе отчёта в положении на фронте и предписал общее отступление Первой, Второй и Пятой армиям. Окружённые остатки четырёх дивизий Шеффера смогли из-за этого пробиться к своей армии, причём наши кавалерийские начальники генералы Новиков и Шарпантье беспрепятственно пропустили неприятельские обозы, артиллерию, 16 тысяч наших пленных и 64 наши пушки. Они не отбили даже наших пленных! Мерзавцы! – с горечью выругался Лебедев. – Не случайно в народе говорят, что генералы у нас предатели…

– А что же Верховный Главнокомандующий? – с удивлением спросил Пётр. – Неужели в Ставке не смогли оценить положения?

– В том-то и дело, – махнул рукой подполковник, – что Ставка согласилась с позорным решением генерала Рузского отступать… А командующий Северо-Западным фронтом, не умея ничего организовать, не желая не только предвидеть, но даже оценивать совершившееся, чуть было не стал виновником неслыханной катастрофы. Положение спасла лишь стойкость войск и энергия штаба Пятой армии, возглавлявшейся мужественным генералом Плеве. Он заставил ретироваться из-под Лодзи германскую армию, намеревался преследовать её и разгромить, но растерявшийся Рузский запретил Плеве наступать. Главнокомандующий фронтом только и думал, что об отступлении – сейчас же и во что бы то ни стало! Всю вину он свалил на подчинённых ему генералов. По его просьбе были отставлены Шейдеман и Ренненкампф, причём если Шейдеману и дали потом под командование Первый Туркестанский корпус, то карьера многообещающего генерала Ренненкампфа была сломана навсегда… Так закончилась кампания 14-го года: бездарности при помощи великого князя одолели энергию и инициативу!..

Пётр внимательно слушал и сопоставлял этот анализ молодого генштабиста с теми горькими заключениями, которые его дед делал в отношении государственных и военных деятелей с умственным уровнем провинциальных столоначальников. «Россия больна!..» – часто повторял Ознобишин. Эта болезнь российской заскорузлости поразила и верхушку армии. Там засели старые генералы, психологически не могшие до сих пор пережить поражения в японской войне. С таким багажом они теперь командовали в Большой Войне. И дело было вовсе не в немецких или шведских фамилиях многих генералов, вроде Флуга, Шейдемана, Плеве, Ренненкампфа или Розеншильда-Паулина. Именно эти военачальники были ничем не хуже, а многие из них – намного лучше таких ничтожеств, как Рузский, Данилов или Жилинский. Но великий князь предназначил их на заклание в угоду черни, которая всё громче и громче верещала о «немецком засилье» и «шпионстве» людей с немецкими или похожими на них фамилиями…

…День догорал. На фоне жёлтого заката чёрные стволы и ветви лип образовывали узор спутанных кружев. Морозец к вечеру стал крепчать, и друзья на скамейке продрогли.

– Ещё два слова, Петя, и пойдём в тепло, – предложил Лебедев.

Пётр согласно кивнул. Он очень ценил беседы с Генерального штаба подполковником и многому у него учился. Аналитический ум Лебедева незаметно для обоих формировал способности юноши и неожиданно заставил вспомнить те уроки стратегии, которые он получал в Николаевском училище. Пётр даже стал подумывать о том, не пойти ли ему после войны в Академию Генерального штаба, чтобы стать таким же умным и всё понимающим, как его новый друг Иван Лебедев.

– Главное, что упустил Государь, когда назначал великого князя Верховным Главнокомандующим, – это возможность самому выбирать дельных генералов на командные посты… А Николай Николаевич воспользовался этим и расставляет везде «своих», причём не по заслугам, а по мёртвому принципу старшинства. Вот тебе пример: вместо боевого генерала Флуга Рузский поставил на Десятую армию своего близкого сотрудника по Киевскому округу «методичного» генерала Сиверса. Но Сиверс в стратегии был малое дитя и писал в основном приказы о резке порций, устройстве нар в землянках, утилизации хозяйственных отбросов, устройстве сапожных мастерских… Когда в январе, в метель и вьюгу, Гинденбург ударил по Десятой армии, то её положение стало отчаянным. Только героическое сопротивление Третьего Сибирского корпуса трём германским спасло Десятую армию от участи Второй армии Самсонова…

– Ты знаешь, я тоже удивлялся, почему Государь не взял на себя Верховное главнокомандование с первого дня войны? – сделал неожиданный вывод из слов Лебедева штаб-ротмистр. – Может быть, поражений тогда было бы меньше…

– Да, наверное, даже при Верховном Главнокомандующем Сухомлинове наше положение так сильно не ухудшилось бы… – принял без возражений подполковник мнение кавалериста. – Всё-таки Сухомлинов был талантливым генштабистом и хорошо знал своё дело, не то что эти два великих князя – Николай Николаевич и Сергей Михайлович… Зато теперь «общественность» может быть довольна – в действующей армии от имени великого князя распоряжается авантюрист Гучков!..

Тяжело вздыхая, офицеры поднялись со скамейки и отправились в лазарет. По дороге их настроение стало улучшаться, поскольку они вспомнили, что заботами великих княжон Марии и Анастасии для раненых и персонала в Фёдоровском городке был приготовлен пасхальный обед…

63

После того как в конце мая на Ставке состоялся первый крайне неприятный разговор Государя с Верховным Главнокомандующим, в котором Николай Александрович воочию ощутил угрозу не только России, армии, но и себе со стороны дядюшки, угрозу, о которой они с Аликс раньше столь абстрактно рассуждали, со всей остротой вставала необходимость принимать меры и смещать Николашу с поста в государстве, который он сделал более важным, чем воля и повеления царя. Но Император никогда не принимал скоропалительных решений, тем более по персонам, найти замену которым в верхах империи по причине крайней скудости в талантах было весьма трудно. Были умные и энергичные сановники и генералы, но чем умнее они были на самом деле, тем менее им можно было доверять, поскольку Гучков и Ко. опутали их своей липкой паутиной. Были, конечно, исполнительные середнячки и старательные дураки, которых не коснулось крыло оппозиции, но в действующей армии, да и в чиновных колеях Петрограда выдвижение таких людей уж совсем не нашло бы понимания.

Ещё в самый канун войны Император мечтал о том, как он возглавит свою доблестную армию и победоносно поведёт её на врага. Тогда против этого его шага, который он считал вполне закономерным выражением своей ответственности за судьбы России, восстали буквально все – Двор, Совет министров и верхушка армии. Теперь, когда он видел, что ничтожное и бездарное руководство Николаши и избранных им генералов подводит русскую армию и империю к катастрофе на фронтах и к смуте в тылу, Его душа вновь начинала терзаться чувством вины за то, что в августе прошлого года Он не настоял на своём. Ведь и Дед, Александр Второй, и Отец – Александр Третий с детства внушали ему, что, когда в государстве где-то непорядок или угроза, царь первым должен седлать коня и мчаться туда, чтобы встать во главе своих дружин. Похоже, что сейчас назревал именно такой момент, когда именно Он, и никто другой, должен взвалить полный груз ответственности на свои плечи.

Всё то время, которое он после майского пребывания на Ставке провёл в Царском Селе, эта мысль, которая особенно прояснилась во время последнего резкого разговора с Николашей в его вагоне, не покидала царя. Она вытекала и из других его размышлений о судьбах страны, о дезорганизующей усилия гражданского управления роли Ставки, которая обращалась через Его царскую голову с Его правительством окриками и грозными рескриптами Николаши, о бурлении «общественности», проникавшем из столиц в города и веси и думскими отчётами, и изощрённой оппозиционностью газетных статей, на которые сознательно или неосознанно не обращала внимания военная цензура, целиком бывшая под управлением Верховного Главнокомандующего. Снова оживились сплетни и нападки света на дорогую Аликс. Саблин и Воейков докладывали, что это безобразие стало распространятся не только в обеих столицах, но проникало в провинцию и даже в действующую армию, где фактическим хозяином был не он, Государь, а вздорный и, как выяснилось, почти неуправляемый дядюшка. Положение ещё не дошло до критической точки кипения, но меры пора было принимать. Как всегда в решающие моменты Его царствования, возникала дилемма: по какому пути идти?

Можно было избрать жёсткий путь, вполне оправданный в военное время. Безусловно, Аликс была бы горячей сторонницей такого курса, который, кстати, с первых дней войны проводили в своих внутренних делах западные члены Сердечного Согласия. Это означало бы резкое и немедленное смещение Николаши с поста Верховного, возложение на себя функций Главнокомандующего, ужесточение внутренней политики, вплоть до запрещения Думе собираться до конца войны, закрытие болтливо либеральствующих газет, постоянно подбрасывающих врагу противоправительственные материалы, милитаризацию промышленности и транспорта, диктаторское налаживание снабжения фронта амуницией и продовольствием, высылку из столиц оппозиционных говорунов, в том числе почтенных членов Императорского Яхт-клуба и «Нового клуба», с запрещением появляться им в радиусе ста вёрст от Петрограда и Москвы…

Николай был уверен, что никто не осмелился бы возроптать и всё это только благотворно отразилось бы и на ведении войны, и на положении в стране. Пока было не поздно сделать эти шаги. Но его органическая доброта и долготерпение, принимаемые его противниками за слабость и безволие, его вера в Бога, в верность и порядочность большинства людей, которые его окружали, убеждённость в любви к нему армии, которая постоянно демонстрировала это во время смотров, царских проверок и общения с офицерским корпусом, ослабляли его желание «завинчивать гайки». Немаловажно было и то, что ему не приходила на ум подходящая кандидатура в диктаторы, а он сам не ощущал в себе необходимой для этого жестокости и презрения к людям. Он болел душой за Россию и страстно желал мира для неё и Европы, видел слабости и недостатки своих администраторов, надеялся выправить многие ошибки, крайности и предубеждения, свойственные высшему сословию империи, в том числе и по национальным проблемам, но всё это откладывал на «после войны», ибо считал, что резкие повороты государственного корабля, особенно во время такой тяжёлой мировой схватки, способны перевернуть его кверху килем…

Второй путь был – пойти на уступки «общественности», принять решения, которые предлагались Родзянкой, Поливановым, Кривошеиным и другими либералами у власти, – удалить одиозные фигуры типа Сухомлинова, Маклакова, Саблера и Щегловитова из Кабинета министров, пригласить в правительство тех деятелей из администрации, против которых Дума ничего не имела. Может быть, стоило даже пойти на какие-то небольшие реформы конституционного характера. Сердце, а не разум Государя, склонялось скорее к этому варианту. На такой путь подталкивали и послы главных союзников – Англии и Франции, но делали это на редкость грубо и бестактно.

«Бьюкенен обнаглел до того, – думал Николай, – что, во время торжественной церемонии спуска на воду в Балтийском заводе крейсера «Измаил», осмелился мне, Русскому Царю, одобрить увольнение министра внутренних дел Маклакова и замену его на князя Щербатова, а также рекомендовать действовать и дальше в том же направлении!.. А ещё раньше этот британский сэр весьма нахально высказывался о Нашем Друге и чуть ли не требовал, вслед за Николашей, его удаления от Двора… Пришлось в тот же вечер приказать Сазонову передать высочайшее неудовольствие в Лондон по этому поводу и заявить собственному министру иностранных дел: «Удивительно, что англичане и французы больше интересуются внутренними делами России, чем русские – внутренними делами Англии и Франции!» Неизвестно только, понял ли наконец Сазонов, что ему следует меньше обсуждать наши дела со всякими иностранцами!..»

Но тот или иной ход мыслей Государя неизменно приводил его к одному выводу: Николашу сейчас же следует отставить от Главнокомандования, а уж дальше решать, какую политику избрать – жёсткую или либеральную…

С этой мыслью о необходимости брать Верховное командование на себя 11 июня, опять в качестве не поймёшь кого, вроде «вольноопределяющегося» полугостя-полунаблюдателя, Государь Император прибыл в Барановичи.

А 12 июня фельдмаршал Макензен перешёл в решающее наступление на русских.

План начальника штаба Кайзера генерала Фалькенхайна был одним мощным ударом уничтожить основу русской вооружённой силы на Восточном фронте. Для этого Фалькенхайн умело спланировал – по идеям гениального Шлифена – двухсторонний охват Царства Польского.

Но в Главной квартире германской армии лучшее оказалось, как всегда, врагом хорошего. Популярнейшие Гинденбург и Людендорф, согласившись с идеей «Канн» для русских, потеряли чувство меры и предложили «прихватить» в мешок ещё 10-ю и 12-ю русские армии, для чего выполнять удар с севера не армией Галльвица, а 10-й армией Эйхгорна, в обход Ковно на Вильну и Минск.

Кайзер колебался между планом своего начальника штаба и авторитетом спасителя Восточной Пруссии Гинденбурга, который заупрямился против «узкой» идеи Фалькенхайна. В результате Вильгельм принял решение о двух одновременных «главных» ударах. Получилось, что по русским с севера было нанесено два сильных удара – вместо одного смертельного.

Германская канонада в Ставке не была слышна, а тяготы нового отступления – не видны. Начальник штаба Верховного Главнокомандующего Янушкевич в своих ежедневных докладах царю дипломатично старался не сообщать о трудностях и неудачах, а акцентировал сообщения о беззаветной храбрости войск. Вся серьёзность положения до этого «стратега» с кругозором столоначальника ещё не дошла…

В день прибытия на Ставку Государь назначил генерала Поливанова управляющим военным министерством. На следующий день, до завтрака, царь долго гулял с новым военным министром по лесочку возле своего поезда, внимательно его слушал и остался доволен взглядами, которые излагал ему Поливанов. Хотя у Николая и закралось подозрение, что этот друг Гучкова, который теперь всеми силами открещивался от него, думает одно, делает другое, говорит третье, он решил его призвать в военные министры. В правительстве генерала Поливанова считали дельным и энергичным человеком, «общественность» также высказывала ему свои симпатии, и если пытаться теперь найти компромисс с Думой, то назначение Поливанова военным министром могло сойти за победу либералов. «Пусть себе так и думают! – решил Николай, отдавая Горемыкину рескрипт о назначении Поливанова. – Лишь бы новый министр делал дело и не заигрывал с Гучковым – ведь он мне в этом поклялся и много чего дельного наобещал!»

Государь решил поверить Поливанову, очарованный его энергичными речами, несмотря на плохое мнение о нём Аликс. А красиво говорить генерал умел. Он высказывал теперь в Барановичах, в общем, то же самое, о чём думал царь многие месяцы, посещая Ставку, и что постепенно накапливалось в душе самодержца.

Всё, что говорил новый министр, ругая Ставку и Николая Николаевича, очень пришлось царю по душе, и его всегдашняя насторожённость к тем, кто имеет или имел дела с Гучковым, отодвинулась на второй план.

В тот же день Государь совершил долгую прогулку по лесочку с министром земледелия Кривошеиным. Николай и его подозревал в дружбе с Гучковым, излишне либеральных взглядах и заигрывании с «общественностью», о чём ему регулярно докладывали и Воейков, и начальник дворцовой полиции Герарди, имевшие в верхушке столичного общества надёжных и очень законспирированных собственных информаторов, о которых не знал даже шеф Отдельного корпуса жандармов. Кривошеин, мелко семеня за равномерно и быстро шагавшим Николаем, буквально с первых минут тоже стал жаловаться на Ставку и великого князя вместе с его присными. Царю, неожиданно для самого себя, сделалось удивительно приятно, что министр земледелия неплохо разобрался в бредовых инициативах Николаши и его начальника штаба Янушкевича и докладывал Государю о своём нежелании выполнять дурацкие поручения, исходившие от них.

– Ваше Величество, – возбуждённо говорил Кривошеин, склонив голову набок, – Ставка предъявила мне решительное требование издать теперь же от Вашего Монаршего имени акт, возвещающий о наделении землёю наиболее пострадавших и наиболее отличившихся воинов…

– Расскажите-ка, Александр Васильевич, поподробнее, я пока об этом ничего не слышал!.. – поощрил его Николай.

– Охотно, Ваше Величество… – Кривошеин вынул из кармана какую-то бумагу и стал держать её в руке, словно документальное подтверждение своих слов. – Вчера я получил от генерала Янушкевича письмо совершенно исключительного содержания. Генерал, со ссылкой на одобрение его идей Верховным Главнокомандующим, предлагает наделять «серых героев» землёй, не менее 6 – 9 десятин… Фонд для этого – земли государственные и Крестьянского банка, но главным образом – отчуждаемые владения немцев-колонистов и неприятельских подданных…

Государь, почувствовав, что непривычный к пешей ходьбе министр начал задыхаться, замедлил свои шаги. Кривошеин смог перевести дух и продолжал:

– Янушкевич пишет, – потряс он бумагой, – что «сказочные герои, идейные борцы и альтруисты встречаются единицами», что «таких не больше одного процента, а все остальные – люди двадцатого числа, то есть дня выдачи жалованья». Удивительно, но начальник Штаба Верховного Главнокомандующего утверждает, что, конечно, «драться за Россию красиво, но масса этого не понимает», что «тамбовец готов стоять грудью за Тамбовскую губернию, но война в Польше ему чужда и не нужна», что «поэтому солдаты и сдаются во множестве в плен». Отсюда господин генерал приходит к заключению, что «русского солдата надо имущественно заинтересовать в сопротивлении врагу», что «необходимо поманить его наделением землёю, под угрозою конфискации у сдающихся!..».

– Что за бред!.. – позволил себе высказаться Государь.

Кривошеину только этого и надо было. Он усилил ноту осуждения в своём тоне и с жгучим сарказмом продолжал:

– «Героев надо купить!» – полагает ближайший сотрудник великого князя… Необычайная наивность или, вернее, непростительная глупость письма начальника Штаба Верховного Главнокомандующего приводит членов Вашего Кабинета министров, Государь, в содрогание. На фронте всё рушится, неприятель приближается к сердцу России, а господин Янушкевич заботится только о том, чтобы отвести от себя ответственность за происходящее, установить своё алиби…

Николай, бросая подбадривающие взгляды на Кривошеина, согласно кивал. Он думал о том, что конечно же хитрый министр имеет в виду вовсе не бездарного Янушкевича, а метит выше, в самого великого князя, и знает, что он, Государь, именно так и понимает его слова.

– Ведь если начало не хватать снарядов, – продолжал Кривошеин, – то Ставка не могла не знать об этом… Почему же, предвидя надвигающееся бедствие, Ставка не изменила план войны, не посоветовалась с Генеральным штабом, военным министерством, а полезла в наступление на карпатские выси?.. Почему сейчас, когда всё летит вверх дном, не меняют плана, не ищут способов противостоять врагу, а начали кричать о покупке героев?! Как генерал Янушкевич имеет мужество продолжать руководить военными операциями, когда он не верит в армию, в любовь к родине, в русский народ? Это какой-то сплошной ужас!..

Николай ходил с министром по лесным дорожкам, присыпанным жёлтым речным песком и проложенным специально для него как любителя пешей ходьбы, слушал откровения Кривошеина и параллельно с его рассказом думал о том, не стоит ли попробовать умного Александра Васильевича на место Горемыкина, когда придёт время тому уходить в отставку?.. Но это ещё успеется, а вот менять Николашу и начальника его штаба на Ставке, видимо, необходимо срочно… Но своего возмущения, которое поднялось в нём против великого князя и его ближайшего клеврета – Янушкевича, Государь, по своему обыкновению, внешне никак не проявил.

Он очень тепло поблагодарил Кривошеина за его правильную точку зрения и сказал, что, конечно, после войны встанет вопрос о массовой раздаче государственных земель в частную собственность крестьян, когда они вернутся в серых шинелях с фронта, и надо будет вновь поднимать сельское хозяйство России и создавать средний класс сельских собственников, который станет опорой государственности на Руси. Государь порекомендовал обсудить письмо Янушкевича на заседании Совета министров и журнал этого обсуждения прислать ему для наложения соответствующей резолюции. Николай даже обсудил с министром-либералом кандидатуры на замену Маклакова, Саблера и Щегловитова, получив совет взять в министры внутренних дел князя Щербатова, юстиции – Хвостова и обер-прокурором Святейшего Синода – известного московского деятеля Самарина…

Когда Кривошеин, обласканный царём, покидал лесочек за царским поездом, он был окрылён уверенностью, что сделал правильный шаг в направлении к креслу российского премьера.

Николай был тоже очень доволен: первые дни на Ставке дали много пищи его уму. Теперь предстояло провести здесь, в специально разбитом по случаю небывалой жары шатре среди берёзового леса, заседание Совета министров, на которое уже начали прибывать члены Кабинета. Государь хотел в последний раз посмотреть на работу старого состава Совета министров, принять окончательные решения об отставках некоторых из них. Он задумал также именно в Ставке впервые публично объявить своим рескриптом на имя Горемыкина о создании Особого совещания по обороне, куда должны были войти представители банков, субсидировавших военные заводы, представители промышленности, общественные деятели, члены законодательных учреждений и высокие чины военного ведомства. Об этом он подробно говорил с Председателем Государственной думы Родзянкой и был уверен, что его согласие на столь тесное сотрудничество в Особом совещании представителей правительства, промышленников, банкиров и общественных деятелей должно быть положительно воспринято Думой.

Он собирался также затронуть вопрос о ратниках 2-го разряда, поставленный в письме Аликс, решить и некоторые другие актуальные вопросы, сведя в одном шатре упорных антагонистов – высших чинов Ставки и своих министров в своём присутствии, которое должно было показать всем, что Он не собирается выпускать вожжи из своих рук…

Всё прошло так, как он задумал. После заседания Совета министров в присутствии Государя, Верховного Главнокомандующего, начальника Штаба и генерал-квартирмейстера все остались так довольны, что Николаша публично облобызал племянника, дряхлый Горемыкин имел поползновение поцеловать руку царя, но Николай не дал, а сердечно обнял старого и верного премьера, который во всех словесных баталиях министров всегда твёрдо оставался на его стороне.

Вот только события на Северо-Западном фронте начинали принимать опасный характер. Становилось ясно, что вскоре русским войскам придётся оставить Варшаву и с позором уйти из Царства Польского, несмотря на гордый Манифест к полякам, который издал менее года тому назад великий князь Главнокомандующий. Именно поэтому Государь всё оттягивал момент нового важного, а может быть, и последнего решающего разговора с Николашей. Но время, которое Николай отвёл для нынешнего пребывания на Ставке, истекало. Дальше ждать было нельзя.

Великий князь тоже понимал, что второй неприятный разговор с племянником должен вот-вот состояться. Поэтому он заблаговременно обсудил со Станой и Милицей по прямому телефонному проводу, установленному между его вагоном в Ставке и Покровским монастырём в Киеве, где квартировали его жена и свояченица, какую линию ему принять в важной беседе с Ники. Посовещавшись, решили, что «лучшая оборона – это наступление», и если Ники начнёт хоть в чём-то упрекать Николая Николаевича, то тут же нанести ему удар докладом Джунковского об Аликс и Распутине, заставить вызвать в Ставку и Александру Фёдоровну, чтобы она начала оправдываться, а если удастся, захватить её и заточить в один из северных монастырей… Что делать с самим Государем – покажут обстоятельства, но не выпускать его из Ставки до тех пор, пока он не примет требования, предъявленные Верховным Главнокомандующим: повешение или ссылка в Сибирь ненавистного Гришки, полное отстранение Аликс от всех государственных дел, в которых она стала принимать теперь активное и не в пользу Николая Николаевича и его сторонников участие, укрепление режима власти Верховного Главнокомандующего и распространение её не только на прифронтовые губернии, но на всю империю…

64

В конце июня в Барановичах было жарко и душно. Великий князь вынужден был отлучиться из Ставки на совещание командующих фронтами в Седлеце, где Алексеев потребовал у Николая Николаевича для своего фронта свободы манёвра и отмены негласного приказа «непременно удерживать Варшаву». Верховный Главнокомандующий, как обычно, согласился с тем из генералов, кто убеждал его последним. Точка зрения Алексеева, таким образом, победила. Теперь великому князю предстояло объяснить Государю причины предстоящего оставления Варшавы.

Каждый вечер, как обычно, с фельдъегерской почтой приходили сиреневые конверты от дорогой Аликс, и Николай с большим удовольствием узнавал самые свежие новости из дома, о милых детях, и из Царского Села, куда всё-таки стекалась интересная информация о жизни столицы и верхушки общества. Иногда Аликс писала ему и о государственных делах. Одно из писем очень насторожило Императора, особенно когда он соотнёс его со своими размышлениями о предстоящем разговоре с Николашей.

Сначала Аликс поинтересовалась тем, как он доехал до Беловежа в одной из своих вылазок из Ставки к войскам и не отложил ли он в связи с этим своё возвращение домой?

Затем пошёл текст, над которым Николаю пришлось поломать голову:

«Не можешь ли ты опять уехать, как будто в Беловеж, а на самом деле куда-нибудь в другом направлении, не сказав о том никому? Николаше нечего об этом знать, а также моему врагу Джунковскому. Ах, дружок, он нечестный человек, он показал Дмитрию эту гадкую, грязную бумагу (против нашего Друга), Дмитрию, который рассказал об этом Павлу и Але. – Это такой грех, и будто бы ты сказал, что тебе надоели эти грязные истории, и желаешь, чтобы Он был строго наказан.

Видишь, как он перевирает твои слова и приказания – клеветники должны быть наказаны, а не Он. В ставке хотят отделаться от Него (этому я верю), – ах, это всё так омерзительно! Всюду враги, ложь. Я давно знала, что Дж. ненавидит Гр. и что Преображенская клика потому меня ненавидит, что чрез меня и Аню Он проникает к нам в дом…»

Возмущение поднялось в душе Николая. Он вспомнил всю эту грязную историю, которой, как казалось ему, он положил конец, но на самом деле она, как выяснилось, только разгоралась. Ещё 1 июня к нему напросился с докладом генерал Джунковский, товарищ министра внутренних дел и шеф Отдельного корпуса жандармов. Джунковский был в молодости офицером Преображенского гвардейского полка, к которому Государь питал особую слабость и поэтому всегда отличал служивших в нём.

Шеф жандармов сделал обычный доклад, но оказалось, что главное, с чем он прибыл к царю, были новые нападки на Распутина, причём Николай уже заранее знал всю интригу, идущую от великого князя Николая Николаевича. В конце прошлого года дядюшка через своего заведующего хозяйством полковника Балинского обратился к жандармскому генералу Белецкому, подчинённому Джунковского, и просил дать компрометирующие материалы о Григории Распутине. Белецкий такие материалы дал, но заранее доложил об этом Государю и сработал их так топорно, что у всякого нормального человека они были способны вызвать только недоверие и отвращение к их авторам. Но Джунковский и великий князь сразу пустили их в оборот, а к июню шеф жандармов затребовал у своих подчинённых новых компромете против Старца и получил из Москвы, от тамошнего начальника Охранного отделения Мартынова, странные для опытного полицейского записки. Через десять недель после посещения Распутиным Москвы Мартынов прислал Джунковскому бумагу, в которой не только изложил стандартный набор вымыслов о пьянках Отца Григория и его разгуле с женщинами, но и якобы действительную историю скандала, устроенного Распутиным в московском ресторане «Яр». Мартынов писал со слов полицейского пристава Семёнова, что Распутин в пьяном виде позволял себе скабрёзные высказывания о личности царицы и её дочерях, пренебрежительно говорил о самом монархе. В завершение докладной записки начальник Охранного отделения сообщал, что Отец Григорий обнажал будто бы свои половые органы перед певичками и в таком виде продолжал вести с ними прелюбодейные разговоры…

Однако к записке Мартынова, родившейся спустя два с половиной месяца после посещения Распутиным Москвы, никаких официальных документов, требовавшихся для правового закрепления происшедшего факта, приложено не было. Не оказалось ни показаний свидетелей, ни протоколов допросов, до которых профессионалы из российской полиции были столь охочи. В записке ссылались на певичек и служащих ресторана «Яр», но никто из них не был допрошен. Мартынов писал о том, что в ресторане якобы вместе с Распутиным были вдова потомственного почётного гражданина Анисья Решетникова, которой, как позже узнал царь, было 78 лет, сотрудник московских и петроградских газет Николай Соедов и редактор-издатель московской газеты «Новости сезона» Семён Кагульский. Их показаний или просто ссылок на тот вечер вообще не было. Отсутствовал и дневничок наружного наблюдения за Распутиным на указанный день, который должны были вести филёры, приставленные к Старцу якобы для его охраны, а на самом деле для шпионства за ним. Он почему-то начинался только со следующего дня.

Таким образом, кроме ссылки Мартынова на какого-то пристава Семёнова, который описал ему всю эту историю со слов «неизвестных лиц», ничего конкретного в официальном полицейском документе не содержалось…

Перед Николаем снова встала та сцена доклада Джунковского. Он молча выслушал тогда шефа жандармов, отвернувшись к окну. Джунковский понял, что Государь недоволен, и когда Николай спросил его: «У вас, конечно, есть записка об этом?» – генерал залебезил и, не дожидаясь других вопросов, которые явно могли стать очень неприятными для него, подал Государю плотный конверт с несколькими листками и льстиво доложил: «Она секретна и составлена в одном экземпляре…»

Николай открыл ящик стола и брезгливо бросил туда конверт, заперев его на ключ.

«Идите, я поручу разобраться со всем этим!..» – холодно сказал он Джунковскому, не прощаясь.

Когда генерал вышел, царь ещё раз проанализировал всю эту историю и пришёл к выводу, что за ней стоит опять Николаша, чьим клевретом был шеф жандармов. «С ним пора кончать!» – подумал Государь и решил отправить клеветника на фронт с большим понижением в должности, но предварительно послать любимого флигель-адъютанта Николая Павловича Саблина в Москву для точного расследования всех обстоятельств, изложенных в записке Мартынова и Джунковского. Он хорошо знал процессуальное право и во всём стремился сделать Россию правовым государством.

Через несколько дней Саблин вернулся, подтвердил подозрения Николая о том, что всё «дело» высосано из пальца, и показал единственную «улику» – клочок бумаги, адресованный якобы Григорием певичке ресторана «Яр», но ни имени этой певички, ни допроса её или протокола изъятия этой записки с нацарапанными кое-как каракулями, не похожими на почерк Распутина, в полицейских делах обнаружено не было…

И вот теперь Аликс пишет, что Джунковский и кто-то из членов большой Царской Семьи распространяют эту грязную клевету, а офицер Преображенского полка солгал – у него была растиражирована эта записка! Омерзение и негодование поднялось в душе Николая. Чтобы успокоиться, он закурил любимую папиросу и продолжил чтение письма дорогой Аликс.

«…Зимою Джунковский показал эту бумагу Воейкову…» «Наверное, Аликс имеет в виду предыдущий доклад Белецкого, который тоже заказывал Николаша», – подумал царь и продолжил чтение: «…прося передать её тебе, но тот отказался поступить так подло, за это он ненавидит Воейкова и спелся с Дрентельном. – Мне тяжело писать всё это, но это горькая истина. – А теперь Самарин к ним присоединился – ничего доброго из этого выйти не может.

Если мы дадим преследовать нашего Друга, то мы и наша страна пострадаем за это. – Год тому назад уже было покушение на него, и Его уже достаточно оклеветали. – Как будто не могли призвать полицию немедленно и схватить Его на месте преступления – такой ужас!..» «Наверное, Аликс имеет в виду Хионию Гусеву, покушавшуюся на Старца в июле прошлого года, арестованную, но теперь уже почему-то выпущенную полицией без суда и следствия на свободу?!.» – подумал Николай, и острая волна недовольства интригами, в которые противники Григория замешали даже стражей порядка, снова поднялась в его душе.

«…Поговори, прошу тебя, с Воейковым об этом, –  я  ж е л а ю, чтобы он знал о поведении Джунковского и о том, как он извращает смысл твоих слов. Воейков, который не глуп, может разузнать многое про это, не называя имён. –  Н е  с м е ю т  об этом говорить! – Не знаю, как Щербатов будет действовать – очевидно, тоже против нашего Друга, следовательно, и против нас. Дума не смеет касаться этого вопроса, когда она соберётся; Ломан говорит, что они намерены это сделать, чтобы отделаться от Гр. и А. – Я так разбита, такие боли в сердце от всего этого! – Я больна от мысли, что опять закидают грязью человека, которого мы все уважаем, – это более чем ужасно.

Ах, мой дружок, когда же  н а к о н е ц  ты ударишь кулаком по столу и прикрикнешь на Дж. и других, которые поступают неправильно? Никто тебя не боится, а  о н и  д о л ж н ы  – они должны дрожать перед тобой, иначе все будут на нас наседать, – и теперь этому надо положить конец. Довольно, мой дорогой, не заставляй меня попусту тратить слова. Если Дж. с тобою, призови его к себе, скажи ему, что ты знаешь (не называя имён), что он показывал по городу эту бумагу и что ты приказываешь разорвать её и  н е  с м е т ь  говорить о Гр. так, как он это делает; он поступает как изменник, а не как верноподданный, который должен защищать друга своего Государя, как это делается во всякой другой стране. О, мой мальчик, заставь всех дрожать перед тобой – любить тебя недостаточно, надо бояться рассердить или не угодить тебе! Ты всегда слишком добр, и все этим пользуются. Это не может так продолжаться, дружок, поверь мне хоть раз, я говорю правду. Все, кто к тебе искренне привязан, жаждут того, чтобы ты стал более решительным и сильнее бы показывал своё недовольство; будь более строг – так продолжаться больше не может. Если бы твои министры тебя боялись, всё шло бы лучше. – Старик Горемыкин тоже находит, что ты должен быть более уверенным в себе, говорить более энергично и строго, когда ты недоволен.

Как много слышно здесь жалоб против ставки и приближённых Николаши!..»

Государь задумался о прочитанном и отложил письмо Аликс в сторону. «Так что же? Закрутить гайки и проводить диктаторскую линию?.. Отставить в сторону человеколюбие и доверие, которыми наградил нас, верных рабов своих, Господь наш Вседержитель?.. Но, может быть, попробовать ещё действовать добротой и лаской, как призывал нас Спаситель наш Иисус Христос?! Джунковского я, конечно, прогоню… Посмотрю, как будет вести себя Николаша… А потом приму решение… Всё в воле Божьей!.. Господь да вразумит меня!..»

Вернувшись в дурном настроении в понедельник на Ставку, Николай Николаевич узнал от начальника военных сообщений, что Государь наметил свой отъезд в Царское Село на субботу. Несколько душных дней, когда разум был готов помутиться от жары и царь с несколькими наиболее близкими людьми из своей свиты по полдня отсутствовал на территории Ставки, уезжая купаться на близлежащее озеро Свитезь, долговязый великий князь парился в штабном шатре при полном обмундировании. Жара размагнитила его волю, и он никак не мог придумать повод, чтобы затеять с племянником решительный разговор. Наконец, в пятницу вечером, когда пролился холодный дождь и температура прыгнула на добрых десять градусов Цельсия вниз, мозги Верховного Главнокомандующего кое-что придумали.

Великий князь приказал генералу Ронжину, начальнику военных сообщений, отправить свитский поезд царя, в который погрузить почти весь Конвой Государя, из Ставки на Петроград не позже восьми часов утра, а собственно Царский состав задерживать вплоть до его, Главнокомандующего, особого распоряжения. Оставалось утром, под каким-либо предлогом, хотя бы – приглашением на ранний завтрак и важный разговор тет-а-тет, выманить Ники из его поезда и принять племянника в салон-вагоне, где на выходе будут дежурить самые доверенные сорвиголовы из великокняжеской свиты. При благоприятном обороте событий его можно было бы и арестовать…

Ещё с вечера флигель-адъютант Государя Дрентельн, весьма тесно и неформально общавшийся с великим князем, передал царю просьбу его дядюшки откушать с ним в его поезде первый завтрак и обсудить положение на фронте генерала Алексеева. Николаша зачем-то просил не брать с собой никого из свитских.

Николаю показалось немного странным это предложение, но он отнёс его на счёт своего сегодняшнего отъезда в Царское. В восемь утра, переходя по дорожке из своего вагона в поезд Николаши, он увидел, что синие вагоны его свитского поезда трогаются в путь, хотя к его собственному составу не были поданы даже паровозы. Он знал, что интервал движения между царскими поездами составлял обычно один час, но отнёс это изменение расписания на счёт экстренных перевозок войск. Однако какое-то глухое подозрение всё-таки шевельнулось в его душе.

Николаша был тоже какой-то сам не свой. У него были тёмные круги под глазами, выглядел он усталым и нездоровым. Вчерашняя вечерняя и ночная прохлада хорошо остудила вагон, и находиться в нём теперь, когда слегка накрапывал дождь и шелестел своими порывами по крыше, было уютно.

Государь и великий князь уселись за большой обеденный стол в салон-вагоне друг против друга. Рядом с ними никого не было, только за дверьми с полупрозрачными матовыми стёклами стояло по два офицера из личного конвоя Верховного Главнокомандующего. Николай Николаевич привык роскошествовать и в дни войны, поэтому с раннего утра подали обильный завтрак и любимый напиток великого князя – шампанское. Ники, по своему обыкновению, взял только булочку с маслом и чашку кофе.

Николаша не знал, как ему начать, и для того, чтобы подогреть себя, мгновенно опростал бутылку «Вдовы Клико». Царь заметил, что руки его дрожали, но отнёс это на счёт того, что дядюшка накануне вечером соединил в себе слишком много шампанского с французским коньяком, запасы которого ему любезно пополняли благодарные союзники.

– Когда ты оставляешь Варшаву? – со своим всегдашним спокойствием, но прямо в лоб спросил дядюшку Николай. Он уже понял, что сегодня состоится решающий разговор, после которого ему останется только выбрать срок, в который Николаша должен будет уйти.

Великий князь не ожидал, что мягкий и добрый племянник может так холодно и отчуждённо разговаривать с ним.

– А когда ты удалишь от себя Гришку Распутина? – вдруг злобно и визгливо выпалил Николай Николаевич. Он вспомнил совет Милицы, что нападение – лучшая оборона, и решил дать наконец бой своему безвольному, как он считал, племяннику. Его глаза покраснели от злости, он ощерился, словно волк, попавший в капкан.

Выдержка не изменила Государю даже при этом хамском наскоке, хотя великий князь явно хотел вызвать его на скандал, на крикливую ссору, в которых он сам был большой мастер одерживать победы. Его вопрос был оскорбителен для Николая, унижал его не только царское, но и человеческое достоинство. Хотя Государь был удивительно незлобив и прощал толпе, обывателям многие слухи и сплетни потому, что понимал – эти люди не знают Его и Его Семью, им вдалбливают всякую клевету враги Его и России, но близким членам Дома Романовых или придворным, осведомлённым об истинном положение вещей, Он решительно давал понять, что не потерпит вмешательства в свою частную семейную жизнь.

Сейчас глаза Ники, довольно безучастные до той поры, вдруг блеснули безжалостным стальным блеском, и великий князь понял, что совершил большую ошибку, затронув глубоко личные струны в душе царя. Но, разгорячённый шампанским и помня наставления Милицы, отступать не захотел, а только злобно уставил маленькие покрасневшие глазки на своего племянника.

Ещё более спокойный, чем прежде, Николай прямо посмотрел в чёрные расширенные зрачки Николаши и лениво, словно зевая от скуки общения с надоевшим ему дураком, произнёс:

– Но ведь это моё совершенно частное дело… Удивительно, как пустые люди любят вмешиваться во всё то, что их совершенно не касается…

– Отношения Распутина с Аликс и с тобой компрометируют весь наш трёхсотлетний Царствующий Дом Романовых! – продолжал визжать великий князь.

– Ложь и клевета компрометируют только тех, кто их распускает! – спокойно и твёрдо вёл свою линию Государь.

– Если говорят все – то это не ложь, а истина! – трясся от злости Николаша. – У меня в кабинете лежит доклад Джунковского, и этот благородный человек рассказал мне, что когда он его тебе делал, то ты внимательно слушал, а по окончании горячо поблагодарил за правдивость и велел ему всегда докладывать напрямую все подобные факты о Распутине… Со своей стороны я обещал Гришку повесить, если он покажется у меня в Ставке!..

– Джунковский лжёт! – так же спокойно, как и прежде, сказал Император. – И ты знаешь, что это ложь… Мне известно, что по твоей просьбе твой нынешний полковник Балинский полгода тому назад затеял через Белецкого всю эту интригу, которую теперь исполняет твой бывший адъютант Джунковский…

– Я требую, чтобы ты вызвал сюда, в мою Ставку, – подчеркнул слово «мою» великий князь, – Александру и твою матушку, – сжав кулаки и положив их на стол, заявил великий князь. – Мы вчетвером разберёмся, кто из нас прав, и если факты, которые обсуждает общественность, окажутся справедливыми, то Александре придётся постричься в монахини в какой-либо отдалённой северной обители, хотя бы под Тобольском, в Ивановском женском монастыре…

«Ого, их заговор так далеко продвинулся, что они даже определили, куда сошлют Аликс… – озабоченно подумал Николай, но виду не подал и сидел всё с таким же безучастным видом, как и прежде. Это, видимо, ужасно бесило великого князя. – И что же они думают, что я так легко приму их приказания?.. Ведь для того чтобы при мне упал хотя бы один волос с головы моей любимой Аликс, меня надо убить!.. Может быть, они уже договорились промеж себя и до этого?.. Что-то дядюшка сегодня расхрабрился… Наверное, вспомнил про крики в Москве во время антинемецкого погрома – «Да здравствует Николай Третий!»… Это, конечно, не отступать перед натиском германцев – угрожать при живом Государе его Супруге!..»

Николай никогда не боялся за собственную жизнь, он считал, что всё «в руце Божьей». Но угроза его жене и, видимо, сыну и дочерям взбесила его, хотя он ни единым движением не дал этого понять великому князю. Его дальновидный ум сразу сопоставил вечернее приглашение на тет-а-тет в вагон Николаши, уход свитского поезда с большей частью верного ему Конвоя рано утром из Барановичей, мощные фигуры личных конвойцев дядюшки, маячившие с другой стороны дверей в салон-вагоне… Он не испугался, на что рассчитывал Николаша, желая заставить его оправдываться и делать глупости. Холодным разумом он мгновенно начал просчитывать варианты. На его лице не отражалось никакого беспокойства, и это было особенно непонятно великому князю.

«Сейчас самое главное – вывести его из состояния истерики… – думал Государь. – Какую же болезненную неуравновешенность оставила их матушка Александра Ольденбургская в наследство своим сыновьям Николаше и Петюше… Петюше, правда, чуть меньше, поскольку он никуда не лезет… А этот алкоголик несчастный… Ведь упади он сейчас в приступе своей алкогольной эпилепсии – его головорезы решат, что я его убиваю, и кинутся на меня… – мысленно усмехнулся Николай. – Да, его надо отвлечь привычными для него военными рассуждениями, показать, что я не собираюсь немедленно гнать его… Главное – спокойно уехать сегодня отсюда… Видимо, их заговор не совсем ещё завершён, иначе что-то донеслось бы до меня… Да и Николаша не вёл бы себя так глупо!..»

Государь снова посмотрел в сумасшедшие глаза великого князя, и его спокойный взгляд, очевидно, стал укрощать бешенство, исказившее черты лица Николая Николаевича.

– Ты знаешь, я решил вместо Янушкевича назначить тебе начальником штаба генерала Алексеева, – нисколько не покривив душой, бесстрастно, как и прежде, сообщил царь Верховному Главнокомандующему.

В глазах великого князя сквозь злобу забрезжила какая-то мысль. «Если Ники не втянулся в ссору и не стал оправдываться, – пришло в голову великому князю, – значит, у него есть какие-то серьёзные аргументы против моего друга Джунковского… Да и армия сейчас, пожалуй, ещё не готова к смещению монарха из-за слухов об Александре и Распутине. К тому же он сейчас явно намекнул, что не собирается смещать меня, а подкрепит популярным генералом… Да, сейчас надо кончить дело миром, а потом посмотрим, чья возьмёт… Ведь Алексеев, как мне кто-то говорил, такой же друг Гучкова, как и приставленный мною к Ники Поливанов… Надо будет только эту бумагу Джунковского пошире распространить среди общественности, в Думе, перепечатать намёки из неё в газетах… Не забыть дать команду военной цензуре не вмешиваться, если что-то подобное будет появляться в печати!.. Ха-ха, – злобно подвёл свой итог Верховный Главнокомандующий, – мы его очень скоро переиграем!..»

Маска злости на лице Николая Николаевича вдруг совсем разгладилась, в его глазах встали слёзы.

– Господи! Прости мя, грешного! – бухнулся великий князь прямо со стула на колени перед иконой, висевшей на стене вагона, и истово перекрестился перед ликом Богородицы. – Прости меня, Ники, что дал Лукавому внести искушение в мою душу, – повернулся он затем на коленях в сторону Государя и попытался через стол своими длинными руками-клешнями схватить руку Николая для поцелуя. Государь, привыкший к истерическим переходам настроения своего дядюшки от злобности к умильной слащавости, успел отдёрнуть руку.

Великий князь зарыдал.

Царь не стал его успокаивать, как бывало раньше, а устало поднялся из-за стола и спокойно сообщил хозяину вагона:

– Пойду немного разомнусь перед отъездом… Да и дождь, кажется, уже закончился…

Открывая дверь, ведущую через тамбур на улицу, Ники обернулся и обыденным тоном сказал:

– Если хочешь – присоединяйся ко мне… Поговорим о том, кому передать Северо-Западный фронт после прихода к тебе Алексеева…

Коленопреклонённый гигант, возвышаясь над столом, согласно кивал царю головой. Он был счастлив, что пока, по его мнению, всё осталось как было. Самоуверенный великий князь и предположить не мог, что добрый Ники сегодня навсегда выбросил его из своего сердца.

65

Август выдался в Петрограде грозовым и шквалистым. То и дело блистали молнии и гремели громы или невесть откуда набегали тяжёлые облака, разряжались короткими косыми дождями, и небо снова становилось голубым и радостным. В такие дни посол Франции Морис Палеолог приказывал закладывать вместо тяжёлой и глухой кареты лёгкую коляску с поднимающимся верхом. А под ясным небом господин посол любил ехать не спеша, любезно поднимая свою посольскую треуголку в ответ на приветствия встречных знакомых и малознакомых, благосклонно принимая энтузиазм толпы, узревшей воочию главного представителя Антанты в России, каковым сам себя считал Палеолог.

Мягкие рессоры плавно несли коляску по торцам Французской, затем Дворцовой набережной, солнце стояло ещё высоко, и к дворцу великого князя Павла Александровича на Английской набережной господин посол прибыл в разгар сияния дня. Всю неблизкую дорогу от посольства до дворца Палеолог размышлял, почему графиня Гогенфельзен, жена великого князя Павла, вчера поздно вечером сама телефонировала господину послу, приглашая его на сегодня к ней обедать, и при этом настойчиво требовала согласия Палеолога, намекая на то, что с ним очень хотели бы поговорить…

Дворцовый швейцар, в красной ливрее, расшитой золотом, и шляпе с золотым позументом, принял плащ, треуголку и трость господина посла, выкликнул зычным голосом на верх лестницы, где стоял точно так же одетый лакей, о прибытии чрезвычайного посла и полномочного министра Франции.

В гостиной было совсем немного людей, которые почти потерялись среди тёмно-синих шёлковых обоев, картин в тяжёлых рамах и обилия китайских и севрских ваз с цветами и без них. Все были хорошо известны послу, а с некоторыми из присутствующих у него сложились даже особо доверительные отношения. Хозяйка с хозяином дома сразу подошли к новому гостю и сердечно приветствовали его. За ними потянулись и остальные.

Среди гостей была фрейлина Императрицы Анна Вырубова, красивая, дебелая и пышноволосая, с большими наивными голубыми глазами на круглом лице, сильно прихрамывающая после железнодорожной катастрофы, в которую она попала в январе нынешнего года. Тогда она чуть не умерла от ран и переломов костей, но, по свидетельству очень многих достойных уважения людей, была чудесным образом вытащена с того света мистической силой Григория Распутина. Подошли поздороваться старый князь Виктор Сергеевич Кочубей, второй человек после графа Фредерикса в министерстве Двора и уделов. По роду службы он часто замещал в заседаниях Совета министров своего немощного шефа, который начинал от старости заговариваться и не узнавал знакомых лиц. Подошёл старый друг и один из надёжнейших информаторов посла депутат Государственной думы Михаил Стахович. Но главный интерес для Палеолога представлял великий князь Дмитрий Павлович, сын хозяина дома, о котором посол только что узнал, что он сегодня утром прибыл специальным поездом из Ставки. «Может быть, его устами великий князь Николай Николаевич хотел пожаловаться мне об освобождении его от Верховного главнокомандования?» – подумалось послу.

Хозяйка дома сразу подхватила Палеолога под руку и повела его в столовую. За ними тронулись и все остальные. На ходу графиня Гогенфельзен прошептала гостю на ушко, что её супруг расскажет потом послу, почему Дмитрий вернулся из Ставки. Оказывается, любимец Царской Семьи, как только приехал утром, сразу запросил аудиенцию у Государя, но ответа до сих пор нет, хотя дворецкий великого князя через каждый час телефонирует в канцелярию Александровского дворца, чтобы узнать, не отдавал ли Его Величество каких распоряжений в отношении великого князя Дмитрия Павловича, но всякий раз ему ничего не отвечают.

«Это очень плохой признак!..» – заранее решает посол, но не огорчает своими соображениями хозяйку дома.

В уютной столовой накрыт совсем небольшой стол на семь персон. Палеолог понимает, что больше гостей не будет. Это его радует, так как в тесном кругу можно получить более доверительную информацию. Прежде чем все расселись, снова вошёл дворецкий и что-то прошептал на ухо великому князю Дмитрию. Старый великий князь вопросительно посмотрел на сына, тот коротко ответил:

– Ничего… Всё ещё ничего нет…

Банальная светская беседа журчит за обедом до тех пор, пока в разговор не вступает Вырубова. Все замолкают, и Палеологу становится ясно, о ком говорила княгиня Палей при столь спешном приглашении, когда подчёркивала, что с послом  ж е л а ю т  переговорить. Без всяких предисловий безыскусная Подруга Императрицы задаёт прямой вопрос министру Франции в Петрограде:

– Вы, конечно, знаете, господин посол, о важном решении, принятом только что Государем. Что же вы об этом думаете? Его Величество сам поручил мне спросить вас об этом…

Вихрь мыслей проносится в голове Палеолога. «Неужели царю уже донесли, что я, как и все друзья Николая Николаевича, высказывал своим информаторам неодобрение этого шага Императора?.. Если это так, то кто из них подставлен мне Воейковым?.. Или царь рассчитывает, что я клюну на «простоту» Вырубовой и брякну при свидетелях о своём истинном отношении к взятию Государем Верховного командования армией на себя?.. Но ведь дипломату язык дан для того, чтобы скрывать свои мысли… Сейчас я докажу этой хитрой особе, которая хочет казаться дурочкой, что она имеет дело с великим дипломатом…»

Преданно глядя в большие глаза Подруги, посол мягко спрашивает:

– Это решение окончательное?

– О да, вполне…

– В таком случае мои возражения были бы немного запоздалыми… – проговаривается Палеолог, и «простушка» Вырубова моментально ловит его на слове:

– Их Величества будут очень огорчены, если я привезу им ваш ответ о возражениях… – Глаза Вырубовой подёргиваются печалью.

«Чёртова баба, – думает посол, – ещё не хватает мне лишиться расположения Императора, как он это проделал уже с коллегой Бьюкененом из-за бесцеремонности британского посла, пытающегося чуть ли не диктовать решения русскому царю… А ведь если она дословно передаст только эту часть нашего диалога, то немилость Государя и молодой Государыни мне обеспечена!..»

Палеолог начинает выпутываться из положения, в которое попал:

– Но как же я могу высказывать какое-нибудь мнение о мероприятии, истинные причины которого от меня ускользают? Его Величество должен был иметь самые важные основания для того, чтобы к тяжёлой ноше своей обычной работы прибавить ужасную ответственность за военное командование… Какие же это основания?.. – спрашивает посол, в свою очередь прикидываясь дурачком.

– О, господа, я с удовольствием расскажу всем друзьям, как трудно принимал Государь это решение… С весны, когда началось это ужасное отступление, Его Величество становился всё более и более недовольным действиями на фронте… Государь жаловался, что русскую армию гонят вперёд, не закрепляя позиций и не имея достаточно боевых патронов… Как бы подтверждая слова Его Величества, началось поражение за поражением; одна крепость падала за другой, отдали Ковну, Новогеоргиевск, наконец Варшаву…

Общество слушало Вырубову очень внимательно, стараясь не пропустить ни слова, чтобы затем по-своему интерпретировать её высказывания в других салонах, как бы демонстрируя свою близость к Государю. Простодушно оглядывая сотрапезников фрейлина Императрицы продолжала:

– Государыня и я сидели на балконе Александровского дворца, когда пришёл Николай Александрович с известием о падении Варшавы; на нём, как говорится, лица не было. Он почти потерял своё всегдашнее самообладание. «Так не может продолжаться! – вскрикнул он, ударив кулаком по столу. – Я не могу всё сидеть здесь и наблюдать за разгромом армии… Я вижу ошибки и должен молчать! Сегодня и Кривошеин говорил мне о невозможности подобного положения…»

Когда Вырубова назвала фамилию министра земледелия, который явно подстрекал Государя против Верховного Главнокомандующего, гости и хозяева невольно переглянулись: ведь все знали, что за спиной Его Величества именно Кривошеин организовывал протесты министров против решения царя взять Главнокомандование на себя, сносился по этому поводу с Думой и общественностью. Как будто не замечая этого удивления, фрейлина продолжала свой рассказ:

– Именно после падения Варшавы Государь решил бесповоротно, без всякого давления со стороны кого бы то ни было…

Все поняли, что таким образом Вырубова хочет опровергнуть слухи, начавшие ходить по салонам, а из них по всему городу, о том, что Распутин и молодая Императрица, а с нею и она, Подруга, заставили царя взять командование армией.

– «Если бы вы знали, как мне тяжело не принимать деятельного участия в помощи моей любимой армии…» – процитировала царские слова фрейлина. – Государь и раньше бы взял командование, если бы не опасение обидеть великого князя Николая Николаевича, и он не раз говорил о том в моём присутствии… Но только когда возникли столь тяжёлые обстоятельства, долг царского служения повелел ему встать во главе своих войск и взять на себя всю ответственность за войну… Прежде чем прийти к такому убеждению, он много размышлял, много молился…

А в день, когда был созван Совет министров, я как раз обедала у Их Величеств до заседания, назначенного на вечер. За обедом Государь волновался, говоря, что, какие бы доводы ему ни приводили, он останется непреклонным. Уходя, он сказал нам: «Ну, молитесь за меня!» Я сняла образок и дала ему в руки. Время шло, Императрица волновалась за Государя, и, когда пробило одиннадцать часов, а он ещё не возвращался, она, накинув шаль, позвала детей и меня на балкон, идущий вокруг дворца. Через кружевные шторы в ярко освещённой угловой гостиной были видны фигуры заседающих; один из министров говорил стоя… Нам уже подали чай, когда вошёл Государь, кинулся в своё любимое кресло и, протянув нам руки, сказал: «Я был непреклонен, посмотрите, как я вспотел!» Передавая мне образок и смеясь, он продолжал: «Я всё время сжимал его в левой руке. Выслушав все длинные, скучные речи министров, я сказал приблизительно так: «Господа, моя воля непреклонна, я уезжаю в Ставку через два дня!» Некоторые министры выглядели как в воду опущенные…

Вырубова закончила. За время её проникновенного выступления в защиту столь обожаемого ею монарха посол уже придумал, что ему надо ответить, чтобы не потерять авторитет у хозяев и гостей этого дома, которые знают о его оппозиционном отношении к новому решению царя, и в то же время не разоблачить себя окончательно в глазах Царской Семьи. С минуту он молчит.

– То, что вы мне сообщили, делает для меня ещё более трудным выразить какое-либо мнение о решении, принятом Государем, поскольку дело решается между его совестью и Богом. Кроме того, так как решение это неотменимо, критика его не послужила бы ни к чему; главное же – сделать из него возможно лучшее употребление. И вот, выполняя свои обязанности Верховного Главнокомандующего, Император будет постоянно иметь случай давать чувствовать не только войскам, но и народу, всему народу, необходимость победы… Для меня, как посла союзной Франции, вся военная программа России заключается в клятве, данной Его Величеством на Евангелии и перед иконой Казанской Божией Матери в Зимнем дворце второго августа прошлого года… – с пафосом продолжает Палеолог. – Теперь, когда его верховная власть будет непосредственно влиять на самоё поведение войск, ему уже будет легче сдержать это священное обязательство. Таким образом, по моему мнению, он явится спасителем России; в таком именно смысле я позволю себе истолковать полученное им свыше откровение. Извольте передать ему это от меня…

Большие глаза Вырубовой внимательно смотрели в рот послу, как бы фиксируя каждое его слово. Затем она сдвинула брови, словно повторяла про себя только что сказанное, и, не дожидаясь хозяйки, поднялась от стола.

– Благодарю вас, господин посол! Я тотчас же доложу Их Величествам то, что вы мне сейчас сказали!.. Ах, Оля! – обращается она затем к графине Гогенфельзен. – Спасибо за чудесный обед…

Княгиня уходит проводить до дверей важную гостью. Великий князь Павел Александрович ведёт сына и гостей в свой кабинет на чашку кофе и сигары. Палеолог видит, что великий князь Дмитрий Павлович чуть медлит и не успевает за всеми скрыться в кабинете, как к нему снова подходит дворецкий и что-то шепчет на ухо. Молодой великий князь с разочарованной миной догоняет отца и, не стесняясь, громко говорит:

– От Ники опять ничего нет!..

Четверо господ располагаются в креслах вокруг кофейного столика, а великий князь Дмитрий прислоняется разгорячённым лбом к мраморной стене камина.

Именно теперь великий князь Павел сообщает послу и другим гостям о том, что его сын приехал из Ставки экстренным поездом в Петроград для того, чтобы довести до сведения Государя о том, что в Могилёве, куда по повелению монарха уже перебралась Ставка, от устранения великого князя Николая Николаевича возникает тяжёлое впечатление…

«Ещё бы, – иронически думает посол, – ведь новый Верховный Главнокомандующий начнёт с того, что разгонит всех прихлебателей своего дядюшки, которые успели окопаться вокруг него и кого в действующей армии, по моим сведениям, ненавидят теперь не меньше, чем Сухомлинова!..»

Между тем молодой великий князь, повернувшись лицом к гостям и делая руками нервные движения, начинает говорить истеричным голосом:

– Я всё скажу Государю! Я решил сказать ему всё. Я даже скажу ему, что, если он не откажется от своего намерения – на что есть ещё время, – последствия этого могут быть неисчислимы, столь же роковые для династии, как и для России… Мой проект заключается в том, чтобы Государь, принимая Верховное командование, сохранил около себя великого князя в качестве помощника. Вот что мне поручено предложить Государю от имени великого князя. Но как вы видите, Его Величество не спешит меня принять. Сойдя с поезда сегодня утром, я просил у него аудиенции… Теперь десять часов вечера. И в ответ – ни слова. Что вы думаете о моей идее?

Посол, услышав эту тираду и зная от своих информаторов о том, что в окружении Верховного Главнокомандующего, а также у его друзей Гучкова и Поливанова зрел заговор против царя, который Николай ловко разрушил отставкой своего дядюшки, великого князя, подумал о полной бесперспективности всех уговоров о сохранении любой активной роли Николая Николаевича.

Палеолог напускает на себя значительный вид вершителя судеб русской империи и говорит:

– Сама по себе эта мысль кажется мне превосходной. Но я сомневаюсь, чтобы Государь на неё согласился… Я имею основания думать, что он желает непременно удалить великого князя из армии.

– Увы!.. – вздыхает великий князь Павел. – Я думаю так же, как и вы, мой дорогой посол, что Государь никогда не согласится оставить при себе Николая Николаевича…

Великий князь Дмитрий при этих словах начинает нервно ходить по комнате, затем, скрестив руки на груди, останавливается у камина и восклицает:

– В таком случае мы погибли… Потому что теперь в Ставке будет распоряжаться Государыня и её камарилья… Это ужасно!..

– Митя, что ты говоришь!.. – одёргивает сына великий князь Павел. – Ведь Ники и Аликс всегда были так добры к тебе!.. Неужели и ты заразился этим нигилистическим духом?

– Да! Да! Да!.. – капризно отвечает отцу молодой великий князь.

Посол, знающий о том, что царь и царица любили Дмитрия как сына и, кажется, до сих пор не изменили к нему своего отношения, думает о том, что такое простое человеческое чувство, как чувство благодарности, очевидно, чуждо великокняжескому отпрыску, если он так быстро переметнулся в стан противников Царской Семьи.

С минуту помолчав, великий князь Дмитрий снова обращается к Палеологу:

– Господин посол, разрешите мне один вопрос. Верно ли то, что союзные правительства вмешивались или накануне вмешательства в то, чтобы не допустить Государя принять командование?

– Правительства – нет! – быстро реагирует Палеолог. – Ибо назначение Верховного Главнокомандующего есть внутренний вопрос, зависящий только от носителя верховной власти… Но в частных разговорах и я, и мой коллега сэр Джордж вполне правомочны отстаивать свою личную точку зрения: Государю не следует принимать Верховное командование на себя…

– Вы так изящно её выразили в диалоге с Вырубовой, – иронизирует князь Кочубей, но Дмитрий не даёт ему закончить мысль и весьма невежливо прерывает:

– Очень хорошо, что Франция и Англия официально ещё не потребовали оставить великого князя Николая Николаевича на его посту, хотя ваши мнения известны всем истинным друзьям Николая Николаевича… Не делайте этого!.. Это было бы огромной ошибкой… Сейчас в русской армии среди офицерского корпуса очень выросло недовольство союзниками за то, что они не делают и шага для реальной помощи нашему фронту, а молча наблюдают, как гибнут в месяц сотни тысяч русских солдат, сдерживая германцев… Если бы Англия и Франция публично потребовали оставить великого князя во главе фронта, где он допустил столь громадное отступление, то вы бы разрушили остатки популярности Николая Николаевича и восстановили бы против себя всех русских, начиная с меня…

«Зачем же ты тогда примчался в Петроград? – зло думает Палеолог о молодом великом князе. – Уж не затем ли, чтобы приставив Николая Николаевича к царю в качестве помощника и сохранив его кадры в Ставке и верхушке армии быстро и благополучно осуществить дворцовый переворот?» – но на словах посол ничего не отвечает, а только жуёт губами. Вместо него в разговор вступает великий князь Павел:

– Притом же это ни к чему бы не привело. В том состоянии духа, в каком находится Государь, он не остановится ни перед каким препятствием, он пойдёт на самые крайние меры, чтобы исполнить свой замысел… Если бы союзники воспротивились, он скорей бы расторг союз, чем позволил оспаривать свою самодержавную прерогативу, ещё удвоенную для него религиозным долгом…

– Да, ваше высочество, вы глубоко правы… – поддержал неожиданно великого князя Павла князь Кочубей. – Если хотите, я вам поведаю, как Государь готовил и принимал это решение на Совете министров, чему я сам был свидетель и что даже заносил для памяти в свою записную книжечку…

– Конечно, Виктор Сергеевич!.. – по-простецки подтвердил желание всех присутствующих хозяин дома, не называя гостя «ваше сиятельство», что показывало особый доверительный характер их отношений.

Князь Кочубей отложил сигару, достал из кармана в шлице генерал-адъютантского мундира небольшую тетрадку в кожаном переплёте, а с другой стороны – футляр с очками и, водрузив их на старческий нос с фиолетовыми прожилками, стал листать тетрадку, ища начало своих записок.

– Вот! – заложил он пальцем страницу и обвёл глазами присутствующих. – Только хочу предварить мой рассказ одним замечанием… Это – записки с секретных заседаний Совета министров, так что, господа, попрошу не разглашать услышанное!..

Он читал долго и монотонно, изредка переводя дух. Как ни старался Палеолог запомнить всё, что читал Кочубей, это было явно не под силу даже его тренированной памяти. К тому же это всё было пройденное несколько дней тому назад. Сначала военный министр и другие министры дружно ругали Ставку и великого князя Николая Николаевича за отступление и самоуправство, по сути дела – развал армии. Но когда Император решил возложить на себя в трудную минуту Верховное главнокомандование, так же дружно стали этому противиться. Собравшиеся даже узнали такой факт, что Императору было подано министрами коллективное письмо с верноподданнейшей просьбой не отставлять великого князя от командования армией и не брать его на себя.

«Где же логика?! – думал посол. – Почему Поливанов и другие министры усматривают в этом трагедию и катастрофу? Уж не потому ли, что этот решительный шаг царя нарушает их планы?»

Князь читал свои записки минут двадцать. Затем он закрыл тетрадку, снял очки и не спеша оглядел присутствующих, желая понять, какое впечатление он произвёл. Хозяева и гости подавленно молчали перед картиной сопротивления министров своему монарху, которая явственно вставала даже из очень кратких, телеграфных заметок участника заседаний Совета министров. Палеолог и Стахович, которые много знали о тесных связях Сазонова, Поливанова, Барка, Кривошеина и некоторых других министров с оппозиционерами, поразились, с каким упорством отвергали они вполне логичную аргументацию Государя и попытки Горемыкина их утихомирить, снова и снова выступали против решения Государя, пока он на них наконец не прикрикнул…

У Палеолога от старания запомнить всё слово в слово ужасно разболелась голова. Великие князья Павел и Дмитрий сидели в задумчивости, видимо делая для себя какие-то выводы. Депутат Стахович, который знал ещё раньше все эти перипетии от Сазонова, был единственный, кто не мучился умственными усилиями. Он спокойно попивал отличный коньяк великого князя и курил великолепную сигару.

Послу больше невмоготу было оставаться в накуренном кабинете. Он откланялся, его пошли провожать все. По дороге к вестибюлю великокняжеского дворца снова встретился дворецкий. Он сделал стойку, словно легавая собака, а потом опять прошептал что-то великому князю Дмитрию.

– Из Царского Села ничего нет! – злобно выпалил молодой офицер перед тем, как на прощанье пожать руку послу.

…Всю ночь в здании на Французской набережной, 10, в бельэтаже, где располагался кабинет посла, горел свет. Большой тайный друг российских оппозиционеров, посол союзной Франции диктовал секретарю срочную депешу, в которой сообщал президенту республики о том, что первая попытка сломить царя и сохранить великого князя вместе со всем его готовящимся заговором, к сожалению, соединённым силам оппозиции не удалась. Но развитие продолжается в этом же направлении.

66

– Ты не думай, дедушка только внешне кажется иногда суровым и сухим… – инструктировал своего друга Генерального штаба подполковника Лебедева штаб-ротмистр лейб-гвардии Её Величества Государыни Императрицы Александры Фёдоровны уланского полка граф Лисовецкий. – На самом деле он очень добрый, и с ним можно говорить на любую тему… Он умный и всё хорошо понимает…

Друзья встретились в первый день Рождества в Офицерском собрании армии и флота на углу Литейного и Кирочной. Уговорились они об этой встрече давно, ещё в сентябре месяце, когда окончательно оправившийся от ран Лебедев был откомандирован для прохождения дальнейшей службы в царскую Ставку, формировавшуюся практически заново после разгрома кадров Николая Николаевича и Янушкевича, учинённого генералом Алексеевым с санкции царя. Пётр, у которого неправильно срослись кости ступни, оставался в госпитале для новой операции. К началу декабря и у него всё почти зажило, он стал рваться в действующую армию, но ему приказано было служить пока, до полного выздоровления, в запасном эскадроне родного полка и готовить маршевые части для фронта. Но молодые люди так пришлись по душе друг другу, что стали частенько обмениваться письмами. И когда выяснилось, что Лебедев на Рождество будет откомандирован в Петроград для переговоров в Главном артиллерийском управлении, Пётр и Иван договорились встретиться в полдень 25 декабря в Офицерском собрании армии и флота…

Друзья отлично, совсем как в довоенные времена, позавтракали, вспомнили знакомых по царскосельскому госпиталю и лазарету великих княжон Марии и Анастасии, но пока самих «высочайших» особ – Императора, Государыни и Её Дочерей – не касались. По семейной традиции Пётр проводил вечер Рождества всегда с дедушкой, в его квартире на Фурштадтской. Зная, что у Лебедева в Петрограде ни кола ни двора, а семья его постоянно живёт в Москве, куда Иван собирался заехать на пару дней после выполнения поручений по своей командировке, Пётр пригласил друга на праздничные дни к деду, уверив, что старый сенатор будет очень рад повидаться с ним после того, как познакомился в лазарете, посещая Петра.

От Кирочной до Фурштадтской один квартал по Литейному, и Лебедев удивился, когда Петер кликнул лихача. Оказалось, что у Фаберже на Морской Лисовецкий заказал серебряную, с перегородчатой эмалью в цвет уланского мундира и своим графским гербом рамочку для фото в качестве рождественского подарка дедушке. Пока один приказчик вставлял в приготовленную рамку фото гвардейского штаб-ротмистра, Лебедев подошёл к другому служащему и попросил его упаковать в рождественскую подарочную коробку и бумагу какую-то вещицу.

Лихач быстро домчал господ офицеров обратно на Фурштадтскую. У подъезда, фыркая газолином, стоял огромный тёмно-зелёный «паккард».

– А-а!.. – протянул Пётр. – Выезд господина Гучкова ждёт хозяина!..

– Как? – изумился Лебедев. – Этот авантюрист здесь квартирует?..

– Воистину так… – отозвался Пётр и пошутил: – Если хочешь с ним повидаться, то можешь немного подождать… Он очень любит знакомиться с офицерами…

– Не испытываю такого желания, – брезгливо скривил губы Иван.

Друзья, не воспользовавшись подъёмной машиной, взбежали по широкой лестнице, устланной ковровой дорожкой. Камердинер Ознобишина Прохор отворил им тяжёлую дверь квартиры. Он ещё не успел доложить хозяину о приходе дорогих гостей, как Фёдор Фёдорович, одетый по случаю праздника в придворный мундир, появился собственной персоной на пороге гостиной. За его спиной была видна большая наряженная ёлка.

Сенатор крепко обнял внука и облобызал его, поздравив с Великим праздником. Потом протянул руку Лебедеву, чуть помедлил и, привлекши Ивана к себе, тоже крепко обнял его, словно старого друга или родственника, и троекратно поцеловал. Пётр в это время клал под ёлку свой свёрток от Фаберже.

Лебедев, улучив момент, тоже положил под ёлку свой свёрточек, оказавшийся четвёртым, и подумал при этом, что, Слава Богу, догадался приготовить добрейшему Фёдору Фёдоровичу подарок, предположив, что Пётр обязательно поведёт его из Офицерского собрания в гости к деду…

Ознобишин подвёл сначала дорогих гостей к столику с подносом, на котором искрилось в тонких бокалах шампанское, перекрестился, провозгласил тост за Рождество Христово и чокнулся с офицерами. Потом он поставил свой бокал, взял гостей под руки и повёл к ёлке вручать рождественские подарки. Тут он с искренним удивлением обнаружил, что появился ещё один, лишний свёрток, – вероятно, подарок ему от гостя. Старик, живший почти отшельником, был очень тронут вниманием Лебедева. Он вручил Петру его свёрток, а потом смущённо попросил Лебедева принять от него в честь Рождества сущую безделицу.

Подполковник принял подарок с благодарностью, но посмотрел сначала вместе с Петром его коробочку. Там оказались плоские золотые наручные часы с секундомером знаменитой швейцарской фирмы «Омега».

– Теперь я никуда и никогда не опоздаю! – пошутил Пётр, прилаживая браслетку часов к себе на руку.

Лебедеву тоже пришлось вскрыть свой свёрток. В сафьяновой коробке лежал золотой портсигар с чеканным чернёным узором из маленьких двуглавых орлов, поверх которого рельефом выделялся крупный овальный лавровый венок с двуглавым орлом в середине – знак Николаевской Императорской военной академии Генерального штаба. Ивану стало неловко, что он получил такой дорогой подарок от мало знакомого ему человека, хотя Пётр давным-давно так расхвалил ему своего дедушку, что подполковник заочно уже сроднился с ним. Он хотел что-то особенное сказать Фёдору Фёдоровичу, но, пока искал подходящие слова, Ознобишин взял остающиеся два свёртка и с детским любопытством принялся разворачивать сначала подарок Петра.

Открыв коробку с монограммой Фаберже, Фёдор Фёдорович увидел чудесное произведение наипервейшего русского ювелира и издал возглас восторга. Дивная эмаль, чеканное обрамление рамки, в которую был вставлен портрет внука с погонами штаб-ротмистра и белым Георгиевским крестом на груди, прикрытый овалом цельной, тонко шлифованной пластины горного хрусталя, так понравились Ознобишину, что он сразу же водрузил подарок на самое видное место на каминной полке.

Потом он принялся за свёрточек Лебедева. Петру тоже стало очень интересно, что же за экспромт придумал его друг?

Когда открыли такую же коробку, как с рамочкой от Фаберже, в ней оказался на белом шёлке маленький, умещающийся на ладони, воронёный, с узорчатой золотой гравировкой, покрывающей весь металл, кроме перламутровых щёчек рукояти, браунинг калибра 6,35 модели 1906 года… Густой растительный орнамент и перламутровые пластинки на маленьком, но мощном пистолете, казалось, меняли его грозную сущность на что-то игрушечное или художественное.

Ознобишин, гвардеец-улан в молодости, лихой командир-кавалерист во время русско-турецкой войны, страстный охотник в служилые костромские и петербургские годы, понимал толк в оружии. Он благоговейно взял обеими руками маленький пистолет и, оборотясь к Лебедеву, только спросил:

– Заряжен?..

Иван утвердительно кивнул.

Фёдор Фёдорович, демонстрируя гостям неожиданную для него сноровку, ловко вынул обойму, затем оттянул затвор так, чтобы из патронника выбросило в сторону, на диван, золотистый латунный патрон с никелированной пулей, а затем, положив безопасную уже игрушку на свою ладонь, стал любоваться ею и внимательно разглядывать художественную гравировку. Среди замысловатых переплетений орнамента на боковине затвора он заметил какую-то надпись готической вязью, но даже сквозь очки не смог её разобрать.

– Прохор, принеси из кабинета лупу!.. – скомандовал он и обратился к Лебедеву: – Сердечно вам благодарен!.. Как уважили старика, ведь оружие – это страсть моя!.. И такую красивую штучку подарили!..

Ивану стало очень приятно, что его подарок понравился старому вояке.

…До назначенного времени праздничного обеда оставалось ещё часа два. Лаская на ладони маленький, словно игрушечный, пистолетик, подобрав с дивана патрон и вставив обойму в рукоять, Ознобишин поклонился, сделал широкий жест от сердца левой рукой и пригласил дорогих гостей отведать в его кабинете старинного испанского вина.

Аромат, царивший в этой комнате, показался Лебедеву композицией каких-то необыкновенных духов, о чём он и спросил Петра. Улан рассмеялся и открыл секрет:

– Если ты двадцать лет подряд будешь поливаться французскими духами «Русская кожа», курить датские сигары «Ольсен» и каждый вечер случайно проливать на ковёр хоть несколько капель коньяку «Хеннеси», то и образуется именно такое амбре, как в кабинете дедушки…

Хозяин дома, не расставаясь с подарком Ивана, уселся в своё кресло с высокой спинкой, друзья поместились перед ним вокруг столика, в центре которого на серебряном подносе стояла покрытая паутиной и толстым слоем пыли пузатая старинная бутылка, а рядом с ней – чистый пустой хрустальный караф.

– Этому хересу – ровно двести лет! – с гордостью сообщил сенатор гостям. – Мне удалось купить корзину этого вина у потомков светлейшего князя Меншикова, прямо из-под носа великого князя Владимира Александровича, гурмана и знатока вин, в год коронации нашего Государя… У него очень редкий для шерри цвет – тёмно-рубиновый…

Ознобишин положил наконец рядом с собой на стол новую игрушку, взял замысловатый, с какими-то рычагами, старинный штопор и крахмальную салфетку, осторожно, стараясь не шелохнуть бутылку, обхватил её горлышко салфеткой и медленно вонзил остриё штопора в пробку.

– Эта дегустация сегодня – только в вашу честь, дорогой Иван Иванович! – улыбнулся он Лебедеву. – И вообще, обращайтесь ко мне не официально – ваше высокопревосходительство, как к генерал-лейтенанту, а – Фёдор Фёдорович, как к искреннему другу вашему!..

– Почту за милость… – растроганно отозвался подполковник.

Словно выполняя какой-то мистический обряд, Фёдор Фёдорович стал накручивать рычажок у головки штопора, всё глубже вгоняя остриё, а затем медленно и осторожно нажал на главные рычаги инструмента. Чёрная от времени старинная пробка поползла вверх. Ознобишин не дал ей хлопком впустить свежий воздух в бутылку, чтобы сотрясение не разрушило самый чувствительный фермент старого вина. Ловко наклонив горлышко, он еле заметным движением вынул пробку, понюхал её, наклонился к бутылке, не поднимая её от стола и закрыв глаза от наслаждения, ладонью погнал аромат вина от бутылки к себе в нос. Причмокнув от восторга, сенатор нежно, не шелохнув, поднял пропылённый сосуд с хересом над широким горлышком графина и медленно, стараясь не взболтнуть, перелил почти всю тёмно-рубиновую жидкость в прозрачный хрусталь.

Звоночком был вызван Прохор. Он появился с тремя прозрачными бокалами для красного вина. Фёдор Фёдорович наполнил их до половины, отдал почти пустую бутылку камердинеру и строго указал:

– Отфильтруй через десять слоёв марли, марлю потом отожми в блюдечко и весь этот остаток пусти на суфле к завтрашнему обеду… Бутылку отмой и поставь в шкаф на кухне, где стоят другие такие же… Да сделай к ней надпись: «Херес 1715 года»…

Отослав Прохора, Ознобишин долго любовался на свет благородным тёмно-рубиновым цветом вина, покручивая бокалом, наносил тонкий маслянистый слой его на стеклянные стенки и всё не решался отведать. Потом сказал тост:

– Чтобы Держава наша, под водительством Государя Императора, одержала в будущем, одна тысяча девятьсот шестнадцатом году такие же победы, какие одерживала двести лет тому назад, когда небывало раздвинула пределы свои трудами Петра Великого! Виват! Иван Иваныч! – обратился Ознобишин к подполковнику после того, как сделал глоток вина. – Мы тут, в Питере, слышим о том, как разные там Союзы земств и городов, думские оракулы и московские купцы гучковы и рябушинские ругательски ругают Его Величество за то, что взял на себя Верховное главнокомандование… А что думают офицеры и солдаты?

Видимо, эта тема очень интересовала сенатора. Он даже отставил рубиновый напиток, приготовившись слушать.

– О гучковых и рябушинских, этих мининых и пожарских современности, я сообщу чуть позже… – с иронией, которая не оставляла сомнений в его к ним презрении, сказал Лебедев, также отставляя свой бокал. – А что касается отношения офицерства к Государю, который с первого дня войны не прекратил своего общения с полками и настоящими военными людьми, то оно остаётся сугубо уважительным и преданным… Даже сейчас, когда всякая грязь на Царскую Семью льётся из тыла, как будто какой-то дирижёр управляет ею, солдаты и офицеры верят Государю, многие из повидавших его лично – просто обожают Николая Александровича… Это сразу стало видно, когда Он взял Верховное командование в свои руки… Ещё в августе на Россию надвигалась военная катастрофа, но катастрофу эту предотвратил царь тем, что принял ответственность на свои плечи… И вот что было важно для мыслящего офицерства: история часто видела монархов, которые становились во главе своих армий непосредственно перед победоносным завершением войны, чтобы надеть лёгкие лавры на чело… Но ещё не было ни одного императора или короля, который хотел бы взвалить на себя крест ответственности перед неминуемым, как многим казалось в августе, поражением!.. А наш Государь не убоялся терний!.. И если молодая Государыня поддерживала Его в этом намерении, то только честь ей и благодарность от солдата за это!

По лицу Ознобишина было видно, как по душе ему пришлись такие слова офицера. Но тут и Пётр высказал своё мнение:

– Сейчас много болтают в салонах, и, кстати, часто это исходит от вдовствующей императрицы и великой княгини Марии Павловны Старшей, что молодая Государыня руководит царём и подсказывает ему многие решения… Но мне доподлинно известно, что та же Мария Фёдоровна очень любит вмешиваться в царские дела, вызывает к себе министров, указывает им, какие решения принимать, словно она сама – Государь!.. А Мария Павловна!.. Она то и дело приезжает в Царское Село «пить чай», когда туда из Ставки возвращается Николай Александрович, и старается протолкнуть своих людей, свои взгляды на многие вопросы государственной жизни… Но что-то никто из высшего света не осуждает их за это…

«Ого! – с удовлетворением подумал Ознобишин. – Мальчик явно повзрослел и стал разбираться в придворных интригах! Наверное, сыграли роль не только мои поучения, но и его разговоры с великой княжной Татьяной, пока он лежал в госпитале… Ведь не о цветочках же они говорили, как он рассказывал мне, часами…»

– Так почему же молодая Государыня, кстати – доктор философии, которая двадцать лет бок о бок прожила с Императором и наблюдала его царёву работу, слышала его мнения по разным вопросам и о разных государственных людях, общалась с министрами и другими важными чиновниками, приобрела, наконец, опыт помощи царю во время отъездов его на фронты и в Ставку, – не имеет права высказывать ему теперь, когда Россия в опасности, то или иное своё мнение? Ведь решает-то в конечном итоге Государь!.. – взволнованно закончил свою мысль Пётр.

– Вполне согласен с тобой, mon cher, – живо поддержал его Фёдор Фёдорович. – У молодой Государыни значительно больше способностей и порядочности, чем было у супруги Петра Третьего, когда она устроила заговор, убила руками своих любовников законного монарха и взошла на трон под именем Екатерины Второй… Благодарное дворянство, получившее новые привилегии, назвало её Екатериной Великой… А Александру Фёдоровну, от души помогающую Николаю Александровичу, не тиранящую никого, современное дворянство и его «лучшие» люди – аристократия – преследуют клеветой и презрением… Воистину мы уже заслужили свою пугачёвщину!

– Я хочу закончить свой ответ на ваш вопрос, Фёдор Фёдорович… – оборотился к сенатору Иван. – Как только царь прибыл, теперь уже на свою Ставку, в войска была отправлена первая директива, в которой приказывалось прекратить отход. Она оказала самое благотворное влияние на действующую армию, которая наконец почувствовала, что ею управляет твёрдая рука. На всём Северном фронте вдоль Двины атаки германцев были отбиты, и клин, вбитый генералом Эйхгорном в районе станции Свенцяны, был ликвидирован. Только малодушие командующего Северо-Западным фронтом Рузского, не осмелившегося преследовать немецкие войска, воспрепятствовало поражению неприятеля. Вступление Государя в командование ознаменовалось и большой победой на Юго-Западном фронте. Армии генералов Лечицкого, Щербачёва и Брусилова внезапно для австрийцев перешли в контрнаступление и потеснили противника в районе Тарнополя… При этом взяли сто пятьдесят тысяч пленных!

– Чем же тогда так недоволен ваш сосед Гучков и его присные, grande-peré? – обратился Пётр к деду.

– Тем, что с помощью великого князя Николая Николаевича им не удалось в августе взять власть в свои руки… – довольно улыбнулся Ознобишин. – Вы помните, как газета Рябушинского «Утро России» напечатала список министров «Кабинета общественного доверия», который хотели вырвать у Государя? Министром торговли и промышленности «Утро России» видело Коновалова, под руководством которого недавний съезд промышленников в Москве требовал чуть ли не отречения Государя Императора и разгона его правительства… А обманщика и лицемера Кривошеина «общественность» захотела сохранить министром земледелия… И правильно сделал Государь, что выгнал министров, стоявших за уступки блоку оппозиции, – Самарина, Щербатова, Кривошеина и Харитонова, а третьего сентября закрыл заседания Думы… Её вообще надо было бы разогнать как смутьянов!.. А что у вас в Москве думают о Гучкове? Чем он взял такую силу в первопрестольной? Кто за ним стоит? Неужели честное купечество и промышленники? – вдруг задал Лебедеву свои вопросы сенатор.

– Хотя Гучков и происходит из старообрядческой купеческой семьи, – задумчиво начал Лебедев, – его в настоящем московском купечестве никто не считает своим человеком, а только «политиком», притом со склонностью к афёрам… У него есть подлинные торгово-промышленные цензы – например, он директор правления страхового общества «Россия», что на Лубянке, но московское купечество он не представляет, хотя одно время и был выборным членом Государственного совета… За его спиной стоят малоуважаемые в Москве спекулянты-финансисты, большей частью связанные с английским капиталом…

– А-а! – протянул Ознобишин. – Тогда понятно, почему Гучков с пеной у рта отстаивает интересы британских промышленников, которые получили наши заказы, большие авансы золотом, но не поставили ещё ни одной пушки, ни одного снаряда… Это мне генерал Маниковский, начальник Главного артиллерийского управления, говорил…

– Воистину так! – подтвердил подполковник. – Я сейчас как раз работаю с чинами ГАУ по вопросам снабжения фронта снарядами и патронами, так очень любопытная картинка вырисовывается…

Фёдор Фёдорович, спохватившись, что за интересным разговором его гости и он сам совершенно забыли о драгоценном хересе необычного рубинового цвета, долил из графина бокалы и взял свой в обе ладони, но при этом внимательно посмотрел на Лебедева и молча кивнул ему – дескать, я внимательно слушаю, продолжайте…

Лебедев тоже отпил глоток, на мгновенье замер, оценивая вино, причмокнул от удовольствия, а затем продолжал:

– Мы слышим каждый день, как Союз земств и городов во главе с князем Львовым и Военно-промышленный комитет под командой Гучкова с шумом и похвальбой объявляют, что именно они, а не коррумпированная бюрократия мобилизуют на войну всю ремесленно-кустарную промышленность и частные механические заводы, которые якобы заваливают армию повозками, обмундированием, шанцевым инструментом, продовольствием, услугами санитаров и врачей, а вскоре совершенно устранят снарядный и патронный голод в войсках… Ради победы Гучков зовёт своих «вступить на путь полного захвата в свои руки исполнительной и законодательной власти!»… Ведь так?!

– Воистину так! – подтвердил Пётр, а Фёдор Фёдорович согласно кивнул.

– А вот теперь послушайте, каковы результаты «патриотической» деятельности купцов и фабрикантов, которыми руководят Львов и Гучков: министр торговли и промышленности принял меры к тому, чтобы русская нефть не поднималась чрезмерно в цене, так как её требуется всё больше для войны. Нефтепромышленники в Баку согласились вроде бы с этим, и на месте пуд нефти стоит всё-таки 42 копейки. Но транспортом нефти занимаются сами же нефтяные товарищества – Нобеля, Манташева и другие. Они подняли стоимость доставки нефти на 400 – 500 процентов, то есть с 12 копеек с пуда до 70 копеек… Таким образом, пуд нефти в Нижнем Новгороде стал стоить теперь не 56 – 55 копеек, а один рубль двенадцать… От государственного казначейства на санитарное и бытовое обслуживание солдат Земгор получил 560 миллионов рублей, а потратил всего 12 миллионов!..

– Вот это ловкачи! – вырвалось у сенатора. – А ведь какое самопрославление!..

– Теперь – как действуют господа «патриоты» из Военно-промышленного комитета Гучкова… Если на казённом заводе 122-миллиметровая шрапнель обходится в 15 рублей за снаряд, то друзья Гучкова – хозяева частных заводов – требуют за точно такую же 35 рублей… Фугасный снаряд 152-миллиметровый у казённых заводов стоит 42 рубля, а у гучковцев – 70! Это ведь не просто воровство, но открытый грабёж! И всё это – под истошные крики о том, что правительство развалило военное снабжение армии, что не хватает снарядов… Но в ГАУ мне показали поразительные цифры! При грубом подсчёте, оказывается, мы имеем 18 миллионов снарядов! Расход самых ходовых калибров примерно за полгода – 4 с небольшим миллиона… Между тем великий князь Главнокомандующий, председатель Думы Родзянко и Председатель ВПК Гучков, имея в кармане 18 миллионов снарядов, закатывали публичные истерики по поводу нехватки снарядов! Почему? Вот я и многие другие офицеры начинаем думать: не хозяйничают ли в деле артиллерийского снабжения чьи-то враждебные руки… Нет, не обязательно шпионов, а всё тех же «патриотов» от ВПК и их взяточников-пособников в интендантстве? Они забивали тыловые склады снарядами, не доставляя их на передовую, и ждали, что Императорская армия потерпит из-за нехватки снарядов поражение… Но когда великий князь Главнокомандующий, Гучков и Львов взяли бы власть в свои руки, тогда эти горы снарядов появились бы на фронте… Вот вам и весь квадратный корень политической алгебры… Прав Государь, когда он тихо и спокойно, без криков и самопрославления, чем особенно отличался великий князь Николай Николаевич, гнёт свою линию и никому не даёт сбивать себя с неё… Святой он человек!.. – подвёл свой итог Лебедев.

– И Государыня Александра Фёдоровна – святая женщина! – пылко вступил в разговор Пётр. – Ты вспомни, как она выхаживала раненых, и сейчас ещё, несмотря на свои болезни, работает в госпитале получше, чем иные молодые сёстры милосердия…

– Mon cher, ты, конечно, не имеешь в виду сестру Татьяну? – лукаво поинтересовался сенатор.

Штаб-ротмистр густо покраснел и замолчал.

– Извини, извини старика, cher ami! Я не хотел тебя обидеть!.. Я хотел узнать, давно ль ты её не видел? Как она теперь поживает? Много ль работает? Ведь она у нас – Высочайший Шеф Комитета по призрению беженцев? Не так ли?

– Именно так! – вступился за друга Лебедев. – Пётр, может быть, и не знает, а я получил в Генеральном штабе последние цифры о том, как великолепно налажена помощь беженцам и организована вся их жизнь в чужих городах и пределах… В этом есть и талант и душа Татьяны Николаевны… Только представьте себе, война согнала с насиженных мест три миллиона триста тысяч человек, а сумбурный характер бывшего Верховного Главнокомандующего превратил их бегство в адскую одиссею. И вот, под добрым руководством великой княжны Татьяны Николаевны три миллиона триста тысяч человек доставлены к новым местам жительства, снабжены квартирами, работоспособные – устроены на работу, дети – пошли в школы… Более того, по её ходатайству перед Государем и – формально – из-за беженцев снята черта оседлости для евреев, что всегда было позором для России.

– Она мне ничего этого не рассказывала! – признался вдруг штаб-ротмистр. – Я только вчера видел её и даже откушал чаю в Царской Семье…

– Из тебя получится плохой царедворец! – рассмеялся Фёдор Фёдорович. – Тебе была оказана высочайшая милость, да ещё какая! Ты должен был трещать об этом на всех углах! Звонить по телефону всем знакомым и малознакомым и невзначай каждый раз ссылаться на этот визит к царю, придумать что-нибудь умное, что ты якобы сказал Их Величествам в поучение… Хоть этого и могло не быть, но… кто не верит – пусть проверит! А славу ты снискал бы знатную, и у тебя сразу бы появились льстецы и подхалимы, которые хотели бы использовать тебя в своих целях, чтобы ты замолвил за них словечко за царским столом, когда пойдёшь снова пить чай в царские покои… А мы провели с тобой уже несколько часов и только теперь услышали о таком великом событии в твоей и придворной жизни!..

Пётр весело смеялся и сам, представляя себе эту чудную картину, а потом объяснил:

– Я хотел рассказать за обедом… Но теперь, пожалуй, поспешу уведомить общество… Вчера я решил воспользоваться Сочельником и от имени Её Величества лейб-гвардии уланского полка отправился с огромным букетом светло-лиловых роз для Государыни и четырьмя букетами белых роз – для великих княжон в Царское Село, предварительно позвонивши графу Фредериксу. Как ни странно, он меня вспомнил, одобрил мой порыв и назначил время – перед пятью часами… Я успел ещё в цирке Чинизелли выкупить у дрессировщика Дурова крошечную собачку комнатной породы кинг-чарльз… Мне Татьяна как-то сказала, что она ей очень понравилась… На Старом Щукином дворе, там, где торгуют живыми птицами и другим зоологическим товаром, я нашёл очень милую корзинку-домик для собачки… Сначала меня приняли официально в Овальном зале, и были только Государыня, Ольга и Татьяна… Я преподнёс цветы Её Величеству и их высочествам, а собачку держал в корзинке рядом со мной царский гофкурьер. Я уже не знал, как мне её и подарить, но тут собачка выручила меня – тявкнула, Императрица и сёстры заинтересовались: кто там? Я и сказал, что это мой рождественский подарок Ея Императорскому Высочеству Татьяне Николаевне на память о моём чудесном излечении Ея руками в царскосельском госпитале… Александра Фёдоровна и дочери сначала заулыбались, потом заинтересовались, велели собачку выпустить из корзинки на пол… Она возьми и побеги прямо к Татьяне, а Татьяна подняла её на руки и поднесла к лицу… Собачка тогда её лизнула в нос, а все засмеялись и повели меня пить чай в Лиловую гостиную Государыни… Буквально через полчаса приехал с фронта Государь, и все Царские Дети вместе с Государыней побежали его встречать… А я не знал, что мне делать: уходить не прощаясь было неудобно, а оставаться – ещё более неловко… Только я решил выйти из гостиной, как вся Царская Семья туда вернулась, и Государь меня узнал, засмеялся и сказал, что теперь мой личный посол будет жить у них в Семье, и показал на собачку, которая очень уютно сидела на руках Татьяны… А потом все пошли наверх, в игральную комнату, – там была общая ёлка и разложена масса подарков. Граф Фредерикс что-то поискал в куче этих свёртков и коробочек и вытащил одну – для меня…

– И что же там было? – в один голос спросили Ознобишин и Лебедев.

– Вот! – Пётр вытащил из внутреннего кармана мундира небольшую фотографию всех четырёх сестёр в серебряной литой рамке под стеклом. На задней стенке стояла выгравированная по металлу надпись: «Корнету Пете. ОТМА. Рождество 1915 года»…

– Значит, тебя всё равно хотели пригласить на ёлку, независимо от цветов! – сделал вывод опытный царедворец. – Ну а потом? – поинтересовался Фёдор Фёдорович, бережно принимая для осмотра драгоценный подарок.

– А потом мы немного поболтали с девочками, и Царская Семья отправилась ко всенощной в Фёдоровский собор…

– А ты? – опять спросил дедушка.

– А я поехал на молитву в нашу полковую церковь…

Ознобишин был удовлетворён тем, как достойно вёл себя его внук в Царской Семье. Лебедев был рад за друга, особенно тому, что Александра Фёдоровна так тепло приняла его у себя дома. Это было многообещающим. Именно за это событие было допито всё старинное вино. Подоспел и праздничный обед.

Прохор растворил дверь в соседнее помещение, которое граничило со столовой и где были накрыты, по барскому обычаю, водочный и закусочный столы. Они ломились от яств и водок. Предстоял ещё праздничный обед из двенадцати блюд.

Никто не знал, что Рождество 1915 года было последним щедрым и обильным для России.

67

Начало 16-го года, казалось Государю, совсем не обещало особых неприятностей или потрясений в стране. Долгие приятные месяцы пребывания на собственной Ставке в Могилёве, вдали от грязных сплетен Петрограда и Москвы, которые, как думал Государь, должны были выдохнуться сами по себе после того, как он твёрдо разъяснил кое-кому из недругов, что имеет право на частную жизнь, а также после всех уступок, которые он сделал «общественности», удалив нескольких преданных себе министров вроде Сухомлинова или Саблера, прогнав интриганов Кривошеина, Самарина, князя Щербатова и Харитонова, желавших служить не только ему, монарху, но и неуловимому и изменчивому в своих настроениях «обществу», которое во время войны ни в коем случае нельзя допускать ко всей полноте власти, – приводили его почти постоянно в отменное настроение.

Утешали и успехи, которые начинали одерживать его доблестные войска в Галиции. А особенно – огромная, захватывающая дух победа над турками на Кавказе, где русская армия, зимой, в горах, захватила мощную крепость Эрзерум. И хотя «галки» всеми силами старались приписать эту победу Николаше, которому Государь рекомендовал сидеть в Тифлисе и не мешать генералам, хорошо знающим театр войны, вся Россия и армия и даже союзники знали, что истинным полководцем и героем был там молодой генерал Юденич…

Ему так хотелось вообще снизить накал общественных страстей и умерить пыл политической борьбы «Прогрессивного блока»[146] с его правительством, что он снова решил выбрать средний путь, хотя Александра и в письмах, и во время их непродолжительных теперь встреч в Царском Селе призывала его вообще не созывать Думу до конца войны, как это сделал у себя с парламентом император Франц Иосиф.

Вопреки настояниям Аликс, он назначил новую думскую сессию на 9 февраля. Поскольку главное остриё кампании «Прогрессивного блока» было направлено против премьера Горемыкина, который и сам давно просился в отставку по возрасту и состоянию здоровья, Государь сделал шаг навстречу Думе и уволил своего не очень быстрого в движениях, но верного и непоколебимого слугу. Вместо Горемыкина был взят Борис Владимирович Штюрмер, опытный администратор – он губернаторствовал в Новгороде и Ярославле, был членом Государственного совета и директором Департамента общих дел министерства внутренних дел.

Штюрмер не имел столь твёрдых и последовательных взглядов на роль Председателя Кабинета министров – проводника воли монарха, какие исповедовал Горемыкин, за что, собственно, Ивана Логгиновича и ненавидела «общественность». Но Борис Владимирович, всецело готовый подчиняться воле Государя, был воспитанный и обходительный.

Полный желания сделать ещё один добрый шаг навстречу «общественности», Николай решил выступить сам на открытии думской сессии 9 февраля. 8 февраля царский поезд доставил его на три дня в Царское Село, к великой радости жены и детей.

Аликс и Алексей были больны, о чём он знал из ежедневных писем жены. Встречали на дебаркадере дочки.

Неожиданность приезда в Царское Село имела свою приятную и полезную сторону: никаких визитов и встреч заранее назначено не было, и Николай смог почти целый день – от завтрака до обеда – побыть сначала несколько часов с Александрой, а потом погулять в любимом парке с Марией и Швыбзиком-Анастасией[147].

С Аликс они завтракали в её будуаре, и им удалось обсудить множество важнейших дел.

Александра дождалась, когда официант поставил перед Императором жаркое и унёс пустые тарелки, и сказала от души, без всякой экзальтации:

– Как я счастлива, что ты хоть на два дня смог приехать домой…

Потом подумала и так же мягко сказала:

– Меня только удручает, что ты опять разрешил собраться этим крикунам и заговорщикам… Ведь они снова примутся за старое – нападать на правительство, делать всякие дурацкие и провокационные запросы, требовать от тебя власти…

Царь оторвался от жаркого и утёр салфеткой усы.

– Не волнуйся, Солнышко! – ответил он, – Смена Горемыкина и взятие Эрзерума, а также стабилизация на других фронтах дают мало оснований этим господам для оппозиционных настроений…

– Ники, не недооцениваешь ли ты Гучкова и Родзянку, да, кстати, и Николашу? – И Александра вопросительно посмотрела на мужа. – Лили Ден мне рассказывала, что когда в рождественские дни перед Казанским собором читались молитвы, то от Синода было роздано свыше тысячи портретов Николаши… Со всех сторон доходит всё больше и больше разговоров про грязную изменническую игру Николаши, Станы и Милицы… Милица и Стана распространяли в Киеве всякие ужасы про меня, в том числе что меня собираются запереть в монастырь… Одна из замужних дочерей Трепова была так оскорблена этими замечаниями её гостий, что даже попросила «галок» покинуть комнату!.. А сейчас собралась хорошая компания в Тифлисе! Николаша со своими клевретами, жирный сплетник Влади Орлов, подлец Джунковский… Не хватает только старой клеветницы Софьи Ивановны Тютчевой да афериста Гучкова… Впрочем, его там полностью заменяет друг Николаши и Гучкова, городской голова Тифлиса Хатисов…

– Не беспокойся, Солнышко, – улыбнулся Николай, – Кавказ далеко от России, да и в нынешней Ставке почти не осталось людей Николаши…

– Но зато в Могилёве бывают Гучков, князь Львов, толстяк Родзянко! И все они там ведут опасные разговоры с Алексеевым и другими генералами… – возразила Александра. – Даже Ольга Пистолькорс, а ныне княгиня Палей, побывала недавно в Ставке у Павла и в благодарность за то, что ты простил её и дал ей княжеский титул, лила всякую грязь на меня и на Аню… Не пойму я её: Палей посещает Нашего Друга на его квартире и тут же болтает всякие глупости про меня и Аню… Кстати, – спохватилась Аликс, – дядя Павел всё время одолевает меня просьбами передать тебе в Ставку его пожелания. Он очень просит тебя отправить Дмитрия служить в его полк, не позволять ему болтаться без дела в Ставке, а тем более часто и надолго приезжать в Петроград, где он всё время попадает под влияние всяких гуляк, развратников и прощелыг… Павел, как и мы с тобой, надеется, что мальчик наконец остепенится, возьмётся за ум и откажется от сомнительных друзей вроде Феликса Юсупова…

– Хорошо, Аликс, – согласился Николай, – я ещё раз строго поговорю с ним… Может быть, нам удастся сделать из него порядочного человека… А то ведь как страдает наша бедняжка Ольга!.. Ты здесь видишь её каждый день, скажи, не уменьшилась ли её влюблённость в Митю?

– Увы, нет, мой дорогой! – с сожалением ответила Аликс и задала новый вопрос: – Милый, я тебе писала несколько раз о том, что очень плохо выглядит со стороны, когда ни один из великих князей или их сыновей, князей Императорской крови, не воюет в действующей армии, а в лучшем случае торчит у тебя в Ставке и развозит по твоему поручению по войскам ордена… Или вроде Георгия ездит в Японию, Румынию, ещё куда-то… Молодые Константиновичи – вечно больны лёгкими, да и после гибели Олега грех осуждать тётю Мавру, которая старается держать своих детей вокруг себя… Михайловичи, в том числе и наш дорогой Сандро, тоже толкутся всё время в тылу… Кстати, ты знаешь, по Петрограду ходят слухи, что генеральный инспектор артиллерии, твой дядя Сергей, вместе со своей… – Аликс сделала многозначительную паузу, чтобы обозначить бывшую любовницу Ники, а теперь невенчанную жену великого князя Сергея Михайловича и любовницу молодого великого князя Андрея Владимировича, – хм-хм, берут огромные взятки от поставщиков снарядов и другой амуниции…

Ники промолчал, поскольку всё, о чём говорила Аликс, было ему хорошо известно, но он не мог найти пока в себе сил, чтобы вызвать виновных и крепко стукнуть кулаком по столу. В нём ещё крепки были романовские семейные узы, и он был склонен скорее идеализировать и прощать своих родственников, чем строго судить их и наказывать.

– Даже твой любимый братец Миша, – подпустила Аликс немного женского яда, – и тот вместо дивизии, которую он получил под командование, сидит у тебя в Могилёве или приезжает «отдыхать» в Петроград, под крылышко своей несносной Брасовой…

– Ты права, Солнышко, я думал уже об этом и хочу занять его тем, что дам ему вместо дивизии кавалерийский корпус Хана Нахичеванского… А держу я его в Ставке подолгу для того, чтобы он меньше времени имел на общение со своей женой-интриганкой, которая очень сильно влияет на него… – согласился Ники.

Завтрак был окончен. Не прекращая разговора, Николай и Александра перешли на свои любимые места: она – на кушетку, где привыкла рукодельничать или читать полулёжа, он – в глубокое кресло рядом с нею.

– Мой любимый, ты согласился, чтобы я была твоей «памятной запиской»… – лукаво посмотрела Аликс на супруга. – Так вот, позволь тебе напомнить об идее, о которой я давно тебе писала… О том, что ты мог бы посылать своих свитских осмотреть возможно большее число заводов и фабрик, работающих на войну, и приказать им представлять тебе доклады… Ты согласился, что это была хорошая мысль, так как все почувствовали бы присутствие твоего глаза повсюду, а это поощрило бы людей к хорошей работе… Дружок, ты хотел тогда же составить список свободных свитских, только без немецких фамилий, и писал, что можешь послать Шереметева, Комарова, Вяземского, Силаева, а в более спокойные и безопасные места – Митю Дена, да хоть бы и Николая Михайловича или Кирилла – великих князей, у которых нет прямых дел на фронте…

– Да, Солнышко, – без энтузиазма ответил Николай, – я уже составил такой список и кое-кого посылал с инспекциями, но массового характера это пока не получило…

– Очень жаль, мой любимый, – печально сказала Аликс. Она уже по тону Ники поняла, что он не выполнил её совета. – Таким образом ты мог бы хорошо проконтролировать, где расходится слово с делом гучковских военно-промышленных комитетов, и призвать их к порядку!.. И ещё одно из твоей седой и старой «памятной записки»… – кокетливо поправила Аликс свою причёску. – Я ещё в октябре говорила с министром Хвостовым, а потом писала тебе, что в Петрограде ощущается недостаток муки, сахара, масла, тогда как целые вагоны и эшелоны с этими продуктами застряли в Сибири… Министр внутренних дел заявил, что всё это дело министра путей сообщения Рухлова, который должен велеть пропускать вагоны… Но вместо всех необходимых продуктов приходят вагоны с цветами и фруктами – это же просто позор! Старик Рухлов слишком дряхл. Не пошлёшь ли ты кого-нибудь для ревизии туда, где стоят вагоны с продуктами и гниют товары?

Аликс немного помолчала, потом перекрестилась на икону фёдоровской Божьей Матери и продолжала:

– На прошлой неделе мы с Аней видели Нашего Друга… Его сильно мучит то же самое, о чём я тебе только что рассказала… Он говорит, что ты должен приказать, чтобы непременно пропускали вагоны с мукой, маслом, сахаром, что всё это очень серьёзно, и тогда не будет забастовок… Он предлагает, чтобы в течение трёх дней приходили только вагоны с мукой, маслом и сахаром… Это в данную минуту даже более необходимо, чем снаряды или мясо… Он считает, что сорок человек старых солдат могут нагружать в час по одному поезду, которые следует отправлять один за другим, но не все к одному месту – некоторые к Петрограду и Москве, другие – к разным другим станциям. Для этого надо сократить пассажирское движение, убрать вагоны четвёртых классов на эти дни, а вместо них прицеплять вагоны с мукой и маслом из Сибири, сахаром – из Киева и Малороссии… Недовольство будет сильно расти, – чуть более твёрдо, чем до этого, сказала Императрица, – если положение не изменится…

Люди, особенно злобные, будут кричать и говорить тебе, что это неисполнимо, и пугать тебя, что этого нельзя делать. А это – необходимая и важная мера. В три дня можно привезти такое количество, какого хватит на многие месяцы… Только не надо комиссии, которая затянет всё дело на недели без всякой пользы, – надо, чтобы это немедленно было приведено в исполнение…

– Что за сокровище ты, моё Солнышко! – с восхищением сказал Государь. – Как ты глубоко понимаешь коренные вопросы!.. Хоть вместо Рухлова тебя назначай министром путей сообщения! Я уже выполнил твой совет из ноябрьского письма и послал сенатора Нейдгардта обревизовать запасы угля в главном центре его добычи – Донбассе… Там оказались его огромные скопления, а ВПК палец о палец не ударил, чтобы перевезти его в города с крупной промышленностью, выполняющей военные заказы… А вчера я получил твоё письмо, в котором ты рассказываешь о своей часовой беседе с новым премьером Штюрмером и как он изложил тебе свою идею о том, что на время войны фабрики и заводы должны быть милитаризованы и строго следовать военной дисциплине… Кстати, в Англии именно так и поступили… Но наш проект об этом очень задерживается в Думе и не обсуждается потому, что они против этой меры! Хотя они всюду повторяют, что хотят сделать, как в Англии!

– Они кричат в Таврическом дворце, что «патриоты», но мешают наведению элементарного порядка в производстве военных припасов! – с возмущением отозвалась Аликс. – Ники, не открывай ты эту проклятую Думу – они и дальше будут вставлять тебе палки в колёса! Силы их «патриотизма» хватит ровно на один выкрик, а потом они снова примутся за свои старые делишки… Прошу тебя, закрой этот вертеп! Они все там хотят революции и поражения России!

На глазах Аликс показались слёзы. Но Николай, в принципе соглашаясь с Александрой в её резкой оценке Государственной думы, всё же не оставлял ещё надежд как-то поладить с «народными» избранниками и заставить их служить России. «Я ещё успею их разогнать, – думал Государь, – если они начнут делаться опасными для Отечества и Престола…» Поэтому, чтобы успокоить свою дорогую жену, он решил перевести разговор на тему, которая всегда и больше всего волнует женщин, – на тему свадьбы, в данном случае – старшей дочери Ольги.

– Солнышко, помнишь, ты мне рассказывала, как в сентябре неожиданно приехала пить чай к тёте Михень, чтобы нейтрализовать её дурное влияние на Maman, и потребовать прекратить сплетни о Нашем Друге? А она тогда выставила условием замирения возвращение к её старой идее женитьбы Бориса на нашей Ольге? Когда я уезжал на Ставку двадцать восьмого числа прошлого месяца, она пришла к нам пить чай, и мы с тобой уже вдвоём услышали это её предложение… Я тогда сказал тебе, уезжая, чтобы ты не волновалась и не мучилась в моё отсутствие. Но ты конечно же наверняка вся исстрадалась!

Александра встрепенулась и отложила в сторону шитьё. Видно было, что эта тема глубоко её волнует.

– О, если б наши дети могли быть так же счастливы в своей супружеской жизни, как мы! Но ты же знаешь, Ники, что мысль о Борисе – женихе нашей дочери – мне глубоко несимпатична! Я убеждена, что Ольга никогда не согласится выйти за него, и я вполне понимаю её… Я только тебя прошу об одном: ты никогда не давай Михень угадать, что другие мечты наполняют ум и сердце нашей девочки… Пусть Дмитрий, или кто-то другой, кого мы не знаем, останется священной тайной нашей дорогой дочери… Ведь если б о ней узнали другие, тем более с таким длинным языком, как у тёти Михень, это ужасно огорчило бы Ольгу – ведь она так щепетильна!.. Нет, предложение Михень меня совсем не порадовало…

– Но ведь Митя, хотя мы все его и любим, сейчас не намного лучше Бориса… – задумчиво сказал царь, и его глаза потемнели от огорчения. – Он вечно попадает в дурную компанию и на дурной путь…

– Поэтому я и прошу тебя держать Митю в полку, не пускать его бездельничать в Ставке и особенно болтаться по кабакам и сомнительным приятелям в Петрограде, – довольно резко перебила спокойный тон Николая его супруга. – Ты же знаешь, как слухи о его похождениях расстраивают нашу Ольгу… Как бы я хотела, чтобы кто-нибудь поговорил с ним серьёзно! Я знаю, что Саблин делал это не раз и даже удерживал его от вечерних приключений… Наверное, и тебе надо было бы держать Дмитрия в руках и тактично разъяснить ему значение супружеской жизни!

Императрица смахнула надушенным платочком непрошеную слезу и печально сказала:

– Когда я думаю о предложении Михень, то, несмотря ни на какие угрозы с её стороны, прихожу вот к какому выводу: отдать сильно пожившему, истрёпанному, видавшему всякие виды и уже не молодому человеку чистую молодую девушку, которая моложе его на восемнадцать лет, и поселить их в доме, где многие женщины «делили» с ним его жизнь! Нет! Его женою должна бы стать только бывалая женщина, знающая свет, могущая судить и выбирать с открытыми глазами. Такая сумела бы сдерживать его и сделать из него хорошего мужа. А неопытная молодая девушка страдала бы ужасно, получив мужа из четвёртых, пятых или более рук… Женщина, конечно, скорее бы примирилась с этим, если бы любила!..

Николай сидел и любовался Александрой. Как по-женски точно оценила она предложение тёти Михень. Как была бы несчастна их старшая дочка, их первенец, если бы её родители хотя бы абстрактно дали понять Марии Павловне Старшей, что они не возражают против её предложения.

Теперь Государю стало понятно и то, почему так часто Михень напрашивалась пить чай или обедать к ним в Царское Село. Вероятно, она внимательно изучала предстоящее поле боя и выбирала момент для нанесения решающего матримониального удара. Он провёл ладонью по глазам, словно стряхивая с них невидимую паутину.

– Давай закончим тему сватовства Бориса навсегда! – обратился он к Аликс– Но прежде я расскажу тебе эпизод, который недавно разыгрался на Ставке… Ты знаешь, по просьбе Михень я назначил Бориса походным атаманом казачьего войска, вместо генерала Покотило, который вернулся на должность наказного атамана Войска Донского… Так вот, в связи со своим назначением Борис пришёл к генералу Алексееву и заявил начальнику моего штаба, что как походному атаману ему полагается тридцать тысяч рублей на год на представительство и я якобы велел эту сумму ему выдать… Но хитрый старик на первом же докладе у меня прямо спросил об этом. Я был как громом поражён обманом, и не чьим-нибудь, а – великого князя!.. Разумеется, я объяснил Алексееву, что впервые об этом слышу, но каков женишок?!

– Они все, Владимировичи, кроме, пожалуй, младшего, Андрея, у которого есть чувство порядочности, пошли в своего отца, дядю Владимира – хама и нахала! – резко выпалила Аликс.

У Ники и Аликс было ещё о чём много переговорить, но тут в комнату радостно вбежали дочери. Они только что закончили свои уроки с учителями и теперь хотели снова видеть ненаглядного Papa. Все вместе они пошли в детскую к Алексею, чтобы послушать, как драгоценный Papa будет рассказывать про доблестную армию и подвиги солдат и офицеров. Цесаревич не мог ещё ходить и был вынужден оставаться в кровати из-за гемофилических опухолей обеих рук. Но он уже поправлялся – Григорий снова истово помолился за него, и ребёнку стало легче.

Сёстры расселись вокруг постели любимого братца. Николай присел рядом верхом на стул и стал рассказывать, как он встречался с первым Георгиевским кавалером этой войны, легендарным казаком Козьмой Крючковым. Государь был хорошим рассказчиком, и дети слушали его, открыв рты.

68

Целый день Уполномоченный Красного Креста по Северному фронту, член Государственного совета Александр Иванович Гучков был на ногах, то есть на колёсах. Тёмно-зелёный «паккард» с утра отвёз его в Таврический дворец, где выяснилось, что на открытие новой сессии Государственной думы прибудет сам Государь. Родзянко просил Гучкова приехать в гостевую ложу, где ему будет оставлено место, к двум часам дня. Слава Богу, от его дома на углу Фурштадтской и Знаменской до резиденции Думы было рукой подать и из окон можно было даже видеть деревья Таврического сада, так что много времени эти переезды не заняли.

После заседания Думы надо было ещё попить чаю с Керенским, обсудить речь царя перед народными избранниками и сделать сообща необходимые выводы, затем снова поехать в город – в Мариинский дворец, на молебен перед началом занятий Государственного совета, куда также обещал приехать Николай, и сделать краткое приветствие членам Совета. После лицезрения монарха в двух высших законодательных учреждениях империи сам Бог велел встретиться с ближайшими друзьями и единомышленниками, чтобы тут же наметить план ближайших действий.

А тут ещё мадам Зилоти, невенчанная вторая жена купеческого сына, из-за которой все богачи старообрядцы Рогожской заставы в Москве прекратили вести с ним всяческие коммерции, устраивает скандал за скандалом, уезжает из дома в неизвестно какой отель и нервирует его, занятого самым важным делом его жизни – свержением Николая с трона, до того, что мигрени и нервные расстройства вот-вот перерастут в эпилептические припадки…

«Хочется рыдать и наложить на себя руки!..» – думает, сидя в уютном тёмно-зелёного цвета «паккарде», седобородый размякший Александр Иванович, которого в обычной жизни считают сгустком энергии и генератором идей, долженствующих потрясти российский трон.

То, что сегодня выводит его из равновесия, – новый успех ненавистного ему царя. Каждый раз, когда Александру Ивановичу кажется, что Николай одерживает над ним верх, он вспоминает два сильнейших оскорбления, которые нанёс ему монарх, и сгусток бунтарской энергии поднимается в его душе. Иногда он нарочно вызывает эти воспоминания, чтобы зарядиться злостью против Николая, но сегодня они приходят к нему сами.

Он вспоминает, как Столыпин, весьма высоко его ценивший, предложил царю кандидатуру Гучкова в министры. Николай пригласил Александра Ивановича на аудиенцию, полтора часа выслушивал его проекты переустройства России, милостиво пожал руку на прощанье… Гучков возликовал и решил, что вскоре получит рескрипт Государя о своём назначении министром и тогда уж он покажет правительству, как надо взнуздать империю…

Но вместо рескрипта Столыпин доверительно сообщил ему мнение царя: «Гучков интересен, но ещё не готов к высокому назначению…» Этот отзыв вызвал такую злую бурю в душе Александра Ивановича, что он поклялся жестоко отомстить человеку, который так унизил его.

Вторично царь оценил его качества совсем недавно, когда в руки Александра Ивановича попали письма, которые якобы царица и Дочери царя собственноручно писали Распутину. Гучков тут же подправил их и пустил в оборот, чтобы скомпрометировать молодую Государыню в глазах «общественности». Царь, узнав, что источником новой клеветы является Александр Иванович, брезгливо велел Сухомлинову передать Гучкову, что он – подлец.

Александр Иванович понимал, конечно, что иного определения его поступку, когда не только перехватываются чужие письма, но извращаются и пускаются чуть ли не в газеты, в цивилизованном обществе быть не может, но – всё равно возмутился и обозлился не только на Николая, но и на его любимого министра Сухомлинова. Теперь Сухомлинова удалось свалить с помощью великого князя Николая Николаевича. Царь согласился передать его дело в судебные органы, как того добивались Гучков и великий князь, но главный раздражитель Александра Ивановича – Государь – остался цел и невредим. Более того, сегодня он даже набрал новые очки в свою пользу.

В побелевших от бешенства глазах Гучкова снова вставал огромный овальный зал Таврического дворца, где некогда Григорий Потёмкин веселил Екатерину Великую своими блестящими празднествами. В центре зала – аналой для молебна. Депутаты выстроились кругом ровными рядами, а публика, покинувшая балконы для гостей, теснится по краям зала.

Император с небольшой свитой, в походной форме, подходит к аналою, и начинается церковная служба с её то могучими, то нежными песнопениями и речитативами молитв, поднимающими настроение в зале. Но вот молебен отслужили, и духовенство удаляется.

Чётко и звучно, словно на плацу перед дивизией, произносит свою речь Император. Она выдержана в духе патриотизма, объединительства и уверенности в своих силах:

«Я счастлив находиться посреди вас и посреди Моего народа, избранниками которого вы здесь являетесь. Призывая благословение Божие на предстоящие вам труды, в особенности в такую тяжкую годину, твёрдо верую, что все вы, и каждый из вас, внесёте в основу ответственной перед Родиной и передо Мной вашей работы весь свой опыт, всё своё знание местных условий и всю свою горячую любовь к нашему отечеству, руководствуясь исключительно ею в трудах своих. Любовь эта всегда будет помогать вам служить путеводной звездой в исполнении долга перед Родиной и Мной. От всего сердца желаю Государственной думе благотворной работы и полного успеха!»

Овация и крики «ура!» служат благодарностью Государю, но толстяк Родзянко своим громовым голосом ещё усиливает эффект, пророкотав ответное слово:

«Ваше Величество, мы глубоко тронуты выслушанными нами знаменательными словами. Мы исполнены радостью видеть среди нас нашего Царя! В это трудное время Вы сегодня утвердили ту связь с Вашим народом, которая указует нам путь к победе. Ура нашему Царю! Ура!»

Несколько минут потёмкинский дворец сотрясается от возгласов восторга в честь Государя. Кричат «ура!» все, кроме Александра Ивановича. Даже иностранные послы, повинуясь общему подъёму, пищат что-то на своих языках. Но в душе Гучкова буря совсем иного свойства.

«Если Николай будет продолжать свою политику сближения с Думой, избавляться от скомпрометировавших себя министров, все мои планы будут очень скоро разрушены… Неужели депутаты Думы такие глупцы, чтобы из-за чарующих улыбок царя забыть всю борьбу с ним, проворонить тот факт, что уже так много сделано для его смещения и торжества нашей линии?.. Нет! Именно сейчас, сегодня, надо усилить нажим на него и его правительство, а главное – ускорить формирование реального заговора генералов против него!.. Ибо только заговор генералов, которые окружают его в Ставке и сидят в штабах во главе фронтов, способен принести успех! Иначе солдаты, верные своему монарху, поднимут всех нас на штыки…»

Именно с такими мыслями носил Александра Ивановича зелёный «паккард» от Таврического дворца к ресторану Кюба, где была назначена встреча с Керенским. От Кюба – к Мариинскому дворцу, где перед Государственным советом с кратким и таким же эффектным словом выступил Николай. С этими мыслями Гучков прибыл и на Сергиевскую улицу, где во дворце графа Орлова-Давыдова поздно вечером собралось ядро конфидентов против Николая.

Заговоры и интриги против монархии и монарха вызревали в стенах этого родового гнезда в аристократическом районе Северной Пальмиры с начала века, когда его владелец, граф Александр Анатольевич, радушно предоставил свой дом в распоряжение самой крайней оппозиции и даже революционеров. Несмотря на скупость, он ссужал всякие антиправительственные организации когда тысячей, когда двумя тысячами рублей. Это давало ему основание всегда быть в центре событий. Оппозиция перед ним заискивала из-за его аристократического происхождения и крепких связей с офицерством, особенно гвардейским. Хотя он и был избран в Думу, где стал считаться прогрессистом, хорошо знакомые с ним люди, например историк и журналист Борис Иванович Николаевский, считали его за типичного дегенерата, отличающегося феноменальной глупостью и обладающего при этом привычкой все умственные мышления излагать громко при всех.

Сам граф, хозяин дворца, громадный, тучный, неуклюжий и с огромными ступнями, вывороченными по-медвежьи, встречал головку «Прогрессивного блока» на первом этаже рядом со швейцаром. Он громогласно, так что было слышно на улице через закрытые двери, оповещал каждого гостя: «Все наши собираются, как всегда, в угловом салоне!»

Гучков поднялся в бельэтаж, прошёл через анфиладу залов и вторично за сегодняшний день увидел Керенского, Некрасова, Коновалова, Терещенко. Ждали князя Львова и двух генералов – Гурко и Крымова, которые были душой военного заговора.

Наконец, появились и они. Все гости сразу стали обмениваться впечатлениями о выступлениях царя в Думе и Государственном совете. Поднялся страшный шум и гам, в котором главной нотой звучал голос хозяина дома. С вытаращенными глазами, ничего не понимая, он громко обращался к каждому с просьбой ввести его в курс дела. Никто не брал на себя организаторскую роль собрания, пока Гучков не постучал по хрустальной вазе ножом для фруктов и звоном не прервал галдёж. Благодарные за установление порядка господа тут же вынесли постановление: избрать его председательствующим.

Затем Александр Иванович предложил усесться всем поближе, чтобы ораторам не приходилось кричать на весь салон. Он сделал также своё вступление, которое вынашивал сегодня целый день.

– Господа, я не скрою своей озабоченности тем, – начал он, – что царь после увольнения от ключевой должности великого князя Николая Николаевича, на которого мы серьёзно рассчитывали, и до сего дня успешно набирает очки. Хотя мы и развернули широчайшую пропагандистскую кампанию против царицы Александры и Распутина, привязав к ней Вырубову, дворцового коменданта Воейкова и других верных Царской Семье людей, главной цели – завоевания на нашу сторону армии – мы не достигли. Теперь, когда Николай общается с полками и дивизиями напрямую, как Верховный Главнокомандующий, нам будет сделать это ещё труднее…

В салоне установилась мёртвая тишина. Все понимали правоту Александра Ивановича, и никто не перебивал его.

– Мы реалисты и должны признать, что сегодня царь добился нового успеха и смазал результаты почти полугодовой нашей работы… И я пришёл к выводу, что все эти резолюции общественных организаций, съездов металлургистов, призывы Красного Креста и Земгора отнюдь не вынудят царя дать ответственное перед Думой правительство, которое только и может заставить его уйти… Нам остаётся только радикальный путь, тонкая хирургическая операция: путём дворцового переворота, который должен совершить генералитет в Ставке и Петрограде, сменить режим и взять власть в свои руки… – твёрдо заключил Гучков.

Господа одобрительно молчали, ожидая продолжения. Оно последовало.

– Я предлагаю следующее, – жёстко говорил Александр Иванович. – Первое. Мы должны сконцентрировать все удары на молодой Императрице, ибо она умна, энергична, инстинктивно понимает опасность, исходящую от Думы и «Блока», решительна и избавлена от сентиментальных идей, которые часто застилают глаза Николаю… Второе. В дискредитации монархии мы не должны перегибать палку, чтобы не вызвать бунт низов, революцию черни, которую потом будет очень трудно загнать назад в её норы… В этом смысле верхушечный дворцовый переворот даёт нам шансы взять власть и удержать её… Третье. Мы не можем терять время и до следующей Пасхи или, скажем, первого марта должны решить нашу основную задачу: устранение Николая и Александры… Кто станет символическим монархом при правительстве общественного доверия, покажет будущее… Нельзя исключить ни великого князя Николая Николаевича, тем более что он уже показал своё стремление к этому, ни брата Николая – Михаила, супруга которого графиня Брасова оказывает нам всевозможную помощь и услуги, ни кого-либо иного, более симпатичного нам из великих князей, могущих стать регентами при малолетнем Наследнике Цесаревиче Алексее… Ну хотя бы великого князя Николая Михайловича, просвещённого историка и поклонника Великой французской революции и её идей… Никто лучше его не смог бы сыграть роль регента… Хотя мальчишка-Цесаревич явно обладает недюжинным характером и, став царём, он может нам всем показать где раки зимуют!..

– Он не доживёт! – громогласно объявил граф Орлов-Давыдов, и неизвестно было, имеет ли он в виду болезнь ребёнка или умертвление его вместе с родителями.

– Я хотел бы просить господ генералов, – поклонился Гучков в сторону Гурко и Крымова, – начать переговоры с влиятельными персонами в Ставке и на фронтах… Естественно, конечно, что наибольший интерес для нас представляют генералы Алексеев, Рузский, Брусилов, командиры гвардейских полков и Гвардейского экипажа, командиры частей, которые охраняют железные дороги, по которым ходит царский поезд… Лучше всего было бы захватить Императорский поезд где-то в пути и вынудить царя отречься от престола под угрозой уничтожить всю его семью?.. Действовать в самой Ставке или Царском Селе опасно, ибо всегда может найтись какая-нибудь сумасшедшая воинская часть или верный царю батальон в гвардейском полку, который сорвёт все наши усилия… У меня есть на примете один человек, которого мы должны кооптировать в руководящий центр, – молодой князь Вяземский…

– Знаем, знаем! – раздались голоса, но Гучков счёл всё же необходимым поведать присутствующим о кандидате в руководители конспирации:

– Князь Дмитрий Вяземский – сын известного члена Государственного совета, бывшего управляющего уделами, который потерпел по службе за свой либерализм. Молодой князь имеет придворное звание камер-юнкера, что позволяет ему получать необходимую информацию о перемещениях царского поезда. Он сейчас уполномоченный Красного Креста и стоит во главе летучего санитарного отряда имени великого князя Николая Николаевича. Отряд этот входит в состав района Северного фронта, которым заведует в качестве уполномоченного Красного Креста ваш покорный слуга, – поклонился Гучков налево и направо. – Могу добавить, – блеснул глазами Александр Иванович, – что ареной действий, как мы уже говорили с князем Вяземским, можно избрать одну из железнодорожных станций на царском пути в Новгородской губернии, где в одном из бывших аракчеевских поселений квартирует запасная гвардейская часть, с которой тесно связан наш друг князь Димитрий… И последнее, – объявил Гучков. – Я задумал небольшую провокацию, чтобы вовлечь в наши ряды генерала Алексеева. Я знаю, что он очень откровенно беседовал с делегацией Думы в Ставку, не опровергал и московского городского голову Челнокова, который прозрачно намекнул ему на то, что необходима смена режима и военный диктатор… Алексеев, вероятно, примерил эту роль на себя… Так вот, я напишу ему конфиденциальное письмо, из которого генерал поймёт, что я считаю его нашим соратником. А потом я это письмо опубликую! Если Алексеев публично не откажется от того, что это письмо получил и одобрил, – а он не посмеет этого сделать, зная, что его генералы – с нами, – то он прочно будет сидеть у нас на крючке!

– Браво, Александр Иванович! – приподнялся на диване тщедушный князь Львов.

Грузный, коротко подстриженный, но несколько неопрятный генерал Крымов решил взять слово и поднялся со своего места. Гучков предупредительно сел.

– Дворцовые перемены – самая безболезненная форма для армии… – подтвердил генерал. – Но если при повышенном настроении рабочих масс, которое вызывает наша противоправительственная пропаганда, кто-нибудь ещё, кроме нас, захочет взять власть, мы должны вешать и расстреливать, расстреливать и вешать! А для этого нам будут необходимы верные нам кавалерийские части в Петрограде и Москве… Я прошу его превосходительство генерала Гурко заранее озаботится в Ставке этим и своевременно передислоцировать в столицу одну-две кавалерийские дивизии…

– Так мы и сделаем! – заверил генерал Гурко. Из-за своего маленького росточка он всегда вытягивал шею, чтобы казаться повыше, и отрастил высокую причёску. Он и сейчас был вытянут в струнку. – Но только после свержения царя… Кроме того, господа, полагаю целесообразным привлечь в наши ряды офицеров из Морского Генерального штаба. Мне известно, что и у них имеется группа противников Николая, которая вынашивает собственные планы его устранения, вплоть до захвата, насильной посадки на эсминец и отправки куда-ни удь в Англию или другую страну, которая нам сочувствует…

– Но главное, – вмешался снова Гучков, – срочно нужно заручиться согласием генералов Алексеева, Рузского, Брусилова… Разговаривать со старым дураком Николаем Иудовичем Ивановым – бесполезно… Он начисто лишён умственных способностей и поэтому слепо верен царю!.. А для того чтобы была у нас работа, а не бесконечные разговоры, я предлагаю избрать «Комитет трёх», или своего рода штаб для руководства военным отделом нашей конспирации.

В салоне воцарилось тягостное молчание. Каждый из присутствующих очень хотел попасть в новый триумвират и поэтому молчал, не называя других. Наконец, быстрый умом и самый молодой гость – Терещенко – пригладил свой набриолиненный пробор, встал с кресла и предложил:

– Самыми авторитетными нашими деятелями для занятия ответственнейших позиций в «Комитете трёх» я считаю князя Георгия Евгеньевича Львова, Александра Ивановича Гучкова и Александра Фёдоровича Керенского! Будут ли возражения, господа?

Возражений или других предложений не последовало. Атмосфера сразу разрядилась, гости заулыбались друг другу, а особенно новым членам подпольного триумвирата. Больше всех обрадовался граф Орлов-Давыдов, поскольку он уже много лет состоял в дружбе с каждым из новоизбранных попечителей над генералами.

– А теперь, господа, прошу к столу – заморить червячка! – пророкотал он своим утробным голосом и трижды хлопнул в ладоши. На пороге зала, словно ждала сигнала за дверью, появилась маленькая хрупкая женщина. Это была бывшая исполнительница и сочинительница модных романсов, кафешантанная певичка Мария Пуаре. Несколько лет тому назад она влюбила в себя графа, родила от него незаконнорождённого сына, а потом подала на Орлова-Давыдова в суд о признании его отцовства. Суд Мария Пуаре выиграла, граф не только признал сына, но и женился на певичке.

Графиня Орлова-Давыдова сочинять шансонетки перестала. Её излюбленным творчеством, которое высоко оценили многочисленные гости графа, особенно из офицерского корпуса, стало составление меню. Сегодняшние гости графа также принадлежали к поклонникам Марии Пуаре и её нового жанра.

Появление её сиятельства было встречено улыбками и любезными приветствиями. Гости потянулись к её ручке. Князь Львов, как старейший и светлейший из присутствующих, первым её поцеловал, за ним – остальные. Затем графиня Мария взяла князя-толстовца под руку и повела гостей в столовую.

69

Поезд Христиания – Трондхейм подходил к своей конечной станции на берегу красавца Трондхейм-фиорда. Пассажирам, следующим в Россию, надо было готовится к пересадке на другой, следующий из Норвегии в Северную Швецию. Там, на станции Брекке, снова предстояла пересадка – теперь уже на экспресс Стокгольм – Хапаранда, доставлявший пассажиров на русскую границу, к городку Торнео…

Родной брат российской Императрицы, великий герцог Эрнст Гессенский, генерал германской армии, начавшей великое сражение под Верденом[148], чувствовал себя от этого путешествия не в своей тарелке. Особенно ему претило то, что он, великий герцог Гессен-Дармштадтский, занесённый в Готский альманах в качестве одного из владетельных монархов Европы, должен путешествовать, словно беглый каторжник или пошлый шпион, с чужим, причём датским, паспортом, выписанным на имя несуществующего барона фон Скоовгарда. Но так придумал для его же безопасности министр двора Кайзера Вильгельма Второго и приятель самого Эрни, граф Филипп Эйленбург. Более того, в целях конспирации он попросил великого герцога написать впрок три письма его супруге, якобы из штаб-квартиры армии во Франции, и обещал каждые три дня, наклеив на конверт французскую марку, отсылать их великой герцогине Гессенской Элеоноре…

Поскольку Фили исполнял не только обязанности любимого личного друга Кайзера, министра его двора, но и координировал все разведывательные службы Германской империи, ему, очевидно, можно было верить. Теперь, пользуясь часами свободного времени в быстро мчавшемся норвежском поезде, великий герцог снова и снова возвращался к истокам этой поездки и продумывал весь её план на предмет того, нет ли в нём какого-либо слабого звена, которое может разоблачить его, великого герцога и генерала германской армии, отправившегося в Царское Село для переговоров с царём о сепаратном мире.

«Об этом никто не должен знать!» – предупреждал Кайзер, когда неожиданно, в самом начале сражения за французскую крепость Верден, пригласил его в Плесе, в новую ставку Верховного командования.

Это было всего несколько дней тому назад. В парке дворца Ганса Генриха XV Плесского, где с недавних пор размещалрсь Верховное командование, уже расцвели мимозы, а вся другая растительность покрылась зелёным туманом почек и молоденьких листочков. Кайзер, граф Эйленбург и он, Эрнст-Людвиг, много часов провели за наглухо закрытой для всех дверью кабинета Вильгельма, обсуждая предстоящую поездку. Кайзер хотел сделать ещё одну попытку напрямую связаться с Николаем Вторым и предложить ему подписать сепаратный мир на самых благоприятных для России условиях. Ибо положение Германии между двумя фронтами становилось не просто опасным, но исключительно тяжёлым и невыносимым.

Виновата в этом была Россия, поскольку именно на Восточном фронте сражалось более половины всех немецких армий, и они ничего не могли поделать с русской военной мощью. Только сепаратный мир с Россией давал надежду на победу над Францией и Англией.

И без Вильгельма Гогенцоллерна Эрнст-Людвиг Гессенский знал эту истину. Тем более что уже однажды, в прошлом году, он через шведскую королеву Викторию, бывшую германскую принцессу Баденскую, с которой когда-то в молодости дружили и он, и его сёстры Алиса и Елизавета, посылал Аликс с её фрейлиной Марией Васильчиковой, застрявшей во время войны в Австрии в своём имении под Веной, письмо с предложением направить доверенного человека Николая в Стокгольм, где будет ждать посланец Эрни, с тем чтобы предварительно переговорить о возможном сепаратном мире между Германией и Россией…

Тогда он тоже предпринял эту акцию по просьбе Кайзера, и хотя положение на Восточном фронте для России было много хуже, чем теперь – Верховным Главнокомандующим был бездарный великий князь Николай Николаевич, – Аликс и Ники совершенно невежливо и даже презрительно ему не ответили. Более того, в наказание за то, что она выполняла германское задание, у Васильчиковой отобрали фрейлинский бриллиантовый шифр, обвинили в шпионстве и сослали в какое-то глухое имение.

О той попытке стало известно российским союзникам и «общественности», и хотя Николай категорически отказался вести какие-либо переговоры и они с Александрой даже слышать не хотели о сепаратном мире, но оппозиционные круги, вопреки всякой логике, стали распускать слухи о том, что царь готовится к заключению такового мира с Вильгельмом. Эрни не занимался политикой, письмо для него тогда подготовил полковник Николаи, начальник Отдела IIIВ Большого Генерального штаба. Он только подмахнул его по просьбе Кайзера и был полностью занят командованием своей армией. Его имя нигде не всплыло, и он уже почти забыл об этой попытке Вильгельма вывести Россию из войны. Тем более, как он знал, таких попыток была не одна.

Теперь Вильгельм неожиданно отозвал его из армии в Главную квартиру командования в Плессе и вместо совещания о стратегических задачах на Западном фронте, которого ожидал великий герцог генерал, затеял совершенно конфиденциальный разговор о необходимости срочной поездки в Царское Село для оказания прямого воздействия на царя в пользу сепаратного мира.

Будучи высокопоставленным генералом германской армии, Эрнст-Людвиг прекрасно представлял себе, что теперь уже в Германии, как год тому назад в России, внутриполитические, военные, экономические и внешнеполитические трудности приобрели размеры угрожающего кризиса. Армии катастрофически не хватало человеческого материала, военной промышленности – сырья, в крупных городах на почве нехватки продовольствия и роста цен, вздуваемых спекулянтами, вспыхивали волнения и акции протеста…

Когда Эрнсту-Людвигу под нажимом Кайзера пришлось согласиться поехать в Царское Село, оказалось, что Филипп Эйленбург всё продумал и предложил хорошо разработанный план, по которому кое-что уже было сделано.

Министр двора Кайзера списался через короля Дании Христиана ещё раз со своим коллегой в Петрограде графом Фредериксом и просил его помочь тайно принять в Царском Селе высокопоставленного представителя Кайзера для важных переговоров. Фредерикс ответил согласием, и теперь надлежало только дать ему через датский королевский двор шифрованную телеграмму о том, когда точно на финляндско-шведскую границу, в Торнео, откуда железная дорога идёт на Петроград, прибудет тайный посланец…

Эрнст-Людвиг, сидя на мягких красных бархатных подушках купе первого класса норвежского поезда, вновь и вновь возвращался мысленно к плану всей поездки, чтобы найти в нём возможную ошибку. Но всё пока казалось ему идеальным.

В сопровождающие, под видом камердинера, Эйленбург приставил к нему крепкого датчанина, старого и надёжного агента германской разведки. Он сидел сейчас в соседнем купе и бдительно наблюдал, чтобы никто не покусился на свободные места в отделении его хозяина, поскольку оба купе были закуплены целиком.

Все билеты и услуги были заранее заказаны у норвежского Бюро путешествий Беннета, недавно открывшего своё представительство в русской столице на Невском проспекте, 12, и где, само собой разумеется, тоже был внедрён человек германской разведки. Это бюро путешествий организовывало поездки русских и иностранцев из Петрограда через Финляндию, нейтральные Швецию и Норвегию в Англию. Оно было чрезвычайно удобным для немцев наблюдательным пунктом в Петрограде. Разумеется, кто такой на самом деле «датский барон фон Скоовгард», не знал никто, кроме Вильгельма и шефа его разведки.

Хотя более коротким и простым был бы путь из Берлина через Копенгаген, Стокгольм и Торнео, но Эйленбург совершенно справедливо рассудил, что шведская и датская столицы с начала войны кишмя кишели разведчиками всех воюющих стран. Появляться там Эрнсту-Людвигу, даже с несколько изменённой причёской и усами, было небезопасно. Поэтому он и избрал столь кружной путь – от северного датского порта Скаген до Христиании, затем поездом до Трондхейма, а оттуда, с потоком русских, англичан, американцев и других, высадившихся с пароходов в порту Трондхейма, через Швецию до Торнео.

Советник российской миссии в Христиании барон Пилар фон Пильхау, старый личный агент графа Эйленбурга, присматривал по просьбе своего немецкого шефа за норвежской частью маршрута. В Бюро путешествий Беннета русский дипломат выписал для датского барона, якобы лично известного вдовствующей императрице Марии Фёдоровне, проездные документы и ваучеры на отели в оба конца от Копенгагена до финляндской станции Халила неподалёку от Петрограда, вместе с приёмным билетом в одноимённый санаторий ведомства императрицы Марии, где лечат лёгочные болезни…

Пока ничто не вызывало беспокойства Эрнста-Людвига. При свете дня он любовался норвежскими и шведскими пейзажами, аккуратными домиками фермеров, окрашенными почти всё суриком с белыми дверьми, наличниками окон и досками по углам. Из вагон-ресторана ему приносили отличную скандинавскую еду и пиво, в котором немецкий великий герцог разбирался не хуже, чем во французских винах.

По Швеции, до местечка Хапаранда, где кончался европейский железнодорожный путь и следовало переправиться через замёрзшую реку Торниойоки в городок Торнио, на вокзал российской Финляндской железной дороги, Эрнста-Людвига также сопровождали надёжные люди Эйленбурга. Но кто будет ждать в Торнио? Достаточно ли влиятельный человек, чтобы путешествие и дальше шло благополучно?

Все страхи Эрнста-Людвига оказались напрасными. Когда его вместе с «камердинером», закутанных в меховые полсти, перевезли на санях от вокзала Хапаранды через толстый лёд реки к ярко освещённому бараку у железнодорожной платформы Торнио, его ждал за несколько шагов до поста русской пограничной стражи не кто иной, как один из любимых флигель-адъютантов царя полковник Мордвинов. Рядом с ним стояли два казака в экзотических мохнатых шапках.

Мордвинов любезно приветствовал великого герцога, однако не называя его высочеством или высокопревосходительством, пропустил чуть вперёд, казаки подхватили багаж Эрнста-Людвига, и группа пошла вперёд, оставив за собой остальных приезжих. Офицерам пограничной стражи Мордвинов что-то буркнул, они отдали честь, и через минуту Эрнст-Людвиг со своей новой свитой очутился в жарко натопленном салон-вагоне начальника Финляндской железной дороги, по просьбе Фредерикса предоставленном флигель-адъютанту царя.

В приятном обществе русского царедворца незаметно пролетели почти сутки, которые вагон, цепляемый к разным поездам, катился до станции Александровская у Царского Села. Здесь большой закрытый «делоне-бельвиль» из царского гаража принял троих приезжих, включая «камердинера», а казаки с багажом ехали на другом моторе.

Эрнст-Людвиг не успел ощутить и вечернего морозца при ясной погоде, как очутился в хорошо знакомом вестибюле Александровского дворца, с его устоявшимся запахом русских придворных духов и чётко налаженной протокольной службой. Штатскую меховую шубу великого герцога принял на руки один лакей, шинель Мордвинова – другой.

Они прошли через парадный зал и небольшой проход направо – по хорошо знакомому Эрнсту-Людвигу пути, поднялись на второй этаж в покои Государя и Императрицы, вошли через коридор, украшенный огромным количеством висящих на его стенах золотых блюд с гербами и видами русских городов, на которых царю и царице некогда представители этих городов подносили, по русскому обычаю, «хлеб-соль», и вступили в гостиную Императрицы.

За несколько лет, что Эрнст-Людвиг не был в Царском Селе, здесь почти ничего не изменилось. Светлая, почти квадратная комната была убрана просто, но с большим вкусом. Стены были увешаны картинами и портретами, между которыми на центральном месте одной стены висел небольшой портрет Николая, а на другой – огромный, во весь рост, портрет Аликс замечательного сходства. В глубине комнаты стояли два рояля в таком положении, что сидевшие за роялем могли видеть друг друга, сидя лицом к лицу.

«Вероятно, Аликс всё-таки охотно музицирует здесь со своей любимой подругой Аней!» – подумал Эрни.

Размеры комнаты были велики, но масса маленьких столиков, диванчиков и кресел подле них делали гостиную уютной.

Мордвинов присел в кресло. Эрни хотел последовать его примеру, но вошёл лакей и сказал по-русски:

– Ея Величество просят!

Эрни правильно понял, что это относится к нему, и пошёл по направлению к коридору. При выходе он чуть не столкнулся с высоким худощавым господином, лицо которого показалось ему знакомым, и его спутником в военной форме. Они явно вышли из кабинета Императрицы.

У первой двери справа стоял огромного роста негр, весь в белом, с белой чалмой на голове. Когда Эрни приблизился, негр быстро и очень ловко распахнул дверь.

Эрни целые сутки ждал этого момента, готовился к нему, но когда он увидел любимую младшую сестру, его сердце сильно-сильно застучало.

Аликс стояла в глубине своего кабинета. Она порывисто бросилась к нему, но потом сдержала себя и спокойно пошла навстречу брату. Эрнст-Людвиг обратил внимание, что на сестре было неновое тёмно-лиловое платье, не отвечавшее требованиям моды. Вокруг шеи Аликс была повязана длинная нитка её любимого жемчуга, спускавшаяся до пояса. Это было её единственное украшение.

Они обнялись. В глазах великого герцога блеснули слёзы, а у Аликс на лице блуждала улыбка радости и кротости, но глаза оставались сухими. Выглядела она плохо. Усталость и болезни, беспокойство за Ники состарили её лет на десять. Нимб белокурых волос, венчавших ещё пару лет тому назад её гордую голову, стал почти седым. Но держалась она прямо и с достоинством. Видно было, что перед ним стоит Императрица.

– Здравствуй, Солнечный Луч! – назвал её брат прозвищем, которое она носила при британском дворе у бабушки Виктории.

– Ники сейчас придёт… – дрогнувшим голосом сказала она, и теперь в её глазах накипели и быстро высохли слёзы.

Она показала брату на кресло.

– Как поживает Онор? – заботливо спросила Аликс про жену Эрни, которой симпатизировала, особенно в пику противной первой жене брата, Виктории Мелите, теперешней супруге Кирилла. Великий герцог успел только ответить «Хорошо!» и хотел в свою очередь задать вопрос о здоровье Алексея, как бесшумно открылась дверь и энергичным шагом вошёл Николай.

Свойственники, один Верховный Главнокомандующий России, а другой – командующий германской армией под Верденом, довольно прохладно поздоровались. Ники сел в кресло рядом, потом подвинул его так, чтобы было удобно видеть глаза своего собеседника.

– Ники, давай начнём с дела! – видя внутреннюю напряжённость свояка, предложил Эрни. Он и сам в глубине души весь трясся от напряжения: слыханное ли дело, чтобы вот так, лицом к лицу, во дворце главы государства противника так свободно с ним разговаривать.

– Давай! – коротко согласился Николай.

– Ники, я приехал, чтобы спасти монархию в России! – выпалил Эрнст-Людвиг по сценарию, разработанному Вильгельмом и графом Эйленбургом в Плессе. – Даже ваши союзники в своих газетах пишут всякие гадости про Аликс и Тебя, что Россия – накануне революции, что у армии нет пушек и снарядов…

– Эрни, я не желаю обсуждать с тобой или Вилли эти темы… – жёстко, с холодным блеском в глазах сказал царь. – А что касается Моей армии, её пушек и снарядов, то в предстоящей летней кампании ваши войска на своей шкуре почувствуют её силу и мощь, остроту штыков пехоты и меткость артиллеристов…

В голосе Николая было столько уверенности и твёрдости, что Эрни испугался за исход своей миссии: вдруг Ники вообще больше не даст ему открыть рот. Он беспомощно посмотрел на Аликс, надеясь на её поддержку. Ведь во всех донесениях разведки говорилось о том, что русская общественность обвиняет царицу в том, что она является главой прогерманской партии при Дворе, помогает немцам, хочет сепаратного мира и воздействует в этом духе на своего супруга. Но сестра сидела гордо выпрямившись, уставив глаза в потолок, чтобы не встречаться взглядом с Эрни. Весь её облик выражал холодность и отчуждённость.

– Ну, хорошо, Ники, я тогда изложу тебе только то, что Вильгельм готов предложить России за её переход в лагерь нейтральных стран… – так изящно обозначил великий герцог сомнительную моральную ценность формулировки «сепаратный мир».

Николай задумчиво отвернулся к окну. Все придворные знали, что это означает у него падение интереса к тому, что ему в данный момент докладывали или рассказывали. Но Эрнст-Людвиг принял его молчание за согласие выслушать и начал:

– Во-первых, Кайзер готов содействовать исполнению русской «византийской мечты» – отдать России Константинополь и Проливы… Если, конечно, русская армия будет в состоянии добраться до них через Румынию и Болгарию… Всё, что зависит от Германии, будет сделано, но у России есть сильный конкурент – царь Болгарии Фердинанд, который уже выпустил почтовую марку со своим изображением в тоге и венце византийских императоров… Во-вторых, Вильгельм готов отдать приказ своим войскам отойти к старой русско-германской границе в Литве и Царстве Польском и прекратить боевые действия… В-третьих, император Германии готов потребовать от своего союзника – Австро-Венгрии – отдать России те территории, которые уже завоёвывала русская армия, то есть Галицию, Буковину, австрийские части Польши – Краков и так далее…

В глазах Николая, обращённых в окно, выходящее в тёмный парк, блеснула ирония.

«Вот ведь какой добрый братец Вилли – как щедро он раздаёт всё то, что ему не принадлежит! – подумал Николай. – Оказывается, за позор заключения сепаратного мира, вопреки моим торжественным обещаниям, мы должны ещё пройти через нейтральную Румынию, разгромить Болгарию и Турцию, а потом оборонять Проливы от соединённых сил Англии и Франции, которые конечно же захотят наказать нас за измену союзническому долгу… А моя идея о воссоздании Польши в её старых исторических границах, существовавших до первого раздела Речи Посполитой, придание ей статуса независимого государства и личная уния нового польского монарха с Российской короной будет ограничена опять германизацией Западной Польши и разделом польской нации на две части!.. Что из того, что австрийский кусок Польши с Краковом отойдёт в новую Польшу – ведь Австро-Венгрия и так развалится… Кроме собственно Австрии, на развалинах Дунайской монархии возникнут новые государства – Чехия, Моравия, Словакия, Босния и другие… Но Вильгельм хочет уже сейчас связать меня по рукам и обеспечить поддержку его планам в послевоенном урегулировании… Неглупо задумано!..»

Эрни, лицо которого было ярко высвечено светом настольной лампы, не мог видеть выражения лица Ники, нарочно севшего спиной к свету. Поэтому он, не замечая скептической улыбки царя, продолжал развивать мысли, внушённые ему в Плессе:

– А ещё твой брат Вильгельм предлагает от имени Германии безвозвратную субсидию на восстановление разрушенного войной в Царстве Польском и Княжестве Литовском хозяйства, – выделил Эрни голосом, – десять миллиардов золотых марок!..

Эта громкая цифра нисколько не поразила даже Александру. Царица легко сообразила, что от одной экономии на прекращении военных действий против России Германия выиграет во много раз большую сумму.

Между тем Эрнст-Людвиг перешёл с Европейского театра на Азиатский.

– Пока Германия будет бороться с Англией и Францией в Европе, – торжественно прокламировал он, – Россия и её армия смогут решить свои проблемы в Азии… Вы сможете отнять Армению у Турции, расширить свою зону в Персии, возвратить себе половину Сахалина, отобранную англосаксами у вас в пользу Японии…

– Мой дорогой Эрни! – вдруг прервал его Николай. – Я думал, когда Фредерикс доложил мне о твоём желании приехать, что речь пойдёт о том, что Вильгельм предложит мир сразу всем воюющим странам, и мы с тобой обсудим приемлемые варианты для всех… Кроме того, я хотел бы серьёзно поговорить о немедленном прекращении использования отравляющих газов, что начала первой германская армия… О запрещении употребления разрывных пуль, которые также применяют немцы… Мои генералы даже вынуждены были объявлять через парламентёров на тех участках германского и австрийского фронтов, где использовались вами такие пули, о том, что пленных там брать не будут!.. Я, конечно, отменил эти приказы, но наши офицеры и солдаты действуют явочным порядком, убивая на месте тех своих противников, у которых находят такие боеприпасы…

– Но я… я не готов обсуждать все эти проблемы, хотя и сознаю твою правоту, Ники! – печально ответил великий герцог.

Аликс с большим вниманием слушала диалог, не вмешиваясь в него ни единым звуком, но по её лицу было видно, что она целиком на стороне своего мужа. Эрни это было очень неприятно. Он рассчитывал, что сестра его поддержит и они вдвоём сумеют уговорить Николая. Вильгельм также не исключал такого поворота разговора. Но теперь великому герцогу окончательно стало ясно, что Николай, в силу своих идеалистических и рыцарских взглядов, не пойдёт на сепаратный мир.

Он тяжело вздохнул и постарался перевести разговор на то, как Аликс хорошо заботится о русских пленных в Германии, посылая им по каналам Международного Красного Креста письма и посылки, оказывая материальную помощь. Но Ники, прежде чем перейти на эту тему, твёрдо сказал Эрнсту-Людвигу:

– Передай Вильгельму, чтобы он обращался не ко мне, а ко всем воюющим державам! И сообщи, пожалуйста, ему ещё, что его планы в отношении Польши абсолютно неприемлемы!

– Родные мои! – совсем по-домашнему, как в старые добрые времена, прощебетала Аликс. – Пойдёмте к столу, дети уже заждались тебя, Эрни!..

…Когда общество вошло в малую столовую на том же этаже, все царские Дети, кроме Алексея, который был болен, уже сидели вместе с Мордвиновым за столом. Девочки благовоспитанно подходили к дяде Эрни и делали ему книксен. Только проказница Анастасия, обойдя дядюшку, показала за его спиной над головой растопыренные пальцы, обозначавшие «рожки чёртика».

Все заулыбались, и обед прошёл почти совсем по-родственному. Только хозяину и хозяйке дома приходилось тщательно выбирать темы для разговоров, чтобы не затрагивать ничьи патриотические чувства. Но Эрни и так хорошо понял настроение, царившее в семье его сестры.

Когда они после обеда прощались – великий герцог тем же вагоном, в сопровождении того же полковника Мордвинова отбывал назад, – он, обнимая напоследок Аликс, шепнул ей на ухо:

– Ты для меня больше не Солнечный Луч!..

У Александры зло сжались губы и нехорошо блеснули глаза. Она собралась что-то ответить, но сдержалась и отвернулась от брата, когда он покидал её покои…

…Обратная поездка великого герцога Эрнста-Людвига прошла также без единого инцидента. Когда в Плесском дворце, в присутствии гофмаршала Эйленбурга, генерал Эрнст Гессенский докладывал Кайзеру о результатах своего визита в Царское Село, Вильгельм, скривив губы, сказал:

– Я бы всё равно не отдал Польшу под влияние России… И вообще, Фили, прикажи разведке бросить все ресурсы на разжигание революции в России… Десять, двадцать, сорок миллионов золотых марок отправь оппозиционерам – большевикам, эсерам и всяким другим террористам, чтобы сокрушить Россию! Если в начале будущего года мы не поможем «прогрессивной общественности» вызвать в Петрограде бунт, то летом – проиграем войну!..

70

После своего первого, февральского приезда в Петроград на два дня, принёсшего явный успех во встречах с Думой и Государственным советом, Николай ещё несколько недель ощущал тяжесть в сердце. Её вызвал неприятный разговор о сепаратном мире с тайно прибывшим для этого в Россию Эрни, а также предательство двух самых высоких чинов охраны порядка в империи – министра внутренних дел Хвостова и шефа корпуса жандармов Белецкого. Эти двое негодяев, которым было оказано монархом столь высокое доверие, устроили покушение, Слава Богу неудавшееся, на Друга Царской Семьи, Божьего человека Григория Распутина. Особенно возмущало Государя, что министр внутренних дел и его товарищ, которые должны были бы блюсти законы империи и оберегать её подданных от преступников, сами действовали как банальные уголовники, да ещё и за казённый счёт!

Разумеется, оба мерзавца были уволены. И поскольку тотчас встала извечная российская проблема – нехватка честных, энергичных и знающих людей для занятия двух ключевых постов в обеспечении безопасности Трона и Государства, Николай поручил исполнять должность министра внутренних дел Председателю Совета министров…Он очень надеялся, что опытный Штюрмер сумеет зажать рот клеветникам и сплетникам в газетах, которые усилили нападки на Аликс и Распутина, распространяя ложь о каких-то их особых отношениях, а также измышления о якобы пьянстве и распутстве самого царя. Это было очень обидно и несправедливо, но цензура и чины министерства внутренних дел действовали, как нарочно, настолько неловко, что только разжигали страсти.

Несколько недель привычной работы в Ставке и поездок в действующую армию, бурная весна, ледоход на Днепре и его широкий разлив, видный из окон губернаторского дома, где жил в двух комнатах Государь, немного смягчили боль, которую всегда оставлял вертеп в Петрограде. Приближался день 22-летия его помолвки с Аликс, который они второй раз будут отмечать в разлуке.

Вечером 8 апреля, за час до отъезда фельдъегеря в Царское Село, Николай присел за стол и быстро набросал несколько строк любимой жёнушке:

«Дорогая моя возлюбленная!

Я должен начать своё сегодняшнее письмо воспоминанием о том что произошло 22 года тому назад! Кажется, в этот вечер был концерт в Кобурге и играл баварский оркестр; бедный дядя Альфред был довольно утомлён обедом и постоянно с грохотом ронял свою палку! Ты помнишь? В прошлом году мы в этот день также не были вместе – это было как раз перед путешествием в Галицию!

Действительно, тяжело быть в разлуке на Страстной неделе и на Пасху. Конечно, я не пропустил ни одной службы. Сегодня оба раза Алексеев, Нилов, Иванов и я несли плащаницу. Все наши казаки и масса солдат стояли около церкви по пути Крестного хода…

…Моя любимая, я очень хочу тебя!.. Теперь пора ложиться спать. Спокойной ночи, моя дорогая, любимая душка, спи хорошо, приятных снов, – но не о католических священниках!»

Только он закончил своё письмо, запечатал его сургучом и своей печаткой, как вошёл фельдъегерь. Он принял у царя конверт, положил его в свой портфель, я оттуда вынул знакомый светло-сиреневый пакет, чуть толще обычного письма. Государь отпустил офицера, взял ножичек для бумаг и вскрыл упаковку. Крошечный образок и закладка для книги, сделанная в виде цепочки маленьких пасхальных яичек, выпала на стол. Он поцеловал образок, вынул письмо Аликс и принялся его читать:

«Христос Воскрес!

Мой дорогой, любимый Ники!

В этот день, день нашей помолвки, все мои нежные мысли с тобой, наполняя моё сердце бесконечной благодарностью за ту глубокую любовь и счастье, которыми ты дарил меня всегда, с того памятного дня – 22 года тому назад. Да поможет мне Бог воздать тебе сторицей за всю твою ласку!

Да, я, – говорю совершенно искренно, – сомневаюсь, что много жён, таких счастливых, как я, – столько любви, доверия и преданности ты оказал мне в эти долгие годы в счастье и горе. За все муки, страдания и нерешительность мою ты мне так много дал взамен, мой драгоценный жених и супруг. Теперь редко видишь такие супружества. Несказанны твоё удивительное терпение и всепрощение. Я могу лишь на коленях просить Всемогущего Бога, чтоб Он благословил тебя и воздал тебе за всё – только Он один может это сделать. Благодарю тебя, моё сокровище, чувствуешь ли ты, как мне хочется быть в твоих крепких объятиях и снова пережить те чудные дни, которые приносили нам всё новые доказательства любви и нежности? Сегодня я надену ту дорогую брошку. Я всё ещё чувствую твою серую одежду и слышу её запах – там, у окна в Кобургском замке. Как живо я помню всё это! Те сладкие поцелуи, о которых я грезила и тосковала столько лет и которых больше не надеялась получить. Видишь, как уже в то время вера и религия играли большую роль в моей жизни. Я не могу относиться к этому просто и если на что-нибудь решаюсь, то уже навсегда, то же самое в моей любви и привязанностях. Слишком большое сердце – оно пожирает меня. Также и любовь ко Христу – она была всегда так тесно связана с нашей жизнью в течение этих 22 лет! Сначала вопрос о принятии православия, а затем оба наших Друга, посланные нам Богом. Вчерашнее Евангелие за всенощной так живо напомнило Григория и преследование Его за Христа и за нас, – всё имело двойной смысл, и мне было так грустно, что тебя не было рядом со мной…»

Николай быстро пробежал глазами строки письма, в которых Аликс сообщала разные домашние новости, аккуратно пронумеровал конверт, вложил в него светло-сиреневые листочки и спрятал в особый портфель. Потом он со своей обычной пунктуальностью принялся за синие министерские пакеты, которых накануне Пасхи прислали ему из столицы в изрядном количестве. Довольно быстро царь расправился со всеми бумагами и освободил себе время для прогулки в Пасхальную субботу и для одного сюрприза…

На следующий день, после обычного, но короткого доклада начальника штаба и предпраздничной обедни, Николай с особым удовольствием отправился в пешую прогулку по лесам, полям, холмам и долинам. Он начал от станции беспроволочного телеграфа, куда его доставил Кегрес, и пошёл своим быстрым, тренированным шагом, забирая всё левым плечом в сторону Днепра.

Часа три ходил он и успокаивал мятущуюся душу в ясный свежий день малороссийской весны. Он думал о Воскрешении Иисуса Христа, о России, которой жестокая и тяжёлая война принесла умаление и ослабление в народе православной веры под злобным влиянием нигилистов и социалистов, о возможной скорой и решительной победе над зарвавшимся врагом, которая сейчас готовится на Ставке и в штабах фронтов и явно принесёт столь необходимое умиротворение в страну…

В начале шестого часа он вышел к Днепру у города. Кегрес ждал его и быстро доставил к чаю. За чашкой чаю Николай поделился с дворцовым комендантом о намеченном сюрпризе. Хитрый царедворец, желающий всегда быть первым в сообщении приятных новостей, Воейков сразу после чая помчался звонить по телефону дежурному офицеру Ставки и предупредил его, что через полчаса к генералу Алексееву придёт Государь.

– Зачем бы это?.. Ведь час-то неурочный? – удивился старый мужиковатый генерал, и его густые брови ещё больше насупились. Он почему-то ожидал подвоха, тем более что отношения с Воейковым и вообще свитскими были у него весьма прохладными. Доложили и генерал-квартирмейстеру о приходе царя. Алексеев и Пустовойтенко приготовили, как всегда, карты в кабинете царя и сошли вниз, ожидая Верховного Главнокомандующего. Государь вошёл в сопровождении конвойного казака, что было обычно. Казак держал пальто царя.

Николай, Алексеев, Пустовойтенко и казак вошли в царский кабинет. Алексеев вопросительно повернулся к Императору.

– Поздравляю вас моим генерал-адъютантом! – улыбнулся царь одними глазами и протянул казаку руку. Тот достал из-под пальто две коробки и отдал их Государю. В одной были генерал-адъютантские погоны, а в другой – аксельбанты. Алексеев от неожиданности обмер. А Николай, излучая свет своих голубых глаз, благодарил начальника своего штаба, говорил, что понимает его трудную роль и работу…

– А впрочем, Михаил Васильевич, есть у меня и один каверзный вопрос для вас, – шутливо обратился он к новому генерал-адъютанту. – Я обратил внимание, что ваша супруга уезжает, когда я приезжаю на Ставку, и вновь появляется здесь, когда я отсутствую… Может быть, она не желает со мной встречаться?.. – улыбнулся Император.

– Что Вы, Ваше Величество! – зачастил смущённо Алексеев. – Просто в Ваше отсутствие я свободнее и могу видеть свою жену…

– Тогда попросите вашу супругу в следующий раз не избегать меня! – ещё раз от души улыбнулся царь и крепко пожал руку генералу. – Увидимся на полунощнице…

Михаил Васильевич был страшно растроган производством в высший генеральский чин. На его глазах выступили слёзы. Когда Государь ушёл, Алексеев всхлипнул. Видимо, остатки офицерской чести, ещё не до конца вытравленные из души старого солдата комплиментами, обещаниями и увещеваниями сообщников по заговору, взбудоражили его нервы.

На поздравления Пустовойтенко он насупленно и совсем без радости отвечал:

– Не подхожу я… Не подхожу!..

Но угрызения совести продолжались не очень долго. Уже в соборе, стоя чуть позади Государя на молитве-полунощнице и следуя затем вместе с ним за духовенством во время Крестного хода, генерал-адъютант Алексеев излучал такое же сияние, как и его новенькие золотые погоны с двуглавыми орлами и вензелями Николая Второго в свете пасхальных огней…

После разговения в здании гостиницы «Бристоль», где помещалось Офицерское собрание Ставки, когда нового генерал-адъютанта поздравляли со всех сторон и за всеми столами поднимали первый, обязательный бокал за Государя, а второй – за его начальника штаба, Михаил Васильевич, ещё раз поздравив всех с Христовой Пасхой, обратился ко всем офицерам с прочувственными словами:

– Очень вас благодарю, господа; будем работать, как и раньше, по всей своей совести, чтобы исполнить свой святой долг перед Государем и Родиной и затем со спокойной совестью вернуться к своим мирным занятиям!

71

Николай мерил шагами кабинет в ожидании прихода своего начальника штаба генерала Алексеева с обычным утренним докладом. Его особенно интересовало, как развивается наступление Юго-Западного фронта, на которое он возлагал большие надежды. Анализируя обстановку на фронтах, Верховный Главнокомандующий видел, что удары армий генерала Брусилова, их стремительное продвижение в Буковине могут поставить Австро-Венгрию на грань катастрофы и вывести её из войны. И царя бесило, что все его указания генералу Алексееву об оказании помощи резервами Юго-Западному фронту и о начале поддерживающего наступления на правом фланге Брусилова войсками Западного фронта генерала Эверта уходят, как вода в песок.

Он был недоволен и тем, что генерал Куропаткин, которого поставили на Северный фронт на время болезни Рузского, не проявлял никакой активности, посадив в окопы свои дивизии и не устраивая даже демонстраций силы, которые отвлекали бы австро-германские войска от главного направления удара Брусилова и облегчали бы положение наступающих армий…

Государь был рассержен и на Сазонова, который, вместо того чтобы в благоприятный момент начала брусиловского наступления втянуть Румынию в войну и подключить её к стратегическим планам русского командования, давал посланнику в Бухаресте Поклевскому-Козеллу настолько противоречивые инструкции, что Поклевский в результате действовал совершенно в противоположном направлении – отговаривал румынского короля от вступления в войну. Кроме того, и министр иностранных дел, и посланник России в Румынии, по мнению царя, ничего не сделали, чтобы предотвратить продажу этой страной Германии всего урожая 1916 года на корню, продовольствия и нефти. А ведь как Сазонов трещал, что Германия скоро вынуждена будет закончить войну из-за недостатка продовольствия и газолина!..

Получалось, что его генералы и дипломаты оплетали его, Верховного Главнокомандующего, словно паутиной, своими собственными ошибочными мнениями, рекомендациями подчинённым генералам и послам, игнорируя его пожелания. И хотя внешне всё выглядело весьма благополучно – с его приходом к главному командованию русская армия перестала отступать, а в кампанию 16-го года даже перешла в наступление, отвоёвывая потерянные при руководстве Николаши территории, – добиться выдающихся стратегических результатов, которые он воочию представлял себе и направлял Алексеева на них, почему-то не удавалось.

Иногда он улавливал даже какое-то внутреннее сопротивление своего начальника штаба его предложениям, но относил его на счёт старческой медлительности мышления Алексеева. Он и представить себе не мог, что его генерал-адъютанты и другие высшие чины Ставки, некоторые командующие армиями уже втянуты Гучковым в заговор против него и отнюдь не заинтересованы в громких победах, которые прославят имя Государя в стране, в союзных державах и снимут накал оппозиционных страстей.

Когда часы показали ровно десять, в кабинете Государя появился невысокого роста, мужиковатый на вид, с вечно насупленными мохнатыми бровями генерал-адъютант Алексеев. Николай поздоровался с ним за руку, и они подошли к большому столу, на котором были расстелены карты театров военных действий.

Михаил Васильевич раскрыл свою папку с докладом и принялся монотонно читать о положении войск на вчерашний вечер, о том, сколько пленных офицеров, нижних чинов, пушек, пулемётов и другого военного имущества было захвачено у противника на Юго-Западном фронте. Царь внимательно следил по карте за продвижением корпусов и дивизий Брусилова, хорошо ориентируясь в названиях городков, речушек и лесов.

Хотя Алексеев докладывал о наступлении частей Юго-Западного фронта, что всегда приводило Государя в хорошее расположение духа, теперь наштаверх вдруг почувствовал какое-то недовольство в репликах Николая, даже в том, что он сильно давил на карандаш, отмечая на своей карте сегодняшнюю обстановку. Карандаши ломались один за другим, и царь доставал всё новые из серебряного стакана, стоящего на приставном столике.

Начальник штаба перешёл к сообщению о положении на Западном фронте. Он нудно зачитывал абзац за абзацем из своих бумаг, когда Государь необычно резким для него тоном прервал генерал-адъютанта вопросом:

– Почему Эверт до сих пор не начал наступление в поддержку Брусилова? Я подписал эту директиву две недели тому назад!..

Маленькие глазки Алексеева недоумённо блеснули из-под густых бровей.

– Ваше Величество, после этого приказа, две недели тому назад, генерал Эверт просил у меня разрешения перенести направление главного удара от Вильны на Барановичи, и в этой связи ему потребовалось ровно две недели для новой изготовки войск… А как раз вчера он прислал просьбу продлить ещё на две недели подготовку наступления, поскольку опасается, что в Троицын день его армии могут потерпеть неудачу… – словно извиняясь за Эверта, оправдывался Алексеев.

На самом деле начальник Штаба Ставки, так же как и командующие Западным и Северным фронтами Эверт и Куропаткин, безумно завидовали энергичному Брусилову, который сам напросился начинать наступление и успешно теперь его ведёт. Брусилов становился героем в глазах царя и России, поэтому генералы-интриганы всячески старались осадить его назад, игнорировали формальные приказы Алексеева о передаче Брусилову резервов и дополнительных транспортов снарядов, посылаемых начальником Штаба Ставки по указанию Верховного Главнокомандующего на Юго-Западный фронт. Они знали мелкий и завистливый характер Алексеева, который ни за что не представит их к отрешению от должности за невыполнение рекомендаций Государя, если они расходились с его собственным настроением.

– Прикажите генералу Эверту наступать не по святцам, а по утверждённым Мною планам! – резко отреагировал на оправдания Николай и сурово добавил: – Если генерал-адъютант Куропаткин не будет проявлять должной активности со своим Северным фронтом, чтобы также помочь наступлению на юге, то представьте мне приказ о его отставке!

Начальник штаба, привыкший к всегдашнему милому и даже любовно-уважительному отношению царя к себе, вдруг почувствовал в его словах угрозу своему положению. Совершенно неожиданно во всегда ровном и мягком обхождении Государя он заметил начинающиеся проявления резкости и решительности характера его Отца, Императора Александра Третьего. Это чрезвычайно испугало Алексеева. Он лучше многих других знал, что у Николая Александровича – крепкая воля и он всегда добивается исполнения своих предначертаний. Если эта воля приобретёт ещё жёсткие формы характера его Отца и царь начнёт действовать без промедлений и идеалистических колебаний, то все планы оппозиции и её военной части обречены на провал.

Начальник штаба ощутил острое беспокойство и за своё собственное положение. Ведь если наступление Брусилова будет успешно продолжаться, а он, Алексеев, не проявит никакой инициативы в его поддержку, то царь в один день может сместить его с должности фактического главнокомандующего и назначить на его место того же Брусилова, который, кстати, имеет старшинство в чине генерал-адъютанта, получивши этот чин почти год тому назад за взятие Львова.

Глазки Алексеева злобно блеснули, но он успел погасить их блеск до того, как Государь это заметил. Теперь следовало удвоить хитрость в отношениях с Николаем Александровичем. На словах поддакивать царю во всём, а на деле гнуть свою линию: ограничивать Брусилова в резервах, скрывать саботаж Эверта вести действенные операции на Западном фронте, тонко поощрять слишком осторожного Куропаткина оставаться на месте под предлогом избегать излишнего риска для войск…

От ощущения нависающей над ним опасности Алексеев скомкал свой доклад, но с демонстративным усердием записал в особую тетрадочку указания Государя. Фамилии Эверта и Куропаткина он дважды подчеркнул на глазах Николая, как бы свидетельствуя, что будут приняты срочные меры.

Государь отпустил начальника штаба, не проводив его до двери, как всегда. Вместо этого он отвернулся к растворённому окну, за которым шумела листва парка и в просветы между ветками блестела на солнце гладь Днепра. Это было сочтено генерал-адъютантом тоже за нехороший признак.

На лестнице Алексеев утёр холодный пот, выступивший на лбу. При этом он подумал о том, что следует нейтрализовать ещё одного претендента на пост начальника Штаба Ставки – генерала Рузского. Михаил Васильевич был осведомлён, что Рузский с самого первого дня его назначения в Могилёв интриговал против него через великих князей, через вдовствующую императрицу Марию Фёдоровну, желая получить пост наштаверха, как теперь сокращённо стали называть начальника Штаба Верховного Главнокомандующего. Государь неплохо относился к Рузскому после того, как тогдашний Главнокомандующий, великий князь Николай Николаевич, исхлопотал Рузскому за взятие Львова сразу два Георгиевских креста – 4-й и 3-й степеней. Но всё-таки, не слушая никого, он назначил тогда в Могилёв, на Ставку, Алексеева, а не Рузского. Рузский остался командовать тогдашним Северо-Западным фронтом.

Теперь Рузский получил отпуск по болезни, и Алексееву удалось через своих людей несколько расшатать авторитет бывшего командующего Северным фронтом в столице и военных кругах.

Алексеев твёрдо знал и то, что Рузский, как и он сам, стоит в первых рядах военного заговора против Государя, который успешно развивается теперь под руководством Гучкова. Поэтому следовало получить дополнительную поддержку Александра Ивановича, чтобы сохранить своё нынешнее положение. Для этого Михаил Васильевич решил доверительно сообщить Гучкову об опасных изменениях в поведении Государя и просить его ускорить принятие «общественностью» радикальных мер для устранения монарха от власти. Само собой разумеется, новым Верховным Главнокомандующим и военным диктатором России Алексеев видел только себя…

Дорожка от дома губернатора, где квартировал Николай, до штабного здания была коротка. Ходьба не успокоила Михаила Васильевича. Он вошёл в свой кабинет, но и его привычная обстановка не разрядила нервы.

«Надо срочно делать что-то, чтобы вызвать прилив симпатий Николая ко мне, – подумал он растерянно. – Надо что-то подготовить такое, что покажет мою незаменимость не только в военных делах, но и в политике…»

Эта мысль чуть успокоила наштаверха, и он принялся за свою рутинную работу, возвращаясь к этой идее снова и снова…

…28 июня генерал-адъютант Алексеев подал Императору докладную записку с предложением назначить для общеимперского управления диктатора. Новый пост должен был официально называться «Верховный министр государственной обороны».

Михаил Васильевич тонко рассчитал, что назначить диктатором царь должен был именно его, поскольку ни на военном, ни на политическом горизонте не было пока более влиятельной и авторитетной фигуры, чем начальник Штаба Ставки.

Государь записку Михаила Васильевича принял, благосклонно прочитал её и обещал подумать. Он уже собирался дать поручение Штюрмеру написать проект соответствующего рескрипта, но тут появилось в списках письмо Гучкова Алексееву, и всё дело с диктатурой Михаила Васильевича рухнуло.

72

…Чудный жаркий августовский день стоял в Могилёве, когда к обычной пассажирской платформе главной станции подошёл пассажирский поезд, следующий с юга на Петроград. В числе немногих пассажиров вышел из вагона первого класса молодой человек в полевой форме кавалериста и необычных для такого возраста полковничьих погонах и с белым Георгиевским крестом на груди. Его вестовой, коренастый вахмистр с польскими обвислыми усами и торсом, свидетельствующим о недюжинной силе, легко нёс жёлтый кожаный чемодан офицера.

С прибытием поезда из зала ожидания вышел на дебаркадер казак-курьер и стал внимательно озирать приехавших. Молодой полковник привлёк к себе его внимание, курьер в форме Сводного казачьего полка подошёл к офицеру и, представившись, чётко отрапортовал:

– Ваше сиятельство, господин граф Лисовецкий! Министр Двора его сиятельство граф Фредерикс приказали мне встретить вас и передать, что вы приглашены сегодня на обед к Его Величеству Государю Императору в восемь часов. Форма одежды походная, при холодном оружии… После обеда Его Величество даст вам аудиенцию.

Молодой полковник сдержанно улыбнулся и поблагодарил курьера, который добавил несколько слов к своему рапорту:

– Штабной мотор номер шестнадцать ждёт вас на площади. Он доставит вас в гостиницу «Бристоль», где размещены чины штаба и действует Офицерское собрание. Там же вы поставлены на довольствие. Будут ли с вашей стороны вопросы или пожелания?

– Да, – ответил молодой офицер, – я хотел бы повидаться с Генерального штаба полковником Лебедевым. Он служит в управлении генерал-квартирмейстера.

– Слушаюсь! – чётко отрубил казак. – Я немедленно сообщу ему о вашем прибытии и месте размещения.

Когда-то лучшая гостиница столицы губернии «Бристоль», реквизированная год назад для нужд Ставки, теперь потеряла свой шикарный вид, пообтёрлась и стала похожей на петроградский постоялый двор для извозчиков. Только вместо извозчичьих пролёток около её главного подъезда во множестве скопились штабные авто.

Полковнику-кавалеристу не без труда нашли отдельный номер, разместили и его вестового. Не успел Пётр привести себя в порядок после дороги, как в дверь резко постучали.

– Войдите! – пригласил молодой человек, подошёл к двери и оказался в объятиях своего друга Ивана.

– Я думал, что ты уже генерал! – пошутил Лебедев после взаимных приветствий и вопросов: «Как ты, дружище?!» – и ласково погладил новенький погон Петра. – Расскажи о своих успехах и о том, каким чудом ты попал в Ставку…

-Я вижу, что и тобой начальство довольно! – улыбнулся молодой полковник, показывая на полковничьи погоны своего друга, которого он видел полгода тому назад подполковником.

– Да, во время войны это быстро делается!.. – подтвердил Лебедев. – Но я вижу, что ты вышел из гвардии в армейскую кавалерию?

– Пришлось, дружище, – коротко отозвался Пётр. – Когда врачи разрешили мне вернуться в строй, Государыня хотела меня назначить в один из своих санитарных поездов. Но я просился только в действующую армию, и она это оценила… К сожалению, вакансий в моём родном уланском полку по моему чину не было, да к тому же мой полк ещё должен был долго отдыхать и пополняться перед отправкой на фронт… Генеральный инспектор кавалерии предложил мне перейти, хотя бы временно, но с повышением в чине, как полагается при переходе из гвардии в армию, и сказал, что в Третьем кавалерийском корпусе знаменитого графа Келлера найдётся для меня боевое местечко. В апреле я убыл из Петрограда в корпус графа, получил чин подполковника и под команду всё подразделение корпусной разведки. Разумеется, я не сидел в штабе, но ходил вместе со своими отделениями в поиск за вражескими позициями… Когда началось Брусиловское наступление, мы преследовали бежавшую южную группу Седьмой австро-венгерской армии и десятого июня взяли Кымполунг… В этом деле мои разведчики ударили в шашки вместе с авангардным Крымским полком на австрийскую батарею, изготовившуюся бить шрапнелью… Австрияки успели сделать только один выстрел, как были изрублены или сдались… Но, к несчастью, геройский командир крымцев пал от этого выстрела вместе с десятком наших конников… Мне пришлось вести полк дальше, и мы сбросили противника в реку Прут, взяли в плен ещё тысяч пять австрийцев, пушки, пулемёты…

– А у Прута вас преждевременно остановили приказом из штаба Девятой армии… – в тон Петру продолжил его рассказ Лебедев, – а то вы дошли бы в своём порыве до Будапешта…

– Раз ты всё знаешь, зачем спрашивал? – удивился полковник.

– Э-э, мой милый! Я знаю только внешнюю канву из донесений, но понятия не имел, что граф Келлер оставил, видимо, тебя командиром Крымского полка и представил за отличие к чину полковника! – сделал свой вывод Иван.

Лисовецкий с удивлением посмотрел на своего друга, который умел делать правильные выводы, и согласился с ним.

– А в Ставку ты прибыл представиться Государю в качестве нового командира полка? – продолжал свои вопросы Лебедев.

– Не совсем так, – смущённо ответил Пётр, – ты ведь знаешь, что я переписываюсь иногда с царскими Дочерьми после нашего с тобой пребывания в их лазарете… Так вот, я написал Татьяне Николаевне, что получу две недели отпуска в Петрограде, и просил записать меня к ней на приём, ну, повидаться то есть… А оказывается, Александра Фёдоровна имеет обыкновение просить Государя принимать на Ставке её бывших раненых офицеров, которых она лечила как сестра милосердия. Наверное, она и сказала Николаю Александровичу со слов Татьяны или Ольги обо мне. Позавчера я неожиданно получил в штабе корпуса предписание выехать до моего отпуска в Могилёв и явиться в Ставку… А здесь по прибытии получил приглашение на обед к Его Величеству сегодня и приём после обеда… Вот и вся история! – сказал молодой полковник и густо покраснел, опасаясь, что друг может заподозрить его в придворном искательстве.

Но Лебедев только обрадовался личным успехам Петра.

– От души тебя поздравляю! – сказал он. – Это значит, что царица не держит на тебя зла за твоё увлечение Татьяной!.. Здесь душно! – многозначительно показал он потом на стены номера и предложил: – Пойдём пройдёмся по свежему воздуху!

– Охотно! – согласился Пётр, и друзья вышли на площадь.

Они перешли на теневую сторону улицы и пошли к Днепру.

– Ты, конечно, понял, что в стенах отеля не рекомендуется откровенно высказываться, ибо в нём проживают почти все иностранные представители при Ставке… А генерал Бонч-Бруевич, начальник контрразведки, устроил там особую службу подслушивания… – откровенно сказал Лебедев.

– Я теперь сам – старый разведчик, – усмехнулся Пётр, – и хорошо представляю себе новинки подобных изобретений и места, куда их засовывают… Но всё равно, большое тебе спасибо! Скажи, – обратился он к Ивану, – я читал в газетах, что Государыня с Дочерьми недавно побывала в Могилёве и провела здесь несколько дней…

– Да, и я имел счастье видеть здесь и встречать наших сестёр милосердия – Александру Фёдоровну, Ольгу и Татьяну Николаевну… – улыбнулся от души Лебедев. – И знаешь, вот уж никак не ожидал – они меня узнали и я был приглашён на завтрак к Императрице…

– А как они выглядят? – быстро спросил Пётр, называя всех, но имея в виду, конечно, Татьяну.

– Государыня и её дочери были одеты скромно и вовсе не обвешаны драгоценностями, как ожидали от них, вероятно, первые дамы Могилёва…

Не получив ожидаемого ответа, Пётр замолчал. Но мысли Ивана были заняты другим – он затронул совсем иную тему, которая, видимо, волновала его.

– Ты знаешь, недавно в Ставке побывал сам Гучков, – продолжал Лебедев. – Мой коллега полковник Балабин, который его сопровождал, рассказывал, что этот главноуполномоченный Красного Креста вёл с ним интимные беседы в штабе и высказывал серьёзные опасения в исходе войны… Это теперь-то, когда наша армия наступает, а со снарядами и пушками почти полный порядок!.. Так вот, Гучков заявлял, что неумелое оперативное руководство армией, назначение на высшие должности бездарных старых генералов вроде Куропаткина, наконец двусмысленное поведение царицы Александры, направленное к сепаратному миру с Германией, может закончиться военной катастрофой и новой революцией… Он считает, что у Государя силой нужно вырвать отречение от престола…

Лебедев на минуту задумался, а потом взвешенно сказал:

– Ты знаешь, мне иногда кажется, что здесь, в Ставке, уже созрел заговор против Государя и участниками его являяются самые дельные генералы – Алексеев, Гурко, Крымов, Маниковский, бежавший из плена Корнилов, адмирал Колчак, только недавно назначенный государем не в очередь старшинства командующим Черноморским флотом… Кстати, Гучков это назначение почему-то считает своей большой победой…

– А что у вас слышно о каком-то письме Гучкова Алексееву? – спросил Пётр Лебедева. – У нас в Офицерском собрании что-то говорят о нём приезжие из Петрограда, но никто толком ничего не знает… Говорят только, что Алексеев выглядит в этом письме прямым соучастником Гучкова…

– Мой старый друг из отделения контрразведки полковник Батюшин показал мне копию этого письма и даже рассказал его историю, – начал Лебедев. – Так вот, Гучков ещё до войны пользовался грязным методом воздействия на умы, распространяя машинописные копии своих писем разным важным лицам и пуская в ход также настоящие краденые или сфабрикованные чужие письма… Ты помнишь историю с фальшивками об отношениях Распутина и Царской Семьи?.. – не требуя ответа, спросил Иван и продолжал: – Теперь он рассылает своё письмо Алексееву, составленное таким образом, чтобы читающие могли сделать вывод, что это только одно звено из обширной дружеской переписки между Гучковым и наштаверхом… А пишет он примерно так… Дай Бог памяти!.. Вспомнил! «Ведь в тылу идёт полный развал, ведь власть гибнет на корню. Ведь как ни хорошо теперь на фронте, но гниющий тыл грозит ещё раз, как было год тому назад, затянуть и Ваш доблестный фронт, и Вашу талантливую стратегию, да и всю страну в то невылазное болото, из которого мы когда-то выкарабкались со смертельной опасностью… А если Вы подумаете, что вся власть возглавляется господином Штюрмером, у которого (и в армии и в народе) прочная репутация если не готового предателя, то готового предать… то Вы поймёте, Михаил Васильевич, какая смертельная тревога за судьбу нашей Родины охватила и общественную мысль, и народные настроения… Мы в тылу бессильны или почти бессильны бороться с этим злом… Можете ли Вы что-либо сделать? Не знаю…» Представляешь, прямо вроде бы ничего и не написано в этом письме про готовящийся дворцовый переворот, но предубеждённый читатель прочтёт это между строк и сделает ещё вывод, что Михаил Васильевич – участник или, во всяком случае, сочувствующий такому перевороту!.. Когда Государь, получив копию этого письма из Петрограда, прямо в лоб спросил Алексеева о его переписке с Гучковым, старик растерялся и начал что-то плести, что не помнит, получал ли он какие-либо письма… А через два дня Алексеев доложил Государю, что перерыл все ящики своего стола, но не обнаружил никаких писем Гучкова… Во всяком случае, Гучков хитро припёр к стене Михаила Васильевича и заставил его лгать в лицо царю, отпираясь от любых связей с Гучковым… Но царь-то знает о том, что они встречались и переписывались!.. А теперь узнал, что Алексеев способен лгать ему в глаза…

– Ты знаешь, – поддержал сомнения друга Пётр, – перед моим отъездом из Петрограда дедушка Ознобишин рассказывал мне, что в его любимых клубах – Императорском Яхт-клубе и «Новом» ведутся такие крамольные разговоры про Государя и Императрицу, которым позавидовали бы самые рьяные террористы!.. Дед сказал, что Государь даже повелел Фредериксу сделать в этих клубах от его имени предупреждение о том, что если кто-либо из придворных или военных будет замечен в подобных разговорах, то немедленно расстанется со своим золотым мундиром!..

– И это помогло прекратить такие разговоры?! – с иронией спросил Генерального штаба полковник. – Прав, наверное, дедушка, когда говорит, что народный бунт, новую пугачёвщину вызовут не всякие там революционеры и бомбисты, а люди из самых высших кругов империи… Поистине «не ведают, что творят».

– Очень даже ведают, – проворчал Лебедев, – но всей полноты власти страсть как хочется! Только кто из них способен будет удержать эту власть, когда поднимется озверевшая чернь?!

По дороге назад в гостиницу – время царского обеда приближалось – Иван объяснил Лисовецкому, что следует надеть защитный китель, шашку без револьвера, коричневую перчатку на левую руку. Без пяти восемь надо быть на месте…

Пётр вовремя подошёл к дому губернатора. Парные наружные часовые сделали винтовками «на караул» при виде молодого полковника с белым крестом Святого Георгия на груди. Лисовецкий назвал себя внизу у скорохода, отметившего его в списке. Затем он поднялся на второй этаж, где уже толпились военные и свитские. Они явно не смешивались друг с другом. В полупустом зале на одной из стен висели парные портреты Александра Третьего и Марии Фёдоровны, писанные в первые годы их совместной жизни.

Среди присутствующих Пётр узнал в высоком, худощавом свитском генерале, одетом в казачий бешмет с узкой, но низкой талией, брата царя, генерального инспектора кавалерии великого князя Михаила. Тот тоже узнал графа Лисовецкого, столь поразившего его недавно фанатическим желанием попасть на фронт. Великий князь улыбнулся Петру и молча кивнул, отвечая на его полупоклон. Рядом с Михаилом стояли великие князья – братья Кирилл и Борис Владимировичи, великий князь Георгий Михайлович. У закрытых дверей, ведущих в соседний зал, стоял министр Двора и уделов граф Фредерикс. Других гостей Пётр не знал в лицо.

По сигналу Фредерикса общество быстро разбилось на две шеренги без особенного чинопочитания. Открылись двери в столовую, и из неё появился вместе с Наследником Государь. Их сопровождал державший какую-то длинную узкую коробку зять министра Двора, дворцовый комендант Воейков. Воейкова не любили за нахрапистость и доносительство даже близкие придворные царя. Лощёные аристократы не могли простить ему и то, что он успешно рекламировал в газетах и продавал в больших количествах минеральную воду, найденную в его имении и называемую «Кувака». За глаза многие так и звали его во дворце и клубах – «Кувака»…

Молодой полковник оказался пятым в своей шеренге. Пока царь обменялся парой слов с великими князьями Михаилом Александровичем, Кириллом, Борисом и Георгием, стоявшими рядом с дверью, Пётр успел рассмотреть, как теперь выглядит Николай Александрович. Государь явно устал. По его лицу пролегли морщины, которых раньше Пётр не замечал, под глазами набухли мешки, но сами глаза всё так же лучились добротой и обаянием.

Государь подошёл к нему, и Пётр весь подобрался. Николай широко улыбнулся, его глаза ещё больше засияли. Он пожал руку Петру, а потом протянул её назад, в сторону Воейкова, который следовал за ним и Цесаревичем на расстоянии шага. Дворцовый комендант передал Императору коробку, которую доселе держал в руке. Николай открыл её, вынул шашку с маленьким белым Георгиевским крестиком на золотом эфесе и с темляком «георгиевских» цветов.

– Георгиевская Дума Юго-Западного фронта приговорила тебе за выдающуюся храбрость, за принятие на себя командования полком при убитом командире и одержание решающей победы со взятием пленных, пушек и пулемётов – Георгиевское золотое оружие «За храбрость»… Поздравляю и горжусь тобой!..

Держа на весу обеими руками шашку, Государь протянул её Петру. Подскочивший к полковнику Воейков ловко отстегнул его видавший виды офицерский палаш. Пётр встал на одно колено, принял шашку, поцеловал её и пристегнул к портупее.

Когда он выпрямился, то понял, что царь хочет его обнять. Рослый молодой человек чуть наклонился, чтобы разница в росте не помешала царю. Николай трижды расцеловал его и потом тихонько шепнул на ухо:

– А ты, корнет, оказывается, не только танцевать хорошо умеешь!..

Государь отошёл, Пётр остался как бы в тумане. Но тут к нему приблизился Наследник Цесаревич, подал свою твёрдую мальчишескую руку для пожатия и неожиданно сказал:

– Мне сёстры говорили, что ты должен к нам приехать… Правда, про Георгиевское оружие я не знал… Поздравляю и завидую! А ты мне расскажешь после обеда, как ты его заслужил?

– Конечно, ваше высочество! – по уставу ответил Пётр.

– Перестань называть меня высочеством! – требовательно заявил Алексей. – Считай, что мы с тобой перешли на «ты»…

Полковник почувствовал, как при этом диалоге насторожились великие князья, стоявшие рядом с ним.

Государь закончил обход и второй шеренги, гости последовали за ним в столовую. Что подавали на обед, что наливали в серебряные чарочки, за что поднимали тосты – сознание Петра так и не зафиксировало. Лишь после обеда, когда он оказался наедине с Государем и Алексеем в скромном царском кабинете, он немного оттаял и сумел толково ответить на все вопросы о фронтовой жизни и боевых делах кавалерийского корпуса графа Келлера, которые живо интересовали Августейших отца и сына.

Петра мучили сомнения, рассказать ли Государю о готовящемся заговоре? Но ведь, кроме предположений своих и рассказов Ивана Лебедева, ему нечем было подтвердить страшное намерение предателей… Как помочь человеку, которого он так почитал и любил?

73

Маленький круглый человечек с блестящей широкой лысиной, открывавшейся, когда он снимал цилиндр или посольскую треуголку, вечно улыбающийся своим узким ртом и разговорчивый, как истинный француз, словно пчёлка сновал между собственной резиденцией на Французской набережной, зданием министерства иностранных дел у Певческого моста, дворцами великих князей и магнатов, Таврическим и Мариинским дворцами, где заседали Государственная дума и Государственный совет, салонами светских львиц. Он бывал иногда у Государя в Царском Селе, где к нему относились лучше, чем к его британскому коллеге сэру Джорджу Бьюкенену. Ибо это был обходительнейший Полномочный министр и Чрезвычайный посол Республики Франция при Императоре России Николае Втором господин Морис Палеолог. Из-за выдающегося дипломатического трудолюбия, называемого завистниками пронырливостью, французский посол был одним из осведомлённейших людей в Петрограде. Его память, ум, такт, позволявший ему одинаково успешно вести беседу и с представителем рабочего сословия, и с членом великокняжеского семейства, прилежание в ведении личных дневников и диктовке обширных шифровок на Кэ д'Орсе и в Елисейский дворец своему другу юности президенту Пуанкаре, – всё это делало его уникальной личностью, в общении с которой были заинтересованы очень многие высокопоставленные русские.

Вместе с тем Палеолог отнюдь не симпатизировал революционерам и высокопоставленным интриганам в Петрограде, усилившим в последнее время свой нажим на Николая и Александру. Он считал, что общественные потрясения могут ослабить мощь и желание России защищать прекрасную Францию. Тем более что сильных и ярких личностей среди противников монарха он не видел, а Николай производил на него впечатление умного и целеустремлённого человека, хотя излишне идеалистичного и религиозного по своему характеру, что никогда не прибавляло политику силы…

Однажды днём, в приёмные часы французского посла, ему позвонил генерал Николаев, о котором Палеолог слышал, что тот с юных лет был одним из постоянных любовников великой княгини Марии Павловны Старшей. Генерал повёл ничего не значащий светский разговор, посреди которого завуалированно от Охранного отделения, могущего иметь своё ответвление телефонного провода, сообщил, что великая княгиня не возражала бы «интимно» отобедать во французском посольстве. Палеолог понял, что «Старшей» есть что сообщить ему без угрозы быть подслушанной собственными лакеями, из многого числа которых некоторые могли негласно служить и в дворцовой полиции у Воейкова.

Разумеется, в тот же день во дворец Владимировичей был отправлен курьер с приглашениями великой княгине, её сыну Борису, проводившему больше времени в петроградских ресторанах, чем со своей бригадой на фронте, генералу Николаеву. Кроме них посол позвал сэра Джорджа и леди Джорджину Бьюкенен, только что уволенного от должности Сергея Сазонова и его супругу, князя Константина Радзивилла, Председателя Думы Родзянку с его супругой, родственницей Феликса Юсупова-старшего. Восходящая звезда «Прогрессивного блока» молодой Терещенко тоже получил приглашение. Не забыл посол и своего старого друга, великого князя Николая Михайловича.

Ни для кого из гостей не было сомнений, что обед давался в честь великой княгини, которую Палеолог поджидал, согласно придворному этикету, в вестибюле своего посольства. Михень, как мысленно называл её посол по примеру высшего петроградского общества, не заставила себя ждать.

Посол предлагает ей руку, и пока они поднимаются на второй этаж, в салоны, где ждут гости, воркующим голосом Михень, как бы от души, говорит Палеологу:

– Я рада быть во французском посольстве, то есть на французской территории. Уже давно я научилась любить Францию. И с той поры во мне живёт вера в неё… А теперь у меня к вашей родине не только любовь, но и восторженное отношение…

Пока великая княгиня произносит эти слова по-французски с сильным немецким акцентом, посол ехидно думает: «Сколько раз говорила она то же самое германскому послу Пурталесу до начала войны!.. Сколько раз за последние два года она давала мне понять, что забыла о своём немецком происхождении и готова сотрудничать со мной как представителем Франции… Очевидно, вскоре предстоят новые атаки на Александру и на трон с её стороны, поскольку мой информатор сообщает, что великая княгиня готовит общее наступление с целью приблизить Шапку Мономаха к голове одного из своих сыновей…»

За столом главная гостья почти не закрывает рта, но успевает уничтожать и отменные произведения французской кухни. Она рассказывает без ложной скромности обществу о том, как участвует в деле помощи раненым.

Потом она переходит к другой теме и, как президент Академии художеств, заявляет о том, что хотела бы после войны устроить в Париже выставку русского искусства, в том числе и церковного…

– Ведь в наших церквах множество редких произведений живописи и ювелирного искусства, о которых Франция и не подозревает… На этой выставке я показала бы и крестьянское искусство, которое свидетельствует об оригинальном и глубоком художественном вкусе, присущем моему народу… Пока я публично не выступаю с этим проектом – он ещё не совсем разработан… Но через некоторое время я пущу его в оборот, и пусть злые языки говорят, что он преждевременен…

У посла от изумления чуть не отвисает челюсть. Точно такую же идею, но от имени молодой Императрицы, излагал Палеологу два месяца тому назад её секретарь граф Ростовцев, причём обсуждал уже вполне конкретный план и состав коллекций. Это было вполне естественно, поскольку Александра Фёдоровна увлекалась русским народным искусством, а будучи весьма религиозной, как и царь, собирала вместе с ним коллекцию старинных русских икон. Палеолог сам видел некоторые из восьмисот таких редких произведений русской религиозной живописи, хранящихся в личных покоях царя и царицы в Александровском дворце.

И вот теперь великая княгиня, которая за четыре десятилетия жизни в России так и не удосужилась выучить русский язык, выдаёт предложение молодой Государыни за свой план. Михень к тому же вдруг стала воспевать русские иконы, которых Палеолог никогда не видел ни во дворце Владимировичей на Дворцовой набережной, ни во Владимирском дворце при въезде в Царское Село. И даже наоборот, известному легкомыслию великой княгини и её покойного супруга Владимира Александровича, а также вкусу их сыновей Бориса и Кирилла значительно более отвечали откровенно эротические полотна и рисунки, украшавшие салоны обоих дворцов этого весьма бурно проводящего свои вечера и ночи великокняжеского семейства.

Именно такому вольному стилю живописи, графики и скульптуры французский посол не удивлялся ни в Париже, ни в Санкт-Петеребурге, особенно в российской столице, где «Серебряный век» и вкусы высшего общества требовали себе на потребу от искусства почти что порнографии. И в этой вакханалии петербургских оргий, в том числе и во время войны, единственное исключение составляла, пожалуй, только Царская Семья…

На всякий случай Палеолог кивнул своему секретарю, занимавшему за столом место рядом с Терещенко, записать этот пассаж великой княгини для последующего сравнения с изложением беседы с графом Ростовцевым.

Разговоры на нейтральные темы об искусстве и светских мероприятиях, обедах, спектаклях становятся всё острее и острее. Великая княгиня вдруг начинает рассказывать всем за столом, как молодая Императрица месяц тому назад по инициативе начальника канцелярии министерства Двора Мосолова приезжала к ней пить чай и искать мира и как Мария Павловна посоветовала ей прежде всего удалить от себя Распутина…

– И вы знаете, как эта ненормальная мне отомстила? – вызывающе оглядела гостей великая княгиня, прилюдно грубым словом обозвав Императрицу. Но все были свои, и никто даже не поперхнулся едой. – Недавно я решила поехать отдохнуть на несколько дней в Ливадию… Когда я прибыла в Ялту, Фредерикс, лечившийся там же, дал телеграмму в Царское Село, чтобы для меня прислали бельё, двух лакеев и продукты… – продолжала «Старшая» и ещё более злобно добавила: – Но вместо всего этого добрый Фредерикс получил для меня телеграмму от той самой бывшей принцессы, которую я учила, как правильно держать себя в русском обществе…

– Урок не впрок!.. – буркнул по-русски великий князь-историк.

Михень полезла в свой малюсенький бальный ридикюль, достала оттуда какой-то листок и, помахав им перед носом, заявила:

– Вот какую телеграмму я получила от Аликс в ответ: «Удивляюсь, что вы, не предварив хозяйку, остановились в Ливадии. Что мои госпитали там в порядке, мне известно»…

Великий князь Николай Михайлович довольно хмыкнул. «Старшей» показалось, что в её поддержку, но на самом деле – историк обрадовался тому, что узнал на одну сочную семейную сплетню больше. Он очень любил их собирать, распространять дальше, портить настроение Ники и использовать в разных комбинациях интриг. Эта история была тем более пикантна, что действительно после постройки нового дворца Ливадия была подарена Императором Александре Фёдоровне, что и было объявлено при всех воротах на въезде и выезде на особых столбах. Так что не очень умная, но нахальная Михень по сути была не права, и об этом можно было шепнуть при случае Ники на ушко, чтобы столкнуть его с тёткой, тем более что Николай Михайлович был совсем не заинтересован в занятии трона одним из сыновей великой княгини, в то время как его собственный родной брат Сандро был женат на сестре царя Ксении и мог бы на более законных основаниях претендовать на Шапку Мономаха, случись что с Ники и Алексеем…

Но это скандальное заявление Михень не было единственным. С пылающим лицом великая княгиня вдруг громко сказала:

– Такое положение дольше терпеть невозможно, нужно изменить, устранить, уничтожить!..

– Кого? – изумлённо спросил сэр Джордж.

– Императрицу! – злобно прошипела Мария Павловна и кратко продолжила: – Через месяц я предполагаю уехать на Кавказ… А вернусь в Петроград через Симферополь… Притом только тогда, когда здесь всё будет кончено!..

За столом настала мёртвая тишина. Каждый из гостей знал о заговорщиках из «Прогрессивного блока», гвардии, армейских генералов и даже о заговоре «младотурок» в Морском Генеральном штабе[149] против царя и царицы. Но публично никто не хотел пока обнаруживать эти знания, которые при хотя бы небольшой решительности Государя могли закончиться для российских подданных виселицей, а для иностранцев – позорной высылкой. Но Михень была очень довольна своей храбростью. Её женское тщеславие и зависть к молодой и красивой Аликс были удовлетворены. Теперь она знала, что не зря прожила этот день.

Она сидела визави Палеолога, словно хозяйка стола. Десерт был закончен. Великая княгиня встала первой и вместе с Палеологом вывела гостей в салоны.

В голубой гостиной она остановила британского посла, увлекла его в уютный уголок и начала какую-то долгую беседу с ним. Палеолог вздохнул свободнее. Хотя посольство и было суверенной территорией, но из официантов, обслуживающих гостей, кто-то мог оказаться агентом Охранного отделения.

Пока печальный длинноносый Сазонов в чёрном, шитом золотом камергерском мундире, который Государь у него при отставке не отобрал, с грустной улыбкой выслушивал в другом углу голубого салона громогласного Родзянко и поддакивавшего ему лощёного, без бороды и усов, европеизированного Терещенко, господин посол увлёк в соседний зал князя Константина Радзивилла и знаком потребовал у слуги чая.

Палеологу необходимо было срочно отписать в Париж об обстоятельствах, повлёкших за собой отставку Сазонова с поста министра иностранных дел, о реакции на этот шаг царя общественных кругов и назвать кандидатуры на это место. Князь Радзивилл, пожалуй, был самым удачным в этом вопросе собеседником. Он был вхож к Государю, близок к так называемому «польскому коло», то есть группе депутатов Думы от Царства Польского, и хорошо знался с лидерами «Прогрессивного блока».

Князь был умный человек и сразу понял, что от него требуется французскому послу. Не дожидаясь чашки чаю и вопросов Палеолога, он сразу же произнёс краткую речь:

– В результате отставки милейшего Сергея Дмитриевича мы потеряли истинного защитника интересов Великой Польши!.. Вы помните, господин посол, как от имени великого князя Николая Николаевича были даны в самом начале войны торжественные обещания польскому народу? Так вот, господин Сазонов пытался вновь, и в более полном виде, предложить Императору подписать такой же документ, для того чтобы снова вызвать симпатии поляков… Но Государь заявил, что, пока его армия не находится на территории Царства Польского, всякий манифест о послевоенном устройстве Польши, о расширении её независимости будет выглядеть смешно и нелепо…

– Да, я хотел вам рассказать, – приблизился к князю посол, – что моё правительство, а равно и правительство Великобритании поручили нам с Бьюкененом оказать давление на царя и потребовать от него, чтобы он дал уже сейчас послевоенные гарантии независимости Польши от России… Могу вам доверительно сообщить, что, вероятно, именно это требование, которое со своей стороны поддержал Сазонов, вызвало настолько резкое неприятие Императора, что он перестал приглашать сэра Джорджа в свой кабинет для разговоров, а беседовал с ним только формально в парадном зале, стоя и не более десяти минут…

Князь с интересом выслушал сообщение посла и в свою очередь сказал:

– Дни Сергея Дмитриевича у Певческого моста были сочтены уже тогда, когда он вызвал недовольство Государя тем, что не сумел предотвратить вступление Болгарии в войну на стороне Центральных держав, а его ставленник в Бухаресте наш посол Поклевский-Козелл долго отговаривал румынского короля Фердинанда от вступления в войну на нашей стороне… Но главное – это, очевидно, то, что к Сазонову были слишком сильны симпатии в «Прогрессивном блоке» и Гучкова. А Государь и особенно Императрица ненавидят их как своих злейших врагов. Поэтому тот факт, что Сазонов примкнул к давлению Франции и Англии на Николая по поводу Польши, только надолго испортил наше дело… – с горечью сказал польский магнат. – Тем более что мы знали о положительных настроениях царя по этому вопросу, но он терпеть не может, когда иностранцы диктуют ему то, что должна делать Россия…

– Да уж, – согласился Палеолог, – я знаю, что сэр Джорж очень сильно испортил свои отношения с русским монархом, когда предложил ему отдать Японии половину Сахалина за то, что этот наш новый союзник пошлёт на русский фронт несколько своих полностью вооружённых дивизий…

– Но я надеюсь, – намекнул вдруг князь послу, – что преемник нынешнего Государя или его регент окажется более сговорчивым… Разумеется, если будет нам обязан своим приходом на трон!..

Палеолог молча допил свою чашку чаю. Ему стало ещё яснее, что оппозиция всё больше и больше организуется.

Великая княгиня закончила свою долгую беседу с Бьюкененом. Когда хозяин обеда одним глазом наблюдал за Марией Павловной, он обратил внимание на то, что она хотя и слушала его коллегу внимательно, но на губах её появлялась деланная улыбка, сразу портившая черты её пожилого, но ухоженного и довольно милого ещё лица.

«Неужели она и со мной так фальшиво разговаривает?» – подумалось вдруг послу, но развить эту мысль он не успел, так как Мария Павловна подошла к нему и попросила показать ей знаменитые гобелены работы Труа, украшающие один из дальних залов посольства. Палеолог всё правильно понимает и тут же предлагает руку великой княгине, ведёт её к прекрасному гобелену «Торжество Мардохея». Но библейский сюжет нисколько не волнует Михень. Ей надо было сказать что-то очень важное послу вдали от чужих ушей.

– Сядемте здесь, – устало говорит она Палеологу, – я давно вам хотела сказать, что положение в России ужасно!.. Императрица сумасшедшая, немецкая шпионка, а Государь слеп… Ни он, ни она не видят, не хотят видеть, куда их влекут…

– Но разве нет способа открыть им глаза? – спрашивает посол.

– Ни малейшего!..

– А через вдовствующую императрицу?

– Я по многу часов провожу с Марией в разговорах, но мы только усиливаем наши горести… А теперь она в знак протеста против своего сына и невестки собирается покинуть Петроград и уехать в Киев, где служит её зять, великий князь Александр Михайлович, и живёт дочь Ксения…

«Интересно, – думает посол, – склока в Доме Романовых начинает заходить слишком далеко!» – но на лице его отражается только полнейшее сочувствие «Старшей». А та продолжает говорить, видимо, теперь самое сокровенное, ради чего она и просила посла устроить обед:

– Я пыталась воздействовать на брата Ники – Михаила… Но он находится под сильнейшим влиянием своей жены, графини Брасовой. А эта авантюристка не признаёт ничьего старшинства в Доме Романовых… Пользуясь тем, что её не принимает молодая Императрица, графиня устроила у себя в доме в Гатчине салон, где часто открываются двери перед левыми депутатами. Снедаемая честолюбием, эта особа, крайне ловкая, совершенно беспринципная, старается выдвинуть своего супруга на какую-то новую роль… В придворных кругах её уже обвиняют в измене самодержавию, а она сама ещё распространяет слухи, создающие ей популярность в «Прогрессивном блоке» и репутацию отчаянной либералки… – взволнованно сказала Мария Павловна и, помолчав, с чувством продолжала: – Господин посол, я знаю о вашей приверженности русской монархии, хотя бы до конца войны… Уверяю вас, что если на трон взойдёт Михаил и рядом с ним будет Брасова, в послевоенном урегулировании Франция останется одна против всех союзников, ибо Михаил – англоман… Только мой Кирилл или Борис смогут отстоять интересы прекрасной Франции, с которой у нашей Семьи старинные и прочные связи…

Великая княгиня тяжело вздохнула, и посол понял, что за спиной царя и царицы начинается нешуточная борьба за корону Российской империи. И его, посла, роль в этой борьбе будет велика.

Мария Павловна придавала этому разговору такое большое значение, что сразу после него, сославшись на позднее время, попросила проводить её распрощаться с другими гостями. Палеолог охотно это сделал. Его голова разрывалась от обилия полученной информации, и он не стал задерживать и других своих друзей. Ему надо было освободить несколько часов для важных шифровок и записи в дневнике. Он верил, что его тетради, вывезенные из Петрограда, когда-нибудь станут шедеврами французской литературы.

74

После летних побед российской армии под Его Верховным командованием, унизительных для Вильгельма отказов разговаривать с его представителями о сепаратном мире и многих признаках того, что при надлежащей подготовке к кампании 1917 года Россия сможет нанести решающий удар Центральным державам, даже если её союзники, как обычно, будут только изображать помощь, но не помогать на самом деле, как это было до сих пор, – Николай почувствовал некоторый подъём сил. Но его продолжало беспокоить внутреннее положение в империи.

Государь понимал, что видимая часть «общественного мнения», создаваемого «Прогрессивным блоком», всё более и более возбуждается против правительства и Государыни, не касаясь пока монарха и Наследника Цесаревича. Родзянки и гучковы, монархисты пуришкевичи и шульгины, профессора милюковы и маклаковы, всякая скрытно социалистическая шваль вроде Керенского и Чхеидзе, казалось ему, переходят из состояния тихого психоза в буйное помешательство, когда вылезают на думскую трибуну критиковать правительство и министров. А министры, вместо того чтобы давать достойный отпор критиканам, заигрывают с ними, нервничают и отступают перед натиском черни.

Он подумывал о том, не прекратить ли вообще до конца войны заседания Думы, не вносящей в государственный механизм ничего, кроме сбоев и разброда. Николай не питал иллюзий в отношении верхушечного «общественного мнения», когда принимал решение о созыве первого русского парламента в 1906 году. Он помнил свои слова, сказанные им тогда графу Витте: «Я отлично понимаю, что создаю не помощника, а врага, но утешаю себя мыслию, что мне удастся воспитать государственную силу, которая окажется полезной для того, чтобы в будущем обеспечить России путь спокойного развития, без резкого нарушения тех устоев, на которых она жила столько времени».

И вот теперь, в годы жестокой войны, собрание депутатов не только не обеспечивает стране спокойного развития, не только не проявляет заботы о напряжённом функционировании государства в борьбе с внешним врагом, но превращается в центр вражды внутренней, стремится сломать те устои, оберегать которые каждый депутат Думы присягал на Евангелии…

Всегда строго следуя букве и духу законов, Николай даже во время войны не желал нарушать разгоном Думы климат правового государства, которое ему удалось создать. Он гордился этим, и даже жёсткость союзников и врагов, решительно ограничивших на время войны работу своих парламентов, свободу печати и другие права подданных, не заставили его следовать их примеру.

В принципе, конечно, его твёрдость восстановила бы порядок, но он находил, что положение ещё не дошло до крайности, зараза в армию не проникла и победоносная кампания весны – лета 17-го года внесёт полное успокоение в умы, на фоне которого можно будет решать многие внутренние вопросы, которые жизнь поставила перед империей.

«Общественное мнение» его не особенно беспокоило. Он знал, что в России это поле было весьма ограниченным и простиралось от великокняжеских до церковных кругов, петроградских и московских гостиных, редко – проявлялось в губернских городах. Даже в городских и деревенских трактирах посетителям были неинтересны материи, которые волновали «бар» и «антилихентов».

Основная масса населения жила своими заботами, трудилась, молилась, переживала за «православное воинство», и если что до неё докатывалось сверху, сразу трансформировалось в убеждение: «Генералы царя-батюшку предают». Кипели и бурлили слухами только Петроград и Москва, в которых «чистая» публика, как всегда, восторженно почитывала оппозиционные газетки, а значительная часть населения питалась слухами из лакейских и с базара…

Государь с огорчением видел и слышал, что много грязи исходит из его собственного Дома. Даже тётя Мавра – великая княгиня Елизавета Маврикиевна, вдова дяди Кости, всегда бывшая на стороне Аликс и его, теперь тоже приносила в Александровский дворец сплетни самого грязного толка.

Но больше всего Николая удивляла позиция родной сестры Аликс – Елизаветы. Её положение настоятельницы Марфо-Мариинской обители в Москве, казалось, обязывало её хотя бы к внешней святости, смирению и прощению чужих грехов. Но Элла, очевидно не без влияния московской клики Юсуповых, Джунковских, Рябушинских, Коноваловых и прочих оппозиционеров, становилась всё более агрессивной и воинствующе нетерпимой. Вместо того чтобы молиться в своей обители и в московских древних святынях, она без конца приезжала в Петроград и Царское Село, высиживала часы в светских салонах, а главное, у Михень, напитывалась там разными грязными слухами об Аликс, Подруге и Старце Григории. Потом она набивалась пить чай в Александровский дворец, где говорила разными намёками против Григория и с узкими поджатыми губами недоверчиво воспринимала искренние рассказы Аликс о том, что происходит во дворце на самом деле. И это, прости Господи, старшая сестра! А чего же тогда ждать от других родственников?..

Да, большая Романовская Семья начинала всерьёз беспокоить Государя. Василий Васильевич Щеглов, его личный библиотекарь, который в недрах дворцовой полиции занимался перлюстрированием переписки высоких особ, всё чаще приносил ему выписки из писем великих князей и княгинь, министров, генералов, думских деятелей, в которых содержались совершенно возмутительные выпады в адрес Аликс и его самого. Но внешне ровное отношение Николая ко всем своим сотрудникам и родственникам, казалось, нисколько не меняется. Он так же доброжелательно принимал великих князей и княгинь, завтракал, обедал, пил чай с теми членами Дома, которые просились к ним в гости, за его столом преданно улыбались и заискивающе глядели в глаза ему и его дорогой жене, а выйдя из Александровского дворца и вернувшись к себе домой, начинали сочинять всякие гнусности про его Семью, Друга и Аню. Это всё чаще начинало его злить, но он философски думал, что такова, видимо, вообще природа высшего света, который одинаково подл и лицемерен во всех странах мира. Поэтому-то они с Аликс и удалились ещё в молодости из Петербурга, из блестящего Зимнего, в уединение скромного Александровского дворца Царского Села, чтобы избежать фальшивой мишуры лживого высшего света.

Но самое главное беспокойство Николая, которое целиком разделяла с ним Аликс, было теперь в том, что вокруг них остался слишком узкий круг людей, верных трону и не поддающихся на пропаганду родзянок и гучковых, способных твёрдо держать рычаги управления громадной империей. Его двадцатилетний опыт царствования, то есть ежедневной работы с бюрократией трёх верхних ступеней Табели о рангах, научил его тому, что пора его прадедов и прабабок, когда за одну ночь или день холопа выводили «из грязи в князи» и он становился государственным деятелем, давно прошла.

Хорошим администратором, управляющим даже самой незначительной сферой жизни в государстве, не мог быть любой, даже очень способный кандидат, просто так вынутый из Дворянского, Офицерского, Купеческого собрания или профессуры. «Хороший бюрократ» должен был «отстаиваться» постепенно, переходя со ступени на ступень, вступая в бесчисленные взаимосвязи с себе подобными, изучая пружины, шестерни, рычаги и винты государственной машины изнутри, дабы не служить потом песком в её колёсах. Да и не всякого эта машина приняла бы в себя…

Поэтому он всегда тщательно отбирал людей на ключевые посты, подолгу беседовал с теми, кого ему рекомендовали. Но оставалось почему-то всё меньше тех, кому он мог доверять. К тому же большинство из них были стары и хотя обладали большим опытом, но не имели достаточно физических сил, чтобы справляться с многотрудными государственными обязанностями.

В последние месяцы Аликс очень хорошо помогала ему. Её рекомендации часто бывали удачными, хотя и ей случалось ошибаться, как ошиблась она с кандидатурой министра внутренних дел Хвостова. Что же касается Друга, о котором, как по команде, вдруг заговорила оппозиция, что он якобы через Аликс «смещает и назначает» министров, то это было бы просто смешно, если бы человеческая подлость и клевета не навевали бы столько грусти… Ему пришлось даже 9 сентября написать Александре: «Мнения нашего Друга о людях бывают иногда очень странными, как это ты сама знаешь, – поэтому нужно быть осторожным, особенно при назначениях на высокие должности…»

А дальше из-под его пера невольно вылилась жалоба, за которую он потом себя ругал, так как не имел обыкновения плакаться о своих трудностях даже самому близкому человеку:

«…Разве хорошо одновременно уволить обоих – т.е., я хочу сказать, министра внутренних дел и начальника полиции. Это нужно тщательно обдумать! И с кого начать? От всех этих перемен голова идёт кругом. По-моему, они происходят слишком часто. Во всяком случае, это не слишком хорошо для внутреннего состояния страны, потому что каждый новый человек вносит также перемены и в администрацию…»

Среди государственных забот Государя острой занозой на долгие месяцы оставался вопрос о министре внутренних дел, столь ключевой фигуре для правительства в целом. После того как Николай уволил Хвостова и не мог сразу найти ему замены, он поручил исполнять обязанности управляющего министерством внутренних дел премьеру Штюрмеру. Это его мучило. Вдруг с трёх сторон за короткий промежуток времени три совершенно разных человека назвали ему имя, которое много, много лет тому назад отложилось у него в памяти.

Это был Александр Дмитриевич Протопопов. За много лет до войны, по представлению военного министра Сухомлинова, Государь наградил Протопопова за заслуги по работе для армии золотым портсигаром с бриллиантом и царским вензелем. Потом Протопопов был избран в III и IV Государственные думы, а в IV – стал даже товарищем Председателя. Он был членом Военно-промышленного комитета, предводителем симбирского дворянства и считался человеком, близким к «Прогрессивному блоку», хотя и не делал сомнительных заявлений с думской трибуны.

Первый раз обратил на него внимание царя не кто иной, как Председатель Думы Родзянко. Михаил Владимирович, ведя интригу против недавно назначенного премьера Штюрмера и желая свалить весь Кабинет, вместе с тогдашним министром торговли и промышленности князем Шаховским, которого Родзянко считал особенно опасным борцом с «Блоком», предложил царю заменить Штюрмера морским министром Григоровичем, а министром торговли и промышленности назначить товарища Председателя Думы Протопопова.

По поводу Протопопова Николай только мягко улыбнулся, а предложение Родзянки заменить Штюрмера на Григоровича и при этом дать во время войны «министерство доверия» назвал в письме к Аликс «из всех сказанных им глупостей – самой большой»…

Но судьба снова и снова напоминала царю о Протопопове. Летом во главе думской делегации товарищ Председателя Думы объездил несколько союзнических стран, в том числе Англию, Францию, Италию, и газеты писали о том, как тепло и радушно встречали русских парламентариев союзники, как воспитанный, обходительный, свободно говорящий на европейских языках Протопопов очаровал всех, с кем встречалась делегация. Георг V в личном письме Ники отметил достоинства главы делегации и пожелал брату иметь побольше таких деятельных и умных депутатов…

На обратном пути делегации из Лондона через Норвегию и Стокгольм в шведской столице случилось некое происшествие, сначала почти незамеченное, но спустя несколько недель вылившееся в крупный думский скандал.

Дело было в том, что по просьбе российского посланника в Швеции Неклюдова два члена думской делегации – её глава Протопопов и граф Олсуфьев – встретились за три часа до отъезда из Стокгольма в специально снятом шведским банкиром Ашбергом «королевском номере» «Гранд-отеля» с немецким банкиром Варбургом. Беседа была довольно сумбурна, немец явно пытался зондировать возможность каких-нибудь переговоров о сепаратном мире между Германией и Россией. Из его высказываний стало ясно, что положение в Германии тяжёлое и там рассчитывают только на расхождения Англии с Россией.

По возвращении в Петроград Протопопов рассказал Сазонову среди прочих впечатлений о поездке и об этой встрече в Стокгольме, а в Думу представил вместе с графом Олсуфьевым запись беседы с Варбургом. Он отнюдь не скрывал эту беседу с банкиром в Стокгольме, но использовал её для убеждения коллег в том, что положение Германии становится всё тяжелее и тяжелее.

Сазонов перед отъездом в Финляндию на краткий отдых передал своему товарищу Нератову просьбу сообщить на очередном докладе Императору об интересных впечатлениях главы думской делегации за границей, в том числе и о стокгольмском свидании. Нератов выполнил поручение своего шефа – хотя уже и отставленного от должности министра иностранных дел. Государь заинтересовался – и Протопопов был приглашён в Ставку.

Товарищ Председателя Думы приехал в Могилёв, имел долгий разговор с царём и вызвал у него к себе симпатию. Для Николая важно было и то, что Протопопов служил в лейб-гвардии конногвардейском полку и дослужился до штаб-ротмистра, его обширные связи среди промышленников-металлургистов и тот факт, что, когда его избирали товарищем Председателя Думы, за него было подано самое большое количество белых шаров.

О том, чтобы назначить Протопопова министром внутренних дел, Ники сообщил в письме Аликс, Государыня навела справки в Петрограде – и окончательный выбор нового министра царём состоялся. Штюрмер получил из Ставки рескрипт Государя о назначении Александра Дмитриевича Протопопова управляющим министерством внутренних дел. Старый царедворец сразу понял, что назначением популярного товарища Председателя Думы на ключевой пост в Совете министров Император решил сделать новый шаг в сторону «общественности», «сгладить углы» в отношениях с оппозицией. Для Штюрмера это стало сигналом к тому, что и ему самому следует «помягче» обращаться с противниками правительства и не идти на жёсткую конфронтацию с ними. «Пусть теперь Протопопов и налаживает отношения с «Прогрессивным блоком», коль скоро сам примыкал к нему!..» – с облегчением подумал Председатель Совета министров, передавая из своих рук бразды правления министерством внутренних дел любезнейшему Александру Дмитриевичу…

75

…Несколько месяцев Николай находился на Ставке, выезжал с инспекциями на фронт, в Севастополь и Николаев, где с удовольствием наблюдал за постройкой новых дредноутов. Ему нравилось, как Аликс в его отсутствие в Царском Селе всё более входила в государственные дела и, не принимая сама без него никаких принципиальных решений, в своих ежедневных письмах советовалась с ним. Она писала очень непосредственно, и в её набросках быстрым и твёрдым почерком переплеталось множество тем – от работы в госпитале и встреч с подругами до идей о том, как поправить продовольственное положение в столице и на местах, где крестьяне стали сознательно придерживать хлеб, чтобы взять за него большую цену по весне.

Николай видел, что во всех её письмах его интересы, интересы Наследника и России всегда стояли на первом месте, а на втором – опасность, исходящая от Гучкова и его друзей для царя и государства. 21 сентября очередное письмо Александры снова заставило его задуматься о той коварной роли, которую может сыграть Алексеев. Царица писала:

«Ангел мой милый!

Пасмурно, холодно, начинается снег… Вчера от 5 до 7 были доклады. Штюрмер всё ещё никого не нашёл на место петроградского градоначальника, – те, кого он предлагает, совершенно не годятся, я велела ему поторопиться и ещё поискать. Гучков старается обойти Алексеева – жалуется ему на всех министров (его подстрекает Поливанов) – на Штюрмера, Трепова, Шаховского, и отсюда понятно, почему Алексеев так настроен против министров, которые на самом деле стали лучше и более согласно работать, ведь дела стали налаживаться, и нам не придётся опасаться никакого кризиса, если они и дальше так будут работать.

Пожалуйста, душка, не позволяй славному Алексееву вступать в союз с Гучковым, как то было при старой ставке. Родзянко и Гучков действуют сейчас заодно, и они хотят обойти Алексеева, утверждая, будто никто не умеет работать, кроме них. Его дело заниматься исключительно войной – пусть уж другие отвечают за то, что делается здесь. У меня завтра будет Протопопов, мне нужно спросить у него кучу вещей, а также поделиться с ним некоторыми идеями, пришедшими в мою собственную старую голову, относительно того, чтоб повести контрпропаганду против Союзов городов среди армии, т.е. иметь за ними наблюдение и немедленно выгонять тех, кто попадётся. Министр внутренних дел должен найти порядочных, честных людей, которые были бы «его глазами» и которые, с помощью военных властей, должны сделать всё, что только смогут. Мы не имеем права допускать, чтоб они продолжали начинять им (солдатам) головы скверными идеями… Шавельский может тебе о них порассказать многое. – Я велела Штюрмеру передать это Протопопову. Он обдумает всё это до завтрашнего дня и посмотрит, как это осуществить практически. Я не понимаю, почему злонамеренные люди всегда защищают своё дело, а те, кто стоит за правое дело, только жалуются, но спокойно сидят, сложа руки и ожидая хода событий.

Ты ничего не имеешь против того, что я высказываю своё мнение по этому поводу, милый? Но, уверяю тебя, хоть я и больна и у меня плохое сердце, всё же у меня больше энергии, чем у них всех, вместе взятых. Бобринский был рад видеть меня такой; он говорит, что меня не любят, ибо чувствуют (левые партии), что я стою на страже интересов твоих, Бэби и России. Да, я более русская, нежели многие иные, и не стану сидеть спокойно. Я просила их устроить (как это говорил Гр.), чтобы продовольствие, мука, масло, хлеб, сахар – всё предварительно развешивалось в лавках, и тогда каждый покупатель получал бы свою покупку гораздо быстрее, – таким образом были бы уничтожены эти бесконечные хвосты, – все согласились с тем, что это великолепная идея, но почему же они сами не додумались до этого раньше?..»

Упоминание, к тому же не первое, о регулярных контактах Алексеева и Гучкова испортило настроение Николаю, но мысль Аликс о том, чтобы Протопопов нашёл верных людей и опёрся на них в борьбе с крамолой в армии, ему понравилась. Много надежд возложил Государь на нового министра и в установлении добрых отношений с руководящими думскими кругами, к числу которых он ещё принадлежал несколько дней тому назад…

Протопопов совсем недавно ещё грезил о том, чтобы получить какой-нибудь хоть невысокий, но административный пост. В его живом мозгу рождались многочисленные и яркие проекты спасения России, умиротворения общества твёрдой властью, и он мечтал встретиться с Государем, чтобы изложить свои планы монарху. Когда же Николай пригласил его в Ставку, а затем Штюрмер сообщил, что ему вверяется министерство внутренних дел, счастью Александра Дмитриевича не было предела.

Протопопова приняла и Императрица, которой он был совершенно очарован. Все эти события породили в нём ощущение собственной значимости и прилива сил. Он решил встретиться с друзьями по «Блоку» и уговорить их прекратить оппозиционную возню против Государя. А о планах оппозиционеров он имел ясное представление в малейших деталях, но не понимал, что именно по этой причине он представляет собой самую серьёзную угрозу деятелям «Прогрессивного блока». Встреча была назначена в Таврическом дворце, в кабинете номер 11, по левую сторону на хорах, где всегда собиралось бюро «Блока».

Тёмным октябрьским вечером после обеда, когда по всему Таврическому дворцу зажглось электричество, господин министр на служебном моторе прибыл к главному подъезду Государственной думы.

Швейцар, открывавший тяжёлую дверь перед высокорослым господином в генеральской шинели голубого жандармского цвета, не узнал бывшего товарища Председателя Родзянки. Только когда мимо него проплыло знакомое лицо Протопопова, он понял, кого так ждали господа в комнате 11.

Протопопов сбросил на руки лакея-гардеробщика шинель и оказался в голубом мундире генерала от жандармерии. Он быстро прошёл через восьмигранную ротонду, твёрдыми шагами пересёк блестевший, словно залитый водой, жёлтый паркет огромного овала Екатерининского зала, быстро поднялся по лестнице на хоры и, не постучав, совсем как свой, вошёл в комнату.

Вокруг стола, крытого зелёным сукном, сидели Родзянко, Маклаков, Милюков, Шингарёв. Увидев жандармского генерала, лидеры «Блока» испуганно встали, словно давно ждали ареста. Но, узнав знакомую короткую причёску и подкрученные усы Протопопова, господа депутаты просветлели лицами, и спокойствие с некоторой долей злости вернулось к ним. Они тотчас нарочито задвигали стульями, усаживаясь на свои места. Стул справа от Родзянки оставался пустым и явно предназначался для гостя.

Протопопов направился к нему и уселся без приглашения, как равный с равными.

– Господа, – воодушевлённым тоном начал министр, – я очень рад нашей встрече и хотел бы по-товарищески побеседовать с вами… Давайте обсудим все спорные вопросы и установим взаимопонимание…

«Каков нахал! – подумал толстый Родзянко и уставился своими маленькими свиными глазками на красавца генерала. – Мы здесь, в Думе, смыкаем наши ряды, чтобы добить мерзавца Штюрмера, и вот-вот вырвем у Николая «правительство общественного доверия»… Мы делаем так, что любой мало-мальски известный общественный деятель заискивает перед нами и просит разрешения на каждый свой шаг, а этот отступник, кого ни в одну из планируемых комбинаций правительства «Прогрессивного блока» никто не хотел включать, вдруг без спроса и нашего благословения принимает из рук царя ключевой пост в правительстве!..

Он нас предал, а поскольку он про каждого из нас знает достаточно, чтобы при установлении диктатуры Николая без суда и следствия послать любого члена «Прогрессивного блока» на виселицу, его необходимо как можно скорее уничтожить морально и политически! Как жаль, что прошла пора революционного террора и в дни войны не так легко найти исполнителя теракта против министра внутренних дел!.. Вот ведь храбрец какой!.. В виде прозрачного намёка надел сегодня специально для нас мундир шефа жандармов!..»

Эти размышления мгновенно пролетели в мозгу Председателя Думы. Но такие же злобные мысли владели каждым из присутствующих думцев. Говорить начал кадет Шингарёв.

– Нет уж позвольте, Александр Дмитриевич! – с дешёвым адвокатским пафосом заявил он. – Прежде чем товарищески беседовать, нужно уяснить вопрос, можем ли мы быть товарищами… Мы не знаем, каким образом вы назначены…

При этих словах Родзянко и не подумал объявить, что он сам рекомендовал Государю Протопопова в министры, правда, другого министерства.

Шингарёв, делавший бурную «общественную» карьеру на неуёмной критике Распутина, для которой он измышлял «факты» и тут же пускал их в обращение, разумеется, оседлал своего любимого конька:

– Слухи указывают на участие в вашем назначении Распутина; затем, вы вступили без согласия «Прогрессивного блока» в Кабинет, главою которого является Штюрмер[150] – человек с определённой репутацией предателя…

«Что он городит!..» – мысленно возмутился министр, но, как воспитанный человек, не стал прерывать говорящего.

– И вы не только не отмежевались от него, – нацелил свой перст в Протопопова Шингарёв, – но, напротив, из ваших интервью мы знаем, что вы заявили, что ваша программа есть программа Штюрмера и что он будет развивать вашу программу с кафедры Государственной думы… Вместе с вашим назначением освобождён из тюрьмы другой предатель – Сухомлинов… И наконец, в происходящих теперь рабочих волнениях ваше министерство, по слухам, действует, как прежде, путём провокации!..

Кровь ударила в голову Протопопову. Он хотел ответить Шингарёву, что прекрасно знает о методах «Прогрессивного блока» при помощи слухов объявлять государственных деятелей, верных царю, предателями, что у Шингарёва нет ни одного факта, который можно было бы предъявить суду, против Штюрмера или Сухомлинова, которого до суда выпустили из Петропавловской крепости только потому, что он был тяжело болен, что рабочие волнения, о которых упомянул почтенный член пораженческого «Блока», инспирируются отнюдь не полицией, а такими «общественными» деятелями и депутатами, как Керенский, Чернов, Коновалов, причём на деньги, поступающие через Финляндию, Швецию и Данию – из Германии!

Белыми от ярости глазами оглядел Протопопов своих бывших коллег, ища хоть у кого-нибудь малейшей человеческой поддержки. Но лидеры «Блока», развалясь на своих стульях, издевательски смотрели на него и готовы были рукоплескать смельчаку Шингарёву.

Протопопов понял окончательно, что в Таврическом дворце хотят не сотрудничества с властью, а самой этой власти, не ответственной ни перед царём, ни перед Богом. Тогда он хлопнул кулаком по столу, и установилась тишина. Министр грозно посмотрел на своих оппонентов и резко заговорил:

– Меня в министерство пригласил Государь, которому я предан и которого люблю!.. И уклоняться от ответственности в тяжёлые для России времена я не собираюсь… Я пришёл за вашей поддержкой и не получил её! Что же делать! Я пойду дальше один, без вас! Я исполняю желание моего Государя – я ведь всегда считал себя и продолжаю считать монархистом, а не республиканским демагогом, как, например, профессор Милюков…

При этих словах лидер кадетов, похожий на старого морщинистого кота, дёрнулся, словно ему плюнули в усы.

– Вы хотите потрясений, перемены режима… – зло продолжал Протопопов, – но этого вы не добьётесь. Тогда как я на этом посту, с помощью Государя, понемногу смогу кое-что сделать! Уйти под вашим давлением – недолго!.. Но кому передать власть? Вам, Михаил Владимирович? – повернулся он к Родзянке. – Но вы даже в Таврическом дворце порядок установить не можете, хотя и объявляете везде о своей поддержке монарха!.. Или болтуну Керенскому, который не осмеливается открыто объявить, что он принадлежит к партии эсеров-террористов?!

Холодок страха начал закрадываться в души слушателей. А Протопопов с яростью продолжал:

– У меня нет ничего, кроме личной поддержки Государя, но с этой поддержкой я пойду до конца, как бы вы ко мне ни относились!

Министр встал со своего места и, не прощаясь, с высоко поднятой головой вышел из комнаты. За дверью прозвучали удаляющиеся тяжёлые шаги.

Члены «Блока» сидели притихшие, и Шингарёв уже жалел, что первым вступил в борьбу с могущественным министром. Его патрон по партии, Милюков, как более опытный интриган, радовался, что не вылезал со своими обличениями.

Тишину нарушил Маклаков:

– Кажется, наш новый министр внутренних дел слишком наивен и благороден для своего поста. Говорят, он очень верующий человек… Наверное, по этой причине из его речей я не уловил угрозы арестовать нас немедленно и посадить в камеру Петропавловской крепости, откуда был выпущен Сухомлинов… Поэтому мы должны немедленно объявить ему войну… Назвать его стокгольмское свидание государственной изменой, муссировать его связь с Распутиным, а через некоторое время объявить сумасшедшим…

– Раздавить и уничтожить! – изрёк густым басом свой приговор Родзянко. – Начинать – с сегодняшнего вечера!..

Часть IV