Николай II (Том II) — страница 5 из 7

«ПОБЕДИТ ТОЛЬКО ЛЮБОВЬ»

76

Сумрачным и мокрым октябрьским вечером к ресторану «Медведь» на Малой Конюшенной то и дело подкатывали моторы, собственные экипажи и дорогие извозчики. В череде гостей, которым дородный швейцар услужливо распахивал двери, были подрядчики и интенданты с дамами полусвета, тыловики-офицеры, окопавшиеся в различных военных и полувоенных учреждениях столицы, зем-гусары, другая веселящаяся публика, проматывавшая целые состояния, которые делались в считанные дни на военных поставках. В этой пестроте одежд, лиц бритых и бородатых, лысых и кудрявых, остались незамеченными несколько штатских и генералов, которых Александр Иванович Гучков пригласил на обед-совещание.

Гучков держал в «Медведе» за собой просторный отдельный кабинет на втором этаже, с вестибюлем, камином и прислугой, которую по его просьбе тщательно проверил по жандармским каналам генерал Джунковский в бытность его товарищем министра внутренних дел на предмет того, чтобы ни один человек из обслуги этого кабинета не только не служил в полиции, но и подлежал запрету вербовать его впредь.

Собирались люди, составлявшие мозг и душу военного заговора. Гучков намеревался наконец поставить все точки над «i», вплоть до дат и исполнителей в конкретных планах дворцового переворота, а до этого хотел подбодрить главных участников заговора московским хлебосольством.

Первым пришёл его друг и подчинённый, князь Дмитрий Вяземский, Уполномоченный Красного Креста по Северному фронту. Князь был видным членом-учредителем аристократического Бегового общества Петрограда, завсегдатаем всех конных состязаний и по этой причине, а также по родственным связям обладал уникальными знакомствами и дружбой с офицерами конногвардейских частей. Он уже установил контакты с недовольными царём офицерами некоторых запасных гвардейских полков, расквартированных в Новгородской губернии в так называемых Аракчеевских казармах вдоль железной дороги, которой часто пользовался Государь в своих переездах между Ставкой и Царским Селом. Князь был надежда и опора одного из основных вариантов плана заговора, при котором подчинённые ему гвардейские офицеры из Аракчеевских казарм должны были по его сигналу остановить царский поезд на перегоне возле станции Медыха, арестовать монарха и принудить его отречься от престола, удалить в монастырь царицу. При сопротивлении Государя должна была ожидать участь Павла Первого, то есть физическое устранение… Вяземский выпил рюмочку, закусил солёными рыжиками и уселся в кресло у камина, где над сухими берёзовыми поленьями весело плясали языки пламени.

Из Могилёва, по командировке Алексеева и в его салон-вагоне, прибыли на совещание генералы Гурко и Лукомский. Маленького росточка, Гурко носил сапоги на высоких каблуках и держал очень высоко голову, чтобы казаться повыше. Царь и царица очень хорошо к нему относились, но Василий Иосифович, отец которого, замешанный в одну из громких финансовых афёр начала века, предстал перед судом и был осуждён, не мог простить Государю того, что он не вмешался в судебный процесс и не помиловал дворян-аферистов. В Ставке именно Гурко руководил заговором и вовлекал в него всё новых генералов. Одним из таких и был Лукомский.

От командующего Северным фронтом генерала Рузского приехал его доверенный, новоиспечённый кавалерийский генерал Крымов. Это был грузный, вечно недовольный человек с редкими волосами, расчёсанными на пробор, и мёртвым блеском тёмных глаз. Его новенький генеральский мундир был обсыпан перхотью, казался давно ношенным, сапоги тоже отнюдь не блистали зеркальным блеском.

Гучков весьма любезно приветствовал Крымова, нарочно повторяя много раз словосочетания «господин генерал» и «ваше превосходительство», отчего рослый кавалерист сладко щурился от удовольствия. Крымов был известен коллегам и Александру Ивановичу как крайне жестокий и безжалостный человек. На фронте он сотнями понапрасну губил людей, посылая эскадроны на пулемёты или в ненужные разведки, не брезговал и рукоприкладством. Только недавно по ходатайству Алексеева ему, как активному участнику конспирации, дали дивизию и генеральское звание. Руководители заговора намеревались назначить его сразу после успешной акции против Николая комендантом Петрограда для того, чтобы виселицами и расстрелами он быстро привёл в чувство чернь, которая на самом первом этапе драмы должна была немного побунтовать, чтобы изобразить своими бесчинствами начало «революции», необходимой для действий генералов в Ставке и штабах фронтов против Государя.

Такой же громоздкий, как и Крымов, вошёл бывший военный министр Поливанов. Широкая седая борода лопатой была аккуратно расчёсана у него на две стороны, под чёрными мохнатыми бровями скрывались маленькие глазки, которые радостно сверкнули при виде старого друга и соратника Гучкова.

Явились трое Генерального штаба полковников – Пётр Половцев, сын известного богача и мецената, ждавший своего часа в разведочном отделе управления генерал-квартирмейстера Генштаба, Сергей Дмитриевич Мстиславский-Масловский, член ЦК партии эсеров и библиотекарь Николаевской академии Генерального штаба, Борис Александрович Энгельгардт – член IV Думы и намеченный к должности коменданта Таврического дворца как будущей резиденции правительства «общественного доверия».

Последним пришёл видный депутат Думы, пламенный оратор против правительства и Распутина Василий Алексеевич Маклаков. С Гучковым они потёрлись бородатыми щеками друг о друга, изображая дружеский поцелуй, и вместе подошли к закусочному столу. Туда же стали подтягиваться и остальные гости.

Поливанов, не выбирая, взял со стола своей длинной рукой рюмку, выпил её, крякнул и сказал, обращаясь к Гучкову как хозяину обеда:

– Александр Иванович, я предлагаю слегка заморить червячка закусками, сделать дело, ради которого мы собрались, а потом можно будет и отобедать!..

Предложение всем понравилось, и господа стали наполнять тарелки кто чем хочет и рассаживаться вокруг овального стола, оставив председательское место Гучкову.

Когда все были готовы ему внимать, Гучков отложил в сторону салфетку и поднялся. Его вступительная речь была коротка.

– Господа! – поклонился он на все стороны, словно Козьма Минин перед нижегородцами. – Сегодня мы должны назначить точную дату свержения Николая Второго… По зрелом размышлении, с которым многие из вас согласны, я предлагаю первое марта!

Он обвёл глазами присутствующих, увидел, что возражений первый день марта не вызвал, и ещё раз подчеркнул:

– Первого марта 1917 года Николай Второй должен быть в ловушке и потерять корону, а если будет сопротивляться – то вместе с ней и голову!

Мрачный Крымов, допив второй фужер водки, процедил сквозь зубы:

– Я бы не возражал отвернуть ему голову одиннадцатого марта, в годовщину убийства его прапрадеда Павла Первого…

Поливанов знаком попросил слова у Гучкова. Александр Иванович поклонился ему и в знак согласия сел.

– Господа! – стараясь быть убедительным, вытянул шею генерал Поливанов. – Мы не должны спешить, но и оттягивать далее первого марта – невозможно!.. Мои информаторы в окружении царя сообщают, что Николай что-то знает о нашем комплоте… Кроме того, в обществе уже почти открыто говорят о заговоре, дворцовом перевороте, бунте в Петрограде… Поэтому мы должны обезопасить наших главных вождей, я имею в виду почтеннейшего Александра Ивановича, – поклонился он в сторону Гучкова, – и Михаила Васильевича Алексеева… Для этого я предлагаю следующее: Александр Иванович и Михаил Васильевич должны в ближайшие дни объявить об обострении своих болезней и тому подобное и уйти с политической сцены в тень… Особенно это важно для генерала Алексеева, поскольку имеются данные о том, что Николай не простил ему переписку с Александром Ивановичем и намерен улучить момент, чтобы уволить своего начальника штаба в отставку. Николай и Александра непредсказуемы в своих действиях, а теперь в их распоряжении – весьма способный и авторитетный министр Протопопов, который слишком много знает о нас…

– Ещё две недели – и мы его сломаем! – резко выкрикнул Гучков.

Поливанов благодарно поклонился в сторону хозяина и продолжал:

– Я уже посоветовал милейшему князю Львову на сырые осенние месяцы уехать в Крым… Царь безусловно отпустит Михаила Васильевича на лечение… Вместо генерала Алексеева мы подсунем Николаю Гучко временно исполнять должность начальника его штаба, а по сути хранить этот ключевой пост до решающего момента переворота…

– А почему бы быстренько не прикончить Николая в Ставке? – поставил вопрос решительный, но недалёкий Крымов. – Ведь у Михаила Васильевича, я знаю, найдётся сотня головорезов, которая сделает это быстро и тихо… Или не пристрелить его вместе с молодой царицей в Царском Селе, во время его любимых прогулок пешком по паркам?

– Убийство царя в Ставке немедленно вызовет раскол в действующей армии… Части, которые по-настоящему любят Николая, повернут свои штыки от германцев на генералов в Могилёве… – авторитетно стал разъяснять Поливанов давно продуманные им варианты, – Что же касается Царского Села, то там тоже есть верные пока царю войска, которые поднимут такой бунт в столице, который развяжет гражданскую войну и гибель всего высшего офицерства.

– Алексей Андреевич глубоко прав, – поддержал друга Гучков, – царь должен отречься или погибнуть, но… не в Ставке, не в Царском Селе, а в ловушке, куда мы должны его загнать!.. Кроме плана князя Вяземского и моего, с остановкой царского поезда в районе Аракчеевских казарм, могут быть и другие пункты, где есть наши люди. Главная задача – выманить Николая из Ставки за несколько дней до первого марта или из Царского Села, если он будет там в это время… Его надо как можно дольше держать вдали от Александры, поскольку её решительность и ум могут в последнюю минуту разрушить все наши планы… К счастью, Николай пытается делать шаги навстречу нам, вопреки советам царицы, и надо постепенно лишать его и её информации о том, что на самом деле происходит в столице, да и в самой Ставке… Поэтому, Василий Иосифович, на вас и на вашего коллегу, генерала Лукомского, ложится тяжёлая ноша осуществления этого плана, а также продуманного и хитрого неисполнения приказов царя, идущих вразрез с нашими целями. О ещё более важной задаче поведает сейчас Алексей Андреевич – как провести в армии реформу, которая разрушит все её монархические традиции, перемешает старые, чудом сохранившиеся военные кадры с уже распропагандированными запасными…

– Благодарю вас, Александр Иванович, вы избавили меня от необходимости излагать преамбулу… Я могу сразу перейти к делу, – басовито и уверенно начал Поливанов. – Мы начерно обсуждали с Александром Ивановичем и Василием Иосифовичем основы этой реформы, так что я излагаю наше общее мнение, – отметил бывший военный министр. – За существенное принято вот что: в Российской императорской армии хранителями главного сокровища – боевого духа и моральной основы «За Веру, Царя и Отечество» – являются полки. Царь это очень хорошо понимает и для поддержки духа до войны почти каждый день устраивал смотр какому-либо полку с последующими беседами в Офицерском собрании или приглашением офицеров на завтрак к себе в Александровский дворец… Во время своих поездок по фронту он упорно продолжает эту традицию. Поэтому в полках офицерство, уцелевшие кадровые унтер-офицеры и солдаты, как правило, хоть раз в жизни видели рядом с собой царя, и он сумел их всех обворожить… Эта масса способна даже при удаче дворцового переворота поднять всех его участников на штыки и начать такой бунт, по сравнению с которым революция 1905 года покажется детской игрой!.. В её нынешней форме Российская императорская армия должна перестать существовать до середины февраля, чтобы к марту и следов её не осталось!.. Потом, когда мы возьмём власть, мы построим новую армию.

Поливанов помолчал, выпил рюмку водки, крякнул вместо закуски и продолжал:

– Под предлогом необходимости увеличения количества полков, дивизий и корпусов пехоты из-за резкого удлинения линии фронта, с 1200 вёрст протяжения боевой линии до 1900 вёрст, виной чему стало поражение Румынии, Василий Иосифович должен начать с того, чтобы перевести пехотные полки из четырёхбатальонного состава в трёхбатальонный. Перемешать, словно колоду карт, под этим предлогом, командиров полков… Что касается дивизий, то это чисто организационная инстанция, но и их надо переформировать из четырёхполкового в трёхполковой состав… Получится на одну четверть больше генеральских вакансий, которые мы будем заполнять только нашими сторонниками… И они поведут новые дивизии туда, куда скажем им мы!

– А что мы сделаем с кавалерией? – поднял тяжёлый взгляд на Поливанова генерал Крымов.

– Кавалерия Николая Второго также будет подвергнута разгрому, поскольку это самый сохранившийся род оружия. Во время предстоящих серьёзных внутренних потрясений она способна решить дело не в нашу пользу… Есть хороший повод переформировать и перетасовать её так же, как мы сделаем это с пехотой… Поможет нам, как ни странно, отлично складывающаяся ситуация с артиллерией… Поскольку новых пушек и снарядов поступает теперь слишком много, а пополнение конского состава испытывает трудности, мы пожертвуем конницей ради артиллерии… Кавалерийские полки к декабрю надо свести из шестиэскадронных в четырёхэскадронные, а спешенных конников – растворить в толпе необученных новобранцев. На этой основе тоже надо хорошенько перетасовать офицерские и унтер-офицерские кадры. Генеральный инспектор артиллерии великий князь Сергей Михайлович, с которым был предварительный разговор, горячо поддержит эту реформу!.. – самодовольно закончил Поливанов.

– А что же мы будем делать до первого марта?! – удивился молчавший доселе депутат Маклаков. – Неужели только говорить с думской кафедры?!

– Василий Алексеевич, – нарочито ласково обратился к нему Гучков, – теперь мало только говорить, хотя наши речи должны стать намного острее… Но есть и важное дело для нас, в тылу. Мы должны до февраля так встряхнуть общество, чтобы его температура поднялась до точки кипения!..

– Чем же вы думаете его так расшевелить, любезнейший Александр Иванович? – воздел Маклаков на свой нос пенсне и вперил блестящие стёклышки в Гучкова.

Александр Иванович выдержал паузу, пока все не повернулись к нему, ожидая его ответа, а потом удивительно спокойно, совсем по-домашнему, сказал:

– Убийством Распутина и Вырубовой…

Гучков тоже надел пенсне, оглядел всех гостей и был вполне удовлетворён тем эффектом разорвавшейся бомбы, который вызвал его ответ. Потом деловито стал давать пояснения:

– Убийство Распутина предпочтительнее, поскольку Вырубова женщина и её семья имеет прочные корни в аристократической части общества… Её смерть не вызовет у толпы такого ажиотажа, как устранение мужика, осмеливающегося давать советы царю… Но необходимо, чтобы в его убийстве принимали участие родственники царя. Тогда оно, во-первых, внесёт ещё больший раскол в Дом Романовых и сделает нашими союзниками всех его членов, кроме Царской Семьи. Во-вторых, великие князья неподсудны уголовным законам империи, и царь не сможет ни арестовать, ни отдать под суд никого из них, если они будут участвовать в этом убийстве. В-третьих, оно больно ударит по Александре, лишит её моральной опоры и надежды на использование целительных способностей Старца в отношении Цесаревича… Думаю, что до Рождества Христова обязательно нужно произвести этот акт!.. Василий Алексеевич, а нет ли у вас на примете подходящих кандидатов в исполнители? – уставился Гучков на Маклакова.

Тот вдруг хлопнул себя по лбу и вскрикнул просветлённо:

– Есть! Есть очень подходящие фигуры, Александр Иванович!

– И кто же? – встрепенулся князь Вяземский.

– Совсем недавно князь Феликс Юсупов-младший заговаривал со мной на тему об устранении Распутина, – хорошо поставленным голосом профессионального оратора сказал Маклаков. – Он сам близок к Распутину, встречается с ним… Феликс дружит, и не только платонически, – намекнул депутат на то что все и без него знали, – гомосексуальные отношения – с великим князем Дмитрием Павловичем, любимцем Царской Семьи… Этот щенок, когда не сидит рядом с царём в Ставке и не выпрашивает у него себе пособия и награды, болтается в Петрограде по борделям, а иногда развлекается любовью со своим другом Феликсом, когда свободен от мужских ласк другого августейшего педераста – великого князя Николая Михайловича… Я мог бы вернуться в разговоре с Феликсом к идее устранения Распутина и помочь ему аранжировать всё это…

– Прекрасно, Василии Алексеевич! – обрадовался Гучков. – Мы тогда оставим за вами руководство этой акцией… Только помните срок: не позже середины декабря, чтобы общественность успела достичь пика возбуждения до первого марта… А что скажут наши молодые друзья? – любезно обратился затем Александр Иванович к трём полковникам, сидевшим рядком по одну сторону стола.

Слово взял Половцов. Он долго служил по военно-дипломатическому ведомству, был военным агентом в Англии, где вошёл в высшие сферы британского общества. Теперь он сидел в управлении генерал-квартирмейстера Генерального штаба, где ведал связью с военными разведками Британии и Франции.

– Мои  л и ч н ы е  друзья в высших кругах Англии и Франции, – подчеркнул он слово «личные», – сообщают мне, что правительства Соединённого Королевства и Франции осведомлены в общих чертах о планах дворцового переворота и ничего не имеют против него при условии, если Россия всё-таки будет воевать на стороне Антанты…

– Кстати, что касается так называемого «морского плана», – продолжил свой доклад Половцов, тактично назвав «планом» заговор адмиралов и офицеров Морского Генерального штаба, душой которого были адмиралы Вердеревский, Колчак и капитан первого ранга Житков, собиравшиеся заманить Александру Фёдоровну вместе с Государем на борт какого-либо из находящихся под влиянием заговорщиков броненосца и вывезти их в Англию, по пути потребовав отречения от престола, – то британское Адмиралтейство нисколько против этого не возражает. Оно даже готово дать приказ своим подводным лодкам, базирующимся в наших портах на Балтике, сопровождать и охранять такой броненосец на самом трудном участке пути – по Балтийскому морю – до Датских проливов…

– Передайте своим друзьям в британском Адмиралтействе, что если «морской план» начнёт исполняться, то союзникам незачем охранять наш броненосец и отвлекать внимание германцев от него… Если Николая и Александру утопят их немецкие родственнички где-нибудь между Кенигсбергом и Швецией, то у нас будет меньше хлопот! – протёр своё пенсне Гучков. – Более того, мы даже проинформируем Вильгельма об этом «специальном рейсе».

– Но… – тяжело вздохнул Гучков, водружая пенсне снова на нос, – «морской план» остаётся весьма гипотетическим, хотя и удобным… Дело в том, что Государыня вечно больна, не переносит качки… Вряд ли в осеннее время она согласится побывать «в гостях» у моряков… Так что самым надёжным и реальным планом является «железнодорожный» – устройство ловушки для Императора где-то между Могилёвом и Царским Селом…

– Итак, – Александр Иванович посмотрел на золотую луковицу часов, вынутую из жилетного кармана, – подведём итог совещанию… Первого марта царь должен оказаться в ловушке!.. А очередную атаку для подготовки общественности к этому акту мы произведём первого ноября, на открытии сессии Думы… Ждите выступления Милюкова!..

Незаметно Гучков нажал кнопку электрического звонка, устроенную под крышкой стола у места хозяина. Вошёл артельщик и поклонился.

– Можно подавать обед! – приказал Александр Иванович.

77

Относительное спокойствие, которое Николай испытывал всегда в Могилёве и поездках в войска, к исходу октября стало нарушаться. Однажды, на пути из Киева, где он навещал Mama и сестру Ольгу, которая ещё летом буквально вытребовала у него разрешение на развод с Петей Ольденбургским и через несколько дней собиралась венчаться с полковником гвардейских кирасир Николаем Александровичем Куликовским, ему ярко, в красках, вспомнилось кругосветное путешествие на броненосце в юности. Поезд мчался под проливным дождём на север, в Могилёв. За окном мелькал, словно на исцарапанной ленте синема, чёрно-серый осенний пейзаж Белой Руси, а перед глазами почему-то встал синий Индийский океан…

Но приятные воспоминания быстро стали блёкнуть, а на передний план выходили нескончаемые упрёки Mama во время его пребывания в Киеве в адрес Аликс и Старца, попытки навязать ему пожелания бывшего близкого друга, а теперь ставшего оппортунистом Сандро, тёти Михень, Родзянки, Зины Юсуповой и других враждебными ему людей, –дать «ответственное правительство». «Перед кем «ответственное»?! – спрашивал он Mama. – Перед революционерами и заговорщиками в Думе?! Одни болтуны и демагоги, вроде Родзянко и Милюкова, которые засядут в Мариинском дворце, будут «ответственны» перед другими болтунами и демагогами, сидящими в Таврическом! В том, что они наделают ошибок и приведут Россию к поражению, нет никаких сомнений… А отвечать перед Богом и историей должен буду я? Как ужасно, что это отвратительное «высшее общество» и родственники оказывают на добрую Mama такое истеричное влияние, что она не способна ничего понять и не желает знать истинного положения вещей!..»

Ощущение обиды и угрозы, надвигавшейся на Россию, на Семью, в сочетании с теплившимся ещё воспоминанием об Индийском океане почему-то навеяло картину, близкую к сюжету из «Морских рассказов» известного русского писателя-мариниста.

Ему представилось, что он – командир фрегата. В тропических широтах, когда океан тих и спокоен, он отпустил на шлюпках матросов и с ними своего сына искупаться в прозрачных струях. И вдруг он увидел с мостика над гладкой поверхностью вод треугольные плавники стаи акул… Опасность ещё далека, но она стремительно приближается… Заряжены ли орудия и готовы ли канониры не промазать по жуткой цели?.. Время ли только отдавать команды, или пришла пора самому бежать к ближайшей пушке, чтобы послать снаряд в коварного врага?..

Тряхнув головой, он отогнал от себя это видение, но взамен вернулась реальность с её неприятностями. На столе лежал только что полученный доклад начальника Департамента полиции Васильева с изложением агентурных данных и слухов о готовящихся вариантах дворцового переворота, о возможных покушениях на фрейлину Государыни Вырубову и Старца Григория Распутина-Новых… Ввиду активной помощи и поддержки виднейшим оппозиционерам и заговорщикам, в том числе финансовой, со стороны посольств Англии и Франции, лично послов этих стран, Васильев испрашивал разрешение установить наружное наблюдение за британским и французским дипломатическим персоналом, включая послов и здания посольств… Шеф Департамента полиции отмечал, что сэр Бьюкенен более активно действовал в поддержку врагов Государя, чем его коллега Палеолог. Если по представлению французского посла президент Пуанкаре дал Родзянке только орден Почётного легиона, то сэр Джордж лично вручил главе оппозиции в Москве Председателю городской Думы Челнокову высокий британский командорский крест Святого Михайла и Святого Георгия, а в дополнение к этому 27 октября на банкете Англо-Русского общества произнёс явно антиправительственную речь. Сначала британский посол весьма прозрачными намёками говорил о каком-то заговоре, якобы существующем в пользу заключения сепаратного мира, а в конце весьма дерзко и подстрекательски заявил, что недостаточно одержать победу на поле брани, но нужно победить ещё и внутренних врагов. Из текста приложенной речи Николай, владевший английским языком как родным, понял, что сэр Джордж под внутренними врагами имеет в виду Его, Государя, и Его правительство!

Писать на докладе Васильева резолюцию, официально одобряющую установление наружного наблюдения за дипломатическими представительствами, царь не стал, но поставил на первой странице небольшую косую черту между двух точек. Этот символ назывался в министерских канцеляриях «парафа» и означал, что доклад прочитан, возражений или замечаний Государя нет. Николай был уверен, что смышлёный шеф полиции правильно всё поймёт. Так и было. Васильев неофициально установил «наружку» за британским и французским посольствами…

Размышляя о поощрении оппозиционеров послами Англии и Франции, царь подумал ещё и о том, что правильно, наверное, сделал в феврале, когда, принимая из рук британского генерала Пэджета жезл и диплом фельдмаршала британской армии, пожалованный ему Георгом, не стал устраивать из этого какого-то праздника или представления… Он прекрасно осознал этот жест своего двоюродного брата как обычное британское лицемерие. Ещё Papa говорил ему, что у Великобритании нет друзей, а есть только собственные интересы. А интерес Англии был в том, чтобы Россия выстояла и прикрыла грудью своих солдат на Востоке британскую армию на Западном фронте, а после войны не сделалась бы так сильна, чтобы могла диктовать свою волю союзникам… И слава Богу, что он тогда не поддался на настойчивые требования Антанты послать на Западный фронт полмиллиона русских солдат под командование французских и британских офицеров… Французам, видите ли, очень нужно было русское пушечное мясо, чтобы заменить им выбитых почти начисто негров-сенегальцев, ходивших в атаки на немецкие пулемёты…

Николай прибыл в Ставку, где надеялся отдохнуть душой от тягостных разговоров с Mama и Ксенией, всецело поддерживавшей в оппортунизме против Аликс своего Сандро и его брата Николая Михайловича, но с изумлением в тот же вечер увидел своего дядюшку-историка за обеденным столом в Могилёве Оказалось, Николай Михайлович специально прибыл для важного разговора, и пришлось выделять ему время.

«Ну вот, опять будет выпрашивать себе пост председателя комиссии по подготовке к послевоенной мирной конференции кляузничать на министров, на Николашу, излагать свои предложения по вопросам, которые уже сейчас, не дожидаясь победы, хочет обнародовать: о дальнейшей судьбе Польши, Персии, как поступить с Болгарией и Грецией, как помочь территориальному восстановлению Сербии и Черногории!.. Рано ещё этим заниматься, нужно подготовить успех летнего наступления 17-го года, разгромить германские войска, вывести Австрию из войны, и тогда можно громко заявлять о своих претензиях, а голос России будет весомо звучать на мирном конгрессе!» – думал Николай. Однако главная тема разговора с великим князем – историком оказалась неожиданно очень неприятной.

Николай Михайлович сказал, что посылал Государю письмо с оценкой современного положения и доказательствами необходимости дать «ответственное правительство». Николай порылся в своей не читанной ещё из-за поездки в Киев почте и действительно нашёл конверт с монограммой Николая Михайловича. Однако читать письмо в присутствии автора было глупо, и он велел дяде изложить его суть на словах. Великий князь долго излагал племяннику аргументы Родзянки и Гучкова в пользу «правительства общественного доверия», которые навязли царю уже в зубах, услышал скрытую угрозу того, что вместо него может вступить на трон «Николай III» – то бишь другой дядя, Николай Николаевич, о чём верноподданнически Николай Михайлович уже однажды ему писал, кляня «чёрных женщин» – Анастасию и Милицу. Государь был мил и доброжелателен с великим князем, но как только Николай Михайлович стал говорить о том, что ему необходимо избавиться от Аликс, удалить её в Крым, не давать поводов «общественности» говорить о том, что Государем через неё управляет грязный мужик Распутин, Император равнодушно отвернулся от него, задумчиво уставился в окно и перестал поддерживать разговор.

Разобиженный родственник удалился, а Николай сел писать письмо жене. Он сообщил ей о болезни Алексеева, о том, что виделся с Николаем Михайловичем. Вместо изложения своих бесед с дядюшкой он послал Аликс его невскрытый конверт с письмом… Через два дня пришёл её ответ.

«Мой ангел милый,

Большое тебе спасибо за твоё дорогое письмо, только что мною полученное. Я прочла письмо Николая и страшно возмущена им. Почему ты не остановил его среди разговора и не сказал ему, что если он ещё раз коснётся этого предмета или меня, то ты сошлёшь его в Сибирь, так как это уже граничит с государственной изменой? Он всегда ненавидел меня и дурно отзывался обо мне все эти 22 года, – и в клубе также (у меня был такой же самый разговор с ним в этом году), – но во время войны и в такой момент прятаться за спиной твоей Mama и сестёр и не выступить смело (независимо от согласия или несогласия) на защиту жены своего Императора, это – мерзость и предательство. Он чувствует, что со мной считаются, что меня начинают понимать, что моё мнение принимается во внимание, и это невыносимо для него. Он – воплощение всего злого,  в с е  п р е д а н н ы е  люди ненавидят его, – даже те, кто не особенно к нам расположены, возмущаются им и его речами. А Фредерикс стар и никуда не годен, не сумел его остановить и задать ему головомойку, а ты, мой дорогой,  с л и ш к о м  добр, снисходителен и мягок. Этот человек должен трепетать перед тобой; он и Николаша – величайшие мои враги в семье, если не считать чёрных женщин и Сергея. – Он просто не выносит меня и Ани… Я не обращаю внимания на личные нападки, но так как я твоя жена, они не смеют этого делать. Милый мой, ты должен поддержать меня, ради блага твоего и Бэби. Не имей мы Его, всё давно было бы кончено, в этом я твёрдо убеждена, – я повидаюсь с Ним на минутку перед приходом Штюрмера. Бедный старик, – как подло с ним и о нём ежедневно говорят в Думе! – Во вчерашней речи Милюков привёл слова Бьюкенена о том, что Штюрмер изменник, а Бьюкенен в ложе, к которому он обернулся, промолчал, – какая подлость! Мы переживаем сейчас самые тяжёлые времена, но Бог всё же  п о м о ж е т  нам выйти из этого положения, я не страшусь. Пускай они кричат – мы должны показать, что мы не боимся и что мы тверды. Жёнушка – твоя опора, она каменной скалой стоит за тобой…»

Николай прочитал высказывание Аликс про речь Милюкова в Думе и удивился, как мягко она о ней отозвалась. «Видимо, ей ещё не дали текста этого мерзкого бреда сумасшедшего!» – решил Государь. Только сегодня ему привезли из Петрограда отчёт об открытии Пятой сессии Думы, он прочитал его и стал уже жалеть, что не послушался в своё время Аликс и не закрыл до конца войны эту богомерзкую говорильню. Подумать только! Адвокатишка Керенский, по сведению Департамента полиции получавший ещё до войны от немецких фирм огромные деньги и ведший на них противоправительственную пропаганду, осмеливается заявлять с высокой кафедры Государственной думы: «Связав великий народ по рукам и ногам, заткнув ему рот и завязав ему глаза, они бросили его под ноги сильного врага, а сами, закрывшись аппаратом военных положений, цензур, ссылок и других преследований, они предпочитают в то же время исподтишка, как наёмные убийцы, наносить удары. Где они, эти люди (Керенский показывает адвокатским жестом на правительственную ложу) в правительстве, подозреваемые, братоубийцы и трусы… Все жертвы и все попытки спасти страну бесплодны, пока власть находится в руках безответственных лиц, ставящих свои личные интересы, ставящих свои традиционные симпатии выше интересов и прав нации!»

Гнев поднялся в душе Государя от этих лживых и возмутительных слов, но он подавил его в себе и принялся за чтение донесения анонимного агента Департамента полиции.

Информатор прежде всего отметил, что появление Председателя Совета министров и членов Совета в правительственной ложе вызвало в зале оглушительные и явно сдирижированные вопли: «Вон Штюрмера! Стыдно присутствовать!» Лицо Императора вновь стало краснеть от гнева. Он прочитал ещё раз изложение речи Керенского. За этим следовало сообщение автора отчёта о том, что заявленное Родзянкой выступление магистра русской истории и бывшего приват-доцента Московского университета Милюкова долго готовилось, тщательно обсуждалось на бюро «Прогрессивного блока» и, по сути дела, предназначалось стать штурмовым сигналом к свержению правительства.

Далее информатор довольно подробно и с комментариями излагал речь Милюкова. Он писал о том, что лидера кадетов вдохновила на выступление речь британского посла в Англо-Русском обществе, где союзный дипломат клеветнически намекал на существование каких-то «тёмных сил» при Дворе и в правительстве России. В своей речи Милюков, писал автор из Департамента полиции, удары главным образом направил против Штюрмера. Он говорил о «подозрительных личностях», окружающих премьера, обильно цитировал германские и австрийские газеты, иронически отзывавшиеся о том, что «панславистскую» политику проводит «немец» Штюрмер. Вместе с какими-то немецкими листками Милюков причислял премьера к дворцовой «партии сепаратного мира» и формулировал свои мысли так, что получалось, будто сторонники «сепаратного мира» группируются вокруг молодой царицы и Александра Фёдоровна поддерживает изменников… Все свои лживые и клеветнические построения Милюков завершал риторическим вопросом: «Что это? Глупость или измена?» – и распалённые ненавистью к Государю и молодой Императрице левая часть и центр думских скамей во всю силу глоток ревели: «Измена!»

Информатор сообщил также, что после того, как Милюков сошёл с кафедры, рядом с ним неизвестно как оказался военный министр генерал Шуваев, который после такой подлой речи публично пожал приват-доценту руку.

Николай не мог далее терпеть. Он не глядя выхватил из серебряного стаканчика первый попавшийся карандаш, оказавшийся красного цвета, и резко, ломая грифель, подчеркнул эти слова. Затем очеркнул на полях и следующий пассаж автора о том, что несколько правых членов Думы, разъярённые выступлением Милюкова, направились к нему с явным намерением нанести оскорбление действием, то есть попросту поколотить клеветника и лжеца. Но Бьюкенен мгновенно подхватил под руку Милюкова и увлёк его через коридор министерского павильона в свой мотор, по дороге пригласив нескольких думцев, в том числе и Родзянку, ужинать к себе в посольство…

«Пока эта сессия Думы не закончится, я их, во избежание скандала во время войны, трогать не буду!.. Но она будет последней до дня победы! – решил проявить твёрдость Николай. – Может быть, прав был Алексеев и пора вводить в стране военную диктатуру?.. Только без самого Михаила Васильевича, который всё-таки замазан с Гучковым и вообще настолько болен, что просится в двухмесячный отпуск… Но Штюрмера, пожалуй, придётся менять… Старик слишком слаб, чтобы твёрдо держать вожжи… Пора гнать из правительства и военного министра Шуваева… Этим своим рукопожатием Милюкову после его подлой речи в Думе он открыл наконец-то свои истинные симпатии!.. А относительно поведения сэра Бьюкенена напишу-ка я, пожалуй, Джорджи…»

Чтобы немного успокоиться, Николай вышел в соседнюю комнату, где на узкой походной кровати, точно такой же, как и у отца, спал Алексей. Царь хотел общением с сыном утешить свои возбуждённые нервы, но оказалось, что у Наследника опухла и болит нога. Разговоры с ребёнком, а потом беседа с профессором Фёдоровым, пришедшим поменять повязку с мазью на ноге мальчика и сообщившим Государю, что опухоль начинает рассасываться, немного отвлекли Николая.

Наверное, утомление и дурное настроение послужили причиной того, что во время совещания с Алексеевым, отправлявшимся на два месяца лечиться в Севастополь, в Романовский институт, и Гурко, которому временно передали исправлять должность начальника Штаба Верховного Главнокомандующего, Николай упустил разрушительный смысл реформы пехоты и кавалерии, предлагаемой Гурко, и санкционировал её проведение.

В тот день голова у него была полностью занята отставкой Штюрмера и поиском такого деятеля, который мог бы взять бразды правления министрами в свои руки. Перебрав массу имён, но не обсудив их как следует с Аликс, он выбрал маленького толстенького человечка с грубым голосом и рыжими топорщащимися усами – министра транспорта Александра Фёдоровича Трепова, который в отсутствие Штюрмера всегда заменял Председателя Совета министров.

Между тем Штюрмер, решив подавать в суд на Милюкова за клевету, просился к царю в Ставку, чтобы объясниться, и послал три доклада в Могилёв о происшедшем в Думе. Но Аликс, пригласив его в Царское Село, очень любезно предложила ему отдохнуть и подлечиться в отпуске, пока не уляжется весь этот шум. Императрица хотя и храбрилась, но очень опасалась, что, если начнётся открытый процесс над Милюковым, придётся вытащить на свет Божий весь быт и отношения в Царской Семье. А это станет для клеветников газетчиков новым источником выдумок и фантазий.

Одиннадцатого числа Штюрмер получил отставку, и это сразу же было понято «Прогрессивным блоком» как большая победа. Оставалось теперь свалить Протопопова, и можно было готовиться к формированию «правительства общественного доверия». Как и планировал Гучков, о министре внутренних дел был немедленно пущен слух, подхваченный всеми «общественными деятелями» и их газетными листками: у Протопопова якобы на почве сифилиса «разжижение мозга» и он психически ненормален. Слух этот всячески старались укоренить в Ставке. Чины штаба и даже свитские стали судачить о Протопопове, а один из видных сторонников Гучкова, протопресвитер армии и флота Шавельский, однажды с наигранным смирением в голосе во время обеда спросил царя, не знает ли и он о слабоумии министра внутренних дел?

Николай спокойно ответил коварному попу:

– Я об этом слышал… Но с какого же времени Протопопов стал сумасшедшим? С того, как я назначил его министром? Ведь в Государственную думу его выбирал не я, а губерния… В товарищи Председателя Думы его выбирали депутаты, а не я!..

…Весь ноябрь и начало декабря Николай ощущал приближение опасности, но намерений своих – перед всем миром не ссориться с «общественностью» – не менял. С этой позиции его не могли сдвинуть ни ожесточённая пропагандистская кампания, усилившаяся против Протопопова, Григория, Ани и собственной жены, ни письма Аликс, в которых она взывала о строгости к оппозиционерам и Трепову, намеченному царём в преемники Штюрмера.

Почти все письма Аликс, во всяком случае самое существенное в них, крепко западали в прекрасную память Николая. Ему не требовалось листать светло-сиреневые листочки, чтобы вызвать её мысли перед глазами. Ему часто приходили на память горячие, взволнованные строки:

«…(4.XII.1916.) Я глубоко убеждена, что близятся великие и прекрасные дни твоего царствования и существования России. Только сохрани бодрость духа, не поддавайся влиянию сплетен и писем – проходи мимо них, как мимо чего-то  н е ч и с т о г о, о чём лучше немедленно забыть. Покажи всем, что ты  в л а с т е л и н  и  т в о я  воля  б у д е т  и с п о л н е н а. Миновало время великой снисходительности и мягкости, – теперь наступает твоё царство воли и мощи! Они будут принуждены склониться перед тобой, и слушаться твоих приказов, и работать  т а к,  к а к  и  с  к е м  ты назначишь. Их следует научить повиновению. Смысл этого слова им чужд: ты их избаловал своей добротой и всепрощением. Почему меня ненавидят? Потому что им известно, что у меня сильная воля и что когда я убеждена в правоте чего-нибудь, то я не меняю мнения, и это невыносимо для них. Но это – дурные люди…»

«…(14.XII.1916.) Надеюсь, что неправда, будто Николаша приедет к 17-му… Не пускай его, злого гения. Он ещё будет вмешиваться в дела и говорить о Васильчиковой. Будь Петром Великим, Иваном Грозным, Императором Павлом – сокруши их всех – не смейся, гадкий, я страстно желала бы видеть тебя таким по отношению к этим людям, которые пытаются управлять тобою, тогда как должно быть наоборот… Дорогой мой, свет моей жизни, если бы ты встретил врага в битве, ты бы никогда не дрогнул и шёл бы вперёд, как лев! Будь же им и теперь в битве против маленькой кучки негодяев и республиканцев! Будь властелином, и все преклонятся перед тобой!..»

Эти слова любимой Аликс жгли его сердце. Он понимал, что гнилая атмосфера столичных интриг и сплетен нервировала его жену значительно больше, чем беспокоили его тихие отзвуки в Ставке того, что происходит в столицах. Но он всё ещё надеялся умиротворить Думу малыми уступками и своим непоколебимым спокойствием. По его мнению, которое Аликс пыталась изменить, наносить удар по внутреннему врагу было ещё рано – следовало подождать начала весенне-летнего наступления, которое само по себе перечеркнуло бы все дурацкие разговоры «общественности» и сделало бы его абсолютным господином положения. Надо было продержаться три-четыре месяца, и тогда можно было бы избежать ненужных репрессий, которые всегда претили его душе богобоязненного человека…

Ему всё-таки казалось, что перемирия с Думой можно ещё достичь, что штурмовой сигнал Милюкова 1 ноября – это просто мелкий шантаж власти, – пока 17 декабря из Петрограда не пришла телеграмма:

«Сегодня ночью зверски и подло убит Григорий Распутин…»

78

На 17 и 18 декабря в Ставке было назначено совещание верхушки всей армии и флота, на котором должны были быть подведены итоги кампании 16-го года и поставлены задачи на год 1917-й. Съехались все командующие фронтами и их начальники штабов, высокие чины из Генерального штаба, Главного артиллерийского управления и других военных ведомств. Ещё задолго до Военного Совета Николай решил сразу после него отправиться в Царское Село, где хотел провести с семьёй Рождество Христово и новогодние каникулы.

В первый день, 17-го, Военный Совет продолжался с утра до поздней ночи. Днём пришла телеграмма от Аликс, которую немедленно доложил царю Воейков. В ней сообщалось, что Григорий исчез и Императрица опасается трагического исхода. Николай, к удивлению своих свитских, из которых кое-кто также был одержим антираспутинской истерией, воспринял это сообщение почти безразлично, но велел дворцовому коменданту перенести отъезд из Могилёва в Царское Село на несколько часов ранее, чем это было назначено, то есть того же 17-го, но не поздно вечером, а в середине дня, через час после запланированного окончания Военного Совета.

17-го, после завтрака со всеми тремя главнокомандующими фронтами, совещание продолжалось ещё полтора часа и было нормальным образом закрыто.

Несколько десятков пар глаз генералов и придворных, которые неведомо какими путями узнали о том, что произошло в Петрограде, внимательно следили за всеми нюансами выражения лица и глаз Государя эти полтора дня – от получения первой телеграммы до отъезда Николая с Наследником в Императорский поезд в 3 1/2 часа. Но никто и ничего, кроме обычной спокойной сдержанности Государя, не увидел. Только великий князь Павел Александрович, находившийся некоторое время рядом с Николаем, вопреки своим ожиданиям отметить какую-то необычную печаль или глубокий траур по пропавшему Старцу, заметил, что Государь был в духе и оживлённо, даже весело говорил с генералами во время завтрака, дневного чая и обеда…

Перед отходом поезда Воейков принёс в вагон ещё одну телеграмму от Александры и её письмо, написанное вчера, где вторую половину составляли торопливые наброски карандашом:

«…Мы сидим все вместе – ты можешь себе представить наши чувства, мысли – наш Друг исчез. Вчера А. видела его, и он ей сказал, что Феликс просил Его приехать к нему ночью, что за Ним заедет автомобиль, чтоб Он мог повидать Ирину. Автомобиль заехал за ним (военный автомобиль) с двумя штатскими, и Он уехал. Сегодня ночью огромный скандал в Юсуповском доме – большое собрание, Дмитрий, Пуришкевич и т. д. – все пьяные. Полиция слышала выстрелы. Пуришкевич выбежал, крича полиции, что наш Друг убит.

Полиция приступила к розыску, и тогда следователь вошёл в Юсуповский дом – он не смел этого сделать раньше, так как там находился Дмитрий… Феликс намеревался сегодня ночью выехать в Крым, я попросила его задержать…»

Только в вагоне, в своём кабинете, где рядом с ним никого не было, Николай позволил себе снять маску равнодушного спокойствия, которую с юности вырабатывал и носил, не желая, чтобы кто-то чужой мог вторгнуться в его внутренний мир. Его лицо сразу постарело на десяток лет, лучи в глазах потухли. Морщины избороздили щёки и лоб.

«Господи! Если Григорий погиб, а о возможности покушения на него Департамент полиции предупреждал давно и даже установил ему дополнительную охрану, что же будет со здоровьем Алексея?! Как переживёт это Аликс?! А как же Его молитвы за Нас и народная мудрость, которую он приносил нам из глубинных толщ России?.. Бог даст, всё образуется ещё и Нашего Друга найдут живым и невредимым!..»

Но действительность оказалась более жестокой, чем Николай мог себе представить. Воейков, которому было приказано докладывать телеграммы от министра внутренних дел, утром 19-го представил царю пачку донесений Протопопова, из которых вытекало, что тело Старца было найдено в реке неподалёку от Крестовского острова. Григорий был многократно ранен из револьвера, получил множество ударов тяжёлым предметом по голове, связан и в живом ещё состоянии засунут через прорубь под лёд. Когда его бренные останки были извлечены полицией из-подо льда, оказалось, что его правая рука освободилась от верёвочных пут и застыла в таком положении, словно он творил крестное знамение.

Николай расстроился, представив себе эту трагическую картину. Он перешёл в своё купе-спальню, где на стене, в большом общем киоте, висели почитаемые им иконы – Фёдоровской Божьей Матери, Казанской Божьей Матери, Спасителя, Троицы, Николая Чудотворца, Сергия Радонежского, Святого Георгия Победоносца, перед которыми теплилась лампада, и горячо помолился за упокой души Друга, против которого обратилась вся злоба суетного и порочного мира.

Ещё покойный Пётр Аркадьевич Столыпин учинил расследование, создав синодальную комиссию под председательством митрополита Алексия, с привлечением экспертов-сектоведов. Комиссия Синода официально установила, что «факты об Отце Григории как члене секты хлыстов и другие, порочащие его, сфабрикованы, а «свидетели» – не существующие в природе лица. Но, несмотря на это, клевета лилась ещё пуще прежнего.

Николай ещё раз помолился на помин души Григория, взял книгу и принялся читать её, но английские слова автора на этот раз были лишены для него всякого смысла, а в голову лезли воспоминания о Старце.

Много разных проповедей слышал за свою жизнь богобоязненный русский царь, содержательных и глубоких, горячо молился, стремясь приблизиться к Богу, но ни одна проповедь, ни одна молитва не завладевали его душой так, как размышления этого Старца. Даже в обычной дружеской беседе, высказываясь о наиболее известных каждому христианину истинах – «смирении», «гордыне», «страхе Божьем», он облекал эти теологические положения в такую форму, какая допускала их применение в реальной жизни, а не в форму философских абстракций или цитат евангелистов…

Теперь, после убийства Друга, беспокойство за Аликс, за детей, за милую и добрую Аню, которой также угрожали, стало час от часу расти у него. Ведь если начались убийства рядом с троном – значит, предупреждения, звучавшие в докладах Департамента полиции о брожении в обществе и угрозах дворцового переворота, совсем не так беспочвенны, как он считал. «Сразу по приезде в Царское Село надо потребовать личного доклада Протопопова и выяснить, как обстоит дело в действительности, а потом решать, когда и какие принимать меры…» – подумал Николай. Ему становилось легче, когда он принимал какое-либо решение.

79

Князь Георгий Евгеньевич Львов, щуплый, невысокого роста господин, толстовец по убеждениям, намеченный «общественностью» в Председатели правительства «общественного доверия» ещё в 1915 году, когда основные заговоры против Николая только начинались, очень ревновал к успехам Гучкова на унавоженных нивах «Прогрессивного блока». Когда же он узнал, что существует несколько вариантов дворцового переворота силами гвардии или армейских генералов, то его охватил зуд честолюбивого соперничества.

Львов точно знал, что Гучков и его последователи в Петрограде ориентируются на жену брата царя, графиню Брасову, чтобы возвести на престол недалёкого и слабовольного Михаила вместо Николая или, на худой конец, сделать его регентом при наследнике Алексее Николаевиче. Но комбинация «дурак регент при больном ребёнке» вовсе не устраивала благообразного и простодушного, даже внешне похожего мясистым утиным носом и овалом лица на графа Льва Николаевича, а на самом деле – хитрого и пронырливого князя тем, что тогда на первое место, которого так жаждал Львов, выдвинется Гучков. Поэтому князь-толстовец придумал свой собственный вариант быстрого свержения Николая Второго и возведения на престол «Николая Третьего», то есть великого князя Николая Николаевича, с которым он был ближе, чем Гучков.

Львов воспользовался тем, что 9 декабря полиция закрыла в Москве 5-й съезд Всероссийского Союза городов, председателем коего был князь. Кандидат в «общественные» премьеры в тот же вечер собрал у себя, на скромной квартире, секретное совещание видных заговорщиков, связанных с Москвой и Петроградом.

Пришли разгорячённые разгоном полицией съезда товарищ московского городского головы Челнокова Николай Михайлович Кишкин, полумосквич-полупетроградец член Думы Михаил Михайлович Фёдоров, князь Павел Дмитриевич Долгоруков, который уже два года тому назад проповедовал на всех перекрестках, что Германия победит Россию. Специально был приглашён делегированный на съезд в Москву городской голова Тифлиса армянин Александр Иванович Хатисов, друг великого князя Николая Николаевича.

Князь-толстовец изложил собравшимся свой план экстренного дворцового переворота с целью свержения Николая Второго и замены его на престоле «способным» монархом – великим князем Николаем Николаевичем. Наместник Кавказа, дядя царя, будучи посажен заговорщиками на российский престол, должен был немедленно даровать правительство, ответственное перед Думой. Князь Львов сообщил участникам совещания, что в его распоряжении имеется письменное обращение к нему за подписью 29 представителей губернских земских управ и городских голов, просившее его, князя Львова, быть премьером нового правительства.

Участники совещания отнеслись к проекту князя Львова с большим сочувствием, сделав справедливый вывод, что заговор с идеей отречения от престола Николая распространён уже далеко за пределы Москвы и Петрограда. Только князь Долгоруков изложил своё особое мнение, которое он сформулировал в пространной записке, представленной лидерам «Блока». Вкратце оно сводилось к тому, что если Государь не вступит на путь создания ответственного министерства, то перед нами, судя по настроениям Семьи Романовых, встаёт грозная опасность дворцового переворота. Долгоруков выразил свою отрицательную точку зрения на это и подчеркнул, что дворцовый переворот не только нежелателен, а скорее гибелен для России, так как среди членов Дома Романовых нет ни одного, кто мог бы заменить Государя… А раз это так, то дворцовый переворот не только не внесёт умиротворения, а, наоборот, заставит убеждённых конституционных монархистов встать на сторону республиканского строя.

Но мнение князя Долгорукова игнорировали. Хатисова, как тифлисского городского голову, имеющего к тому же право по дружбе с семейством Николая Николаевича посещать его без предварительного испрашивания согласия, уполномочили вступить в переговоры с великим князем, ознакомить его со свежим проектом дворцового переворота и выяснить, возможно ли рассчитывать на его участие. В случае согласия Николая Николаевича Хатисов должен был прислать Львову телеграмму: «Госпиталь открыт, приезжайте». Никто из участников секретной встречи не сомневался, что великий князь ответит согласием – так резко он высказывался в своём кругу о Государе и Его Семье.

Предусмотрительный Львов всё же не решился идти на открытый конфликт с признанным главой военного и великокняжеского заговора Гучковым, который возник бы обязательно, если бы князь-толстовец оставил свой замысел в секрете от него. Поэтому Львов испросил разрешения присутствующих направить в Петроград, Гучкову или Коновалову, письмо с нарочным, в котором излагался протокол совещания. Гости с удовлетворением разошлись, князь Львов сел писать в Петроград и вызвал доверенного человека, чтобы послать его с документом в северную столицу, минуя почту, где письмо могли перехватить в «чёрном кабинете». В записке он отметил, что великий князь Николай Николаевич должен был для начала объявить себя правителем и царём сначала на Кавказе. Предполагалось, что сразу вслед за этим расположенные к Николаю Николаевичу гвардейские офицеры под руководством других великих князей арестуют Николая Второго и увезут в ссылку, при сопротивлении – умертвят его, а Александру – заточат в монастырь…

Хатисов уехал в Тифлис, «надёжного человека» в Петроград Львов отослал с документом только через несколько дней, резонно полагая, что чем позже об этом узнает Гучков, тем прочнее станут позиции самого князя. Князь Львов не подозревал, что раньше, чем Гучков на Фурштадтской, послание претендента на кресло премьера получат в Петрограде на углу набережной Фонтанки и Пантелеймоновской улицы, что рядом с Цепным мостом, в здании Департамента полиции, и снимут с него копию. Ибо «доверенный нарочный» князя Львова служил также агентом в Охранном отделении…

…Александр Иванович Хатисов добрался до Тифлиса только в последние дни 16-го года, вскоре после убийства Распутина. Он побывал, кроме Москвы, в Петрограде и Могилёве, где встречался со своими друзьями. Прибыв в столицу Кавказа, городской голова Тифлиса прямо с поезда отправился во дворец великого князя-наместника.

Николай Николаевич радушно пригласил его в свой кабинет и заперся там с гостем, запасшись предварительно шампанским. Когда маленький, толстый армянин с упоением рассказывал своему патрону о «проекте Львова», на лице великого князя сияло самодовольство, подкреплённое парами любимого напитка. Николаю Николаевичу нисколько не претило, что он дважды нарушает присягу, данную царю один раз в качестве великого князя, а другой – при вступлении на военную службу в гвардию. Согласно той и другой присяге, долг повелевал ему немедленно арестовать заговорщика и передать его полиции. Благодаря умолчанию о заговоре, великий князь автоматически становился его участником и фигурантом преступления, которое на языке Кодекса законов Российской империи обозначалось словом «недонесение» и каралось уголовно.

Но великий князь, хотя и принял душой идею дворцового переворота, всё же попытался тактично возразить своему другу.

– Во-первых, неясно, не будет ли народ оскорблён в своих монархических чувствах насильственным низвержением монарха? – задал Николай Николаевич Хатисову сначала один вопрос, а затем, подумав, добавил и другой: – Во-вторых, я хочу более определённо уяснить себе, как к удалению с престола Николая Второго может отнестись армия?

Хатисов понял, что великий князь не так прост, как кажется, да к тому же заведомо сразу не даст ответа, не посоветовавшись с Милицей и Анастасией Николаевнами. После того как наместник Кавказа попросил «два дня на размышления», Хатисов откланялся.

…На новогоднем приёме во дворце великого князя костлявый гигант хозяин в парадной придворной форме генерал-адъютанта с вензелями Николая Второго на эполетах удалился с маленьким лысым армянином во фраке в уголок и прошептал гостю, что пока он решил уклониться от участия в заговоре, поскольку его первый помощник, начальник штаба генерал Янушкевич, считает, что армия настроена монархически и против царя Николая Второго оружие не повернёт.

Хатисов, во время своей долгой дороги из Москвы в Тифлис через Петроград, Ставку и Крым, тоже не терял зря времени. Он убедился в справедливости мнения Янушкевича. Но Александр Иванович боялся не только офицерской и солдатской массы. Больше всего он опасался Гучкова, который взлелеял своих кандидатов на престол и в диктаторы. Именно поэтому Хатисов дал понять великому князю, что с убийством Распутина события только начали своё развитие и можно действительно, как полагает Николай Николаевич, немного повременить с принятием окончательного решения…

…Вечером 19-го Аликс с дочерьми встречала своего супруга в Царском павильоне станции Александровская. Крепкий мороз стоял на улице и на дебаркадере, куда подали моторы. Пар валил от людей, автомобилей, лошадей Конвоя. Здесь Николай только расцеловался со своими близкими, все разговоры отложили до прибытия домой. Александра была печальна, дочери расстроены, хоть старались и не подавать виду, Николай опять натянул на себя маску безразличного спокойствия.

В кожаном салоне авто царю было видно, что Аликс прилагает большие усилия, чтобы не расплакаться. Слёзы полились, когда они в Александровском дворце поднялись к себе, в комнаты второго этажа. Как только за Семьёй закрылись двери Сиреневой гостиной царицы и прислуга уже не могла видеть плачущей Императрицы, Аликс бросилась в объятия Ники и зарыдала. Дочери испуганно сбились в кучку и уселись вчетвером на один диван, поджав ноги и тесно прижавшись друг к другу. Бессильные слёзы царицы быстро прошли, Аликс почти взяла себя в руки. Она снова из слабой женщины превратилась в грозную воительницу.

– Подумай! Какой ужас! Как жестоко, как гадко и отвратительно поступили члены нашей Семьи!.. Святого человека убили… наши родные, племянники Государя!.. – резко вскинув голову, обратилась она к Николаю. – В какое время мы живём! Члены царского и княжеского родов письменно лгут Императрице, клянутся именем князей Юсуповых, а Дмитрий – даже именем Господа Бога, что они не принимали участия в убийстве нашего Друга!.. Нет! Этого нельзя так оставить!.. Убийцы должны быть наказаны, кто бы они ни были!.. Сейчас я тебе покажу, что мне написали лживые, бесчестные муж твоей племянницы Феликс и твой любимый племянник Димитрий!..

Александра подошла к маленькому столику у своей кушетки, взяла несколько листков и протянула их Николаю.

– Читай, что пишет двуличный и подлый гадёныш из древнего княжеского рода!.. Как жаль, что его старшего брата убили на дуэли, у того хоть было дворянское представление о чести! А у этого, равно как и Димитрия, вместо души – ложь и позёрство!..

Государь быстро пробежал листок с объяснениями Феликса.

«Ваше Императорское Величество. Спешу исполнить Ваше приказание и сообщить Вам всё то, что произошло у меня вечером, дабы пролить свет на то ужасное обвинение, которое на меня возложено. По случаю новоселья, ночью 16 декабря, я устроил у себя ужин, на который пригласил своих друзей, несколько дам. Великий князь Дмитрий Павлович тоже был. Около 12-ти ко мне протелефонировал Григорий Ефимович, приглашая ехать с ним к цыганам. Я отказался, говоря, что у меня самого вечер… Я не нахожу слов, Ваше Величество, чтобы сказать Вам, как я потрясён всем случившимся, и до такой степени мне кажутся дикими те обвинения, которые на меня возводятся.

Остаюсь глубоко преданный Вашему Величеству

Феликс».

Письмо Дмитрия было таким же лицемерным и лживым. Николай вернул листки Аликс. Принимая их, Императрица тяжело вздохнула и горько добавила:

– Павел вчера по телефону просил за Димитрия и сказал мне, что его сын поклялся на образе и портрете покойной матери, что в ту ночь он Распутина не видел и рук своих в его крови не марал!..

Николай стоял как громом поражённый. От Протопопова он уже знал, что в убийстве Старца во дворце Юсуповых принимали участие Дмитрий, Феликс, депутат-монархист Пуришкевич, поручик Сухотин, доктор Лизаверт. Министр внутренних дел, правда, докладывал, что пока веских прямых улик собрать не удалось, поскольку некоторые великие князья помешали градоначальнику провести в юсуповском доме следствие по делу об убийстве, в котором замешаны родственники Государя. Но множество косвенных доказательств, в том числе и завуалированные радостно-«патриотические» выступления прессы, перлюстрация писем и надзор за телеграммами, указывают на прямых убийц – Феликса, Дмитрия и депутата Думы Пуришкевича. Но чтобы отпрыски первых родов России так цинично лгали, клялись на портрете матери и иконе, скрывая своё участие в мерзком уголовном преступлении против простого человека, мужика, было совершенно недоступно ему, воспитанному на понятиях дворянской чести и гордости. Он только и смог, что горько вымолвить фразу, которую затем часто повторял в эти дни:

– Мне стыдно перед Россией, что руки моих родственников обагрены кровью…

Аликс, надев очки, что-то поискала на своём столике, взяла в руки бумажку, исписанную кривыми каракулями, подняла глаза на мужа и предварила чтение её коротким разъяснением:

– Раньше я не хотела тебе говорить, поскольку ты знаешь, что наш Друг обладал даром предвидения, и это могло тебя расстроить… Незадолго до своей кончины Григорий Ефимович ожидал её и оставил Ане своё завещание для нас…

Сквозь слёзы, опять зазвучавшие в её голосе, Аликс стала читать эту записку:

– «Русский царь! Знай, если убийство совершат Твои родственники, то ни один из Твоей семьи, родных и детей, не проживёт дольше двух лет… Их убьёт русский народ… Я уже не в живых. Молись! Молись! Будь сильным!..»

Николай перекрестился.

– Я надеюсь на Бога и на то, что Протопопов сегодня вечером после обеда доложит мне, что Дмитрий не участвовал в убийстве… Иначе это был бы действительно смертный грех и конец Дома Романовых!..

…Обед проходил в тоскливом молчании. Особенно печальна была Ольга. Участие Дмитрия в зверском убийстве Григория Ефимовича, которого все Царские Дети искренне любили и уважали, разрушило наконец в её девичьей душе образ лихого кавалериста-весельчака, каким казался ей молодой великий князь ещё с той поры, когда они были обручены. Её детская влюблённость в него и надежда когда-нибудь соединиться с ним брачными узами и, благодаря этому, остаться в России теперь рушились. Ещё недавно в душе Ольги теплилась надежда, что легко поддающийся чужим влияниям Дмитрий со временем разорвёт те жуткие чары, которые накладывает на него распутник, неврастеник и извращенец Феликс, вернётся в лоно Царской Семьи, где его так любили и прощали ему многое. Но теперь, когда его руки обагрены кровью Святого человека, Mama и Papa никогда не примут его в свой семейный круг…

80

После обеда Николай принимал Протопопова один, в своём кабинете. Александра ждала в соседней комнате – библиотеке. Министр внутренних дел подробно доложил Государю материалы следствия по убийству Григория Ефимова Распутина-Новых, описал, со слов слуг и полицейских, весь ход преступления. Он подтвердил факт вмешательства великих князей в ход расследования с тем, чтобы помешать судебной машине найти истинного виновника. Протопопов сообщил, что великий князь Александр Михайлович на второй день приехал к министру юстиции Добровольскому, накричал на него и потребовал от имени всех великих князей, чтобы следствие по делу об убийстве Распутина было прекращено…

«Господи, и Сандро, муж моей сестры, бывший ещё недавно таким верным и добрым другом, – с ними, убийцами, тоже заодно!.. На кого же теперь можно положиться?! – думал Государь. – И в моей большой Семье зреет измена!..»

Министр доложил, что «общественность» ликует и восторгается «патриотическим» актом убийц, Феликсу Юсупову, великому князю Дмитрию Павловичу и Пуришкевичу идут поздравительные телеграммы и цветы, но деятели «Блока» на этом отнюдь не успокоились, а сговариваются усилить требования «ответственного» министерства… Великий князь Николай Михайлович в Императорском Яхт-клубе уже начал вести громкие разговоры на эту тему…

Пока Протопопов гладко и уверенно говорил, Государь напряжённо думал о том, что премьера Трепова нужно срочно менять. В такое трудное время недопустимо, чтобы глава правительства вилял хвостом перед Думой и информировал Родзянку и других врагов Государя о секретных решениях, принимаемых на заседаниях Совета министров. До Николая давно доходили слухи и о том, что Трепов всегда после своего возвращения из Ставки, от Государя, спешил в Таврический дворец для того, чтобы сообщать Председателю Думы о своих разговорах в Могилёве… Но кого ставить вместо него? Опять возникала проблема с нехваткой верных и порядочных людей… Заменить Трепова Протопоповым?.. Но Александр Дмитриевич ещё не готов для премьерского кресла… Пожалуй, он слишком мягок, не резок… Да и все нападки «общественности» на него так подействовали на министра внутренних дел, что он иногда кажется раздавленным ими…

Министр кончил свой доклад, Император поблагодарил его и просил вести расследование дальше, постараться собрать улики, которые можно было бы предъявить суду. Государь сказал также, что принял решение выслать великого князя Дмитрия Павловича в действующую армию в Персию, князя Феликса Юсупова как штатское лицо – в его южное имение Ракитное. Великий князь Николай Михайлович за непотребные разговоры в клубе будет также выслан – в своё имение Грушовку… Министр Двора граф Фредерикс завтра же сообщит всем им об этом.

Протопопов откланялся. Николай хотел выйти вместе с ним, но увидел в коридоре своего библиотекаря, Василия Васильевича Щеглова, которому доверено было перлюстрировать переписку великих князей. И на этот раз Щеглов был без книг, но с тоненькой кожаной папкой чёрного цвета. Николай пригласил в кабинет Василия Васильевича и велел казаку, стоявшему у дверей, позвать к нему из библиотеки Императрицу. Аликс мгновенно появилась.

Щеглов передал папку царю и вышел. Николай быстро прочитал два листка и передал их Александре. Это были копии телеграмм великой княгини Елизаветы Фёдоровны, родной сестры Государыни. В первой стояло:

«Москва, 18.XII, 9.30. Великому князю Дмитрию Павловичу. Петроград. Только что вернулась вчера поздно вечером, проведя неделю в Сарове и Дивееве, молясь за всех дорогих. Прошу дать мне письмом подробности событий. Да укрепит Бог Феликса после патриотического акта, им исполненного.

Елла».

Вторая гласила:

«Москва, 18.XII. Княгине Юсуповой. Кореиз. Все мои глубокие и горячие молитвы окружают вас всех за патриотический акт вашего дорогого сына. Да хранит вас Бог. Вернулась из Сарова и Дивеева, где провела в молитвах десять дней.

Елизавета».

Аликс прочла и разразилась неутешными рыданиями. Сквозь слёзы она всё время повторяла:

– У меня нет больше сестры… Проклятая лицемерная святоша!.. Благословлять убийц человека?! Она сошла с ума, как вся эта подлая светская чернь! Ники! Их всех надо повесить! Обещай мне сделать это сразу же после войны! На одной виселице с Гучковым, Родзянкой, Милюковым…

Николай обнял её, гладил пышные волосы, целовал в мокрые глаза. Постепенно Александра затихла и как бы окаменела…

Сводки охранного отделения становились всё тревожнее. Но Государь видел в них лишь то, что ему хотелось: простой народ, для которого царь оставался стержнем и символом России, находится в спокойствии и не воспринимает интриг, ведущихся против самодержца барами. Агенты полиции подтверждали, что мнение в толще народной сложилось однозначное: «Старец Григорий защищал народ от дворян, дворяне его за это и убили!»

Это немного успокаивало его и оставляло надежду.

…В конце декабря из Астрахани председатель местного отделения монархической народной партии Тиханович-Савицкий уведомил конфиденциальным письмом своего старого друга, флаг-капитана царя адмирала Нилова, о том, что было в Москве на квартире Львова 9 декабря. Он узнал об этом в Астрахани из доклада вернувшегося из Москвы городского головы. Астраханский голова рассказал и о ночном совещании Милюкова, Шингарёва, Львова, Челнокова, Астрова и Долгорукова, на котором заранее намечали «временное правительство» и определяли представителей новой власти на местах. Тиханович сообщал Нилову о далеко продвинутой подготовке Гучковым дворцового переворота и умолял адмирала воздействовать на Государя в том смысле, чтобы с ответственных постов в Ставке и армии были удалены предатели-«гучковцы», и в первую очередь генералы Алексеев, Гурко и Лукомский.

Почти одновременно с письмом Тихановича Нилову новый военный министр генерал Беляев сделал царю особый доклад об агитации в армии, об офицерских противоправительственных кружках, которые посещались и солдатами, о предательских листовках и газетах, доставлявшихся из тыла в армию. Но поколебать Николая в его доверии к армии пока не удавалось никому, хотя факты приводились убийственные.

Все нити заговоров были в руках у правительства, о них регулярно докладывалось Императору, но Николай всё медлил. Может быть, он больше всех боялся кровавых репрессий, которые следовало бы развязать против предателей и пораженцев. Он не хотел крови ещё и в тылу. На письме Тихановича Нилову он написал резолюцию: «Во время войны общественные организации трогать нельзя…»

Когда маленький адмирал прочитал её, то сокрушённо покачал головой и во всех своих разговорах в царском окружении стал повторять одно и то же: «Будет революция, всё равно нас всех повесят, а на каком фонаре – всё равно!»

…Убийство Распутина, хотя Николай и не предпринимал ещё суровых мер против провинившихся, взбудоражило всю великокняжескую оппозицию. Старая императрица написала из Киева письмо сыну с упрёками и просьбами помиловать родственников, тётя Михень на своих приёмах и обедах, в том числе и с иностранцами, чуть не на крик высказывалась против Александры и Николая. Хорошо разыгрываемая истерика бушевала в Гатчине, в салоне графини Брасовой, её отголоски доходили до салона другой морганатической жены – княгини Палей, хотя Ольга Валерьяновна хорошо знала, что Распутин не опасен, она бывала у него в квартире на Гороховой улице, а её племянница – Муня Головина – слыла одной из самых горячих почитательниц Старца…

Смерть Отца Григория сразу показала, что его «влияние» было чистейшей выдумкой: ничто не переменилось в правительственной политике, не прекратились разговоры о «тёмных силах». Если бы Распутин имел на самом деле то значение, которое ему приписывала оппозиция, его убийство успокоило бы всеобщую истерию. Но, заразив собою русское общество, где «сумасшедшие доктора» от «Прогрессивного блока» не лечили, а распространяли всеми силами эту болезнь дальше, антираспутинский психоз не заглох, а разгорелся ещё сильнее. Теперь и великие князья перестали тайно интриговать против того, кому давали присягу, а открыто примкнули к заговорщикам.

Самым смелым оказался друг юности Государя, великий князь Александр Михайлович. Он напросился в Царское Село на разговор с Николаем, но пробыл в кабинете царя всего несколько, минут. Как только Сандро стал чуть-чуть повышенным тоном требовать у царя от имени Семьи прекращения следствия над Дмитрием и Феликсом, грозил в противном случае чуть ли не крушением престола, Николай, который только что очень хотел найти с ним взаимопонимание и радушно предложил ему по старой памяти свои турецкие папиросы, бросил на Сандро взгляд, полный упрёка, и отвернулся от него. Затем царь подошёл к окну и безучастно стал глядеть в парк.

Великий князь понял, что ему лучше всего сейчас уйти. Хорошо зная характер Ники, он испугался, что Император порвёт с ним дружеские отношения навсегда. Тихо, на цыпочках, с расстроенным лицом, рослый, длинношеий, как все Михайловичи, осторожно прошёл он к двери и тихо закрыл её за собой… Но всем «своим» стал по секрету рассказывать, как он кричал на Ники, а уходя – хлопнул дверью.

В тот же день Николай, рассерженный тем, что и Дом Романовых захватил общественный психоз, и в нём завелась открытая оппозиция ему, самодержцу, дал распоряжение министру Двора графу Фредериксу нарушить старую придворную традицию: ни рождественские подарки, ни новогодние поздравления великим князьям не посылать…

…Тяжко и грустно было в Александровском дворце на праздники.

Невесёлым, хотя и с обычной ёлкой для детей, солдат и прислуги, пришло Рождество Христово. В канун Нового, 1917 года Николай принял доклады, в 6 часов вместе с Семьёй поехал ко всенощной в Фёдоровский собор. Без десяти полночь снова пошли к молебну. Молились долго и истово. Просили у Господа не для себя – умилостивиться над Россией!..

Но Новый год не принёс успокоения в сердца Николая и членов его Семьи. Истерия, раздуваемая оппозицией, ширилась и стала захватывать даже союзников. Бьюкенен и Палеолог настолько обнаглели, что тоже стали во время аудиенций намекать Государю на возможность революции, если Николай не даст парламенту права назначать правительство.

Прибывшая в конце января на Союзническое Совещание в Петрограде комиссия из Англии и Франции под руководством лорда Мильнера не постеснялась выдвинуть совершенно неприемлемые для самодержца требования: ввести в состав штаба Верховного Главнокомандующего Российской императорской армией, с правом решающего голоса, представителей союзных армий – английской, французской и итальянской; реформировать правительство в смысле привлечения к власти членов Государственной думы и общественных деятелей, сделав его ответственным перед Думой, и другие подобные меры, которые просто возмутили Николая.

Но он достаточно тактично ответил английскому лорду, что представителей союзных армий с решающим голосом он допускать в свою армию не желает, так как его армия сражается не хуже других союзных; своих представителей с правом решающего голоса в союзные армии назначать не предполагает; что же касается требований относительно реформы правительства и других, то это есть акт внутреннего управления, союзников не касающийся…

Оппозиции он опять ничего не ответил, уповая на то, что через три месяца, когда в разгаре будет победоносное наступление хорошо вооружённой и дисциплинированной армии, «общественность» не посмеет и рта открыть. Ну, а если думцы всё-таки будут плести свои заговоры, то он разгонит их ещё до начала наступления…

В начале года снова дали о себе знать и озаботили Николая великие князья. Особенно суетились молодые великие князья, и среди них Андрей Владимирович и двое Константиновичей, Иоанн и Гавриил, от которых Николай никогда не ждал подвоха. Мало того что великокняжеская молодёжь совсем распоясалась и в салонах, в ресторанах под винными парами стала в присутствии лакеев и кокоток рассуждать о пользе дворцового переворота силами гвардейских полков, – они дерзнули бросить вызов ему в лицо; Вдохновляемые тётей Михень и двумя злобными Михайловичами – Николаем и Сергеем, мальчишки сочинили и передали Государю письмо с подписями дюжины членов его Дома, в котором добивались «помилования» Димитрия. Со смешанным чувством удивления и раздражения читал царь это письмо.

«Воистину прав был Столыпин, когда говорил, что с великими князьями надо строже обращаться!.. Расписались!.. В салонах болтают об «ответственном» правительстве, а как исполнять законы, так управы на них нет!.. Разве можно назвать наказанием за убийство высылку Юсупова в имение и командирование офицера действующей армии – Дмитрия – в воинскую часть на турецком фронте?! Надо совершенно потерять стыд и совесть, чтобы писать мне такие слова, тем более что следствие всё ещё идёт!..» – сердился Государь.

Наискосок, через весь лист, он наложил резолюцию: «Никому не дано право заниматься убийством, знаю, что совесть многим не даёт покоя, так как не один Дмитрий Павлович в этом замешан. Удивляюсь Вашему обращению ко мне. Николай».

В этот свой приезд домой впервые Государь не получил никакого отдыха или освобождения от забот. Наоборот, его тревога увеличивалась. Приняв в Царском Селе генерала Гурко, прибывшего в качестве исполняющего должность наштаверха на союзническую конференцию, Николай отдал ему приказ вывести одну из гвардейских кавалерийских дивизий с Северного фронта и разместить её в Петрограде. Он предвидел попытки бунта и был уверен, что боевые кавалеристы его не подведут. Того же мнения был и генерал Гурко. Именно поэтому он саботировал приказ Верховного Главнокомандующего и не передал его штабу Северного фронта…

20 февраля из Могилёва Государю пришла телеграмма, в которой сообщалось, что генерал Алексеев, не закончив лечения, досрочно выехал из Севастополя в Ставку и просит Верховного Главнокомандующего как можно скорее прибыть в Главную квартиру армии.

В тот час, когда царский поезд 22 февраля отошёл от станции Александровская и встал на маршрут к Могилёву, в квартире Гучкова раздался телефонный звонок. Александр Иванович словно всю жизнь ждал его. Он схватил наушник и услышал ликующий голос князя Вяземского:

– Он уехал!.. Ловушка открылась!..

81

Русское общество в конце XIX – начале XX века пребывало в упадке, который, применительно к армии, сохранил у руководства российских вооружённых сил «слепых стратегов», «блестяще» проигравших русско-японскую войну. В мировой войне судьба России опять оказалась в трясущихся и слабых руках Алексеева, Иванова, Рузского, Эверта, Янушкевича…

Полководца в России не нашлось. Стратегический талант Государя задавили своими «авторитетами» ничтожества в генерал-адъютантских погонах и возлюбившая их «общественность». Когорта завистливых и самодовольных генералов во главе с Алексеевым не дала также развиться способностям военачальника Божьей милостью Брусилова.

К концу 16-го года всё же выбился ряд способных и волевых военачальников – Лечицкий, Плеве, Флуг, Радко-Дмитриев, Щербачёв, Келлер… Но их боевое творчество душилось самодурами-посредственностями на высоких постах.

Уроки японской войны совершенно не пошли впрок высшему командованию русской армией. Талантливый организатор и генштабист Сухомлинов, назначенный военным министром в 1909 году, своими реформами армии успел к началу Большой Войны оздоровить её только от взводных командиров до уровня начальников дивизий…

Одной из крупнейших ошибок возведённого Гучковым и «общественностью» в сан «полубога» «великого полководца» Алексеева было то, что он проглядел стратегические преимущества, которые давало Русскому фронту вступление Румынии в войну. Если бы русские армии Юго-Западного фронта своевременно, вместе с румынскими союзниками, ударили из Северной Молдавии во фланг и в тыл неприятельского расположения, мог произойти обвал всего австро-германского фронта.

Опасаясь такой возможности, немцы свели в мощный кулак свои и австрийские армии и в конце октября нанесли Румынии сокрушительный удар. Румынский главнокомандующий король Фердинанд спешно сосредоточивал на подступах к своей столице Бухаресту все остававшиеся у него войска.

Телеграммой Фердинанд запросил о помощи своего союзника Николая. Только тогда, буквально за несколько дней до своего отъезда из Ставки в Крым, начальник штаба генерал Алексеев проснулся и стал посылать на Румынский фронт всё, что попадалось ему под руку. Но если в августе, при согласованных действиях румын и русских, хватило бы пяти корпусов, то в ноябре было мало и десяти.

Одноколейные железные дороги в Бессарабии работали с большими перебоями, русским войскам от линии реки Прут в глубь Валахии приходилось следовать походным порядком.

Поражение румын было бы более значительным, если бы не подоспела конная группа графа Келлера в составе двух конных корпусов. Эта группа и 4-й армейский корпус в упорных боях, сдерживая шаг за шагом австро-германцев, прикрывали румынский отход.

Потом последовало Рождественское сражение, после которого Румынский фронт застыл в снегах и морозах. Каприз Алексеева, не замечавшего выгоды совместных боевых действий во фланг и тыл Центральных держав и уделившего вместо 250 000 штыков всего около 30 000, дорого обошёлся России. В январе 17-го года на Румынский фронт, от Буковины до Дуная и Чёрного моря, было поставлено 500 000 бойцов. Выгодно это было только западным союзникам России: с Французского фронта на Русский было оттянуто ещё 9 полнокровных германских дивизий…

С начала февраля 3-й конный корпус графа Келлера был поставлен в резерв. Его штаб занял богатое бессарабское имение на берегу Прута недалеко от Ясс, а дивизии расположились в сёлах и городках вокруг. Помощником генерал-квартирмейстера корпуса по разведке служил молодой полковник граф Пётр Лисовецкий.

Однажды мглистым вечером, когда Пётр от скуки резался в карты с товарищами-офицерами в большом зале усадебного дома, превращённом в Офицерское собрание корпуса, вестовой штаба передал ему просьбу графа Келлера незамедлительно прийти к нему в кабинет. Полковник сбросил свои карты и застучал сапогами со шпорами по паркету коридора, ведущего в ту часть здания, где располагался кабинет хозяина дома, занятый теперь генералом.

Пётр прошёл через маленький зал и, постучавшись, очутился в прохладной комнате, где пылал камин. Граф Келлер сидел подле камина и смотрел на огонь через бокал, полный золотистого хереса. Несколько бочек этого замечательного вина было подарено хозяином имения из его собственных подвалов Офицерскому собранию корпуса, и теперь конники наслаждались отдыхом и отличным вином.

– Если хочешь, то налей себе сам… Караф на письменном столе… – предложил генерал Петру, а потом показал на кресло рядом со своим. Когда молодой полковник отказался от вина, то Келлер, поднявшись, отставил свой бокал на каминную полку и снова сел, повернув своё кресло боком к огню. Пётр сделал так же, чтобы сидеть лицом к лицу с ним.

Шестидесятилетний, но стройный и бравый генерал-кавалерист выглядел усталым и озабоченным.

– Вчера я был у генерала Цурикова, принявшего Шестую армию… Дружу с ним ещё со времён маньчжурской войны… – Граф словно раздумывал, говорить ли ему дальше. Решившись, он твёрдо продолжал: – Так вот, Афанасий Андреевич рассказал мне, что в Ставке, штабах фронтов и Петрограде усиленно действует кружок генералов и офицеров, готовящий на начало марта дворцовый переворот… Он назвал мне имена организаторов всего этого грязного дела – Алексеева, Гурко, Лукомского, Рузского, Данилова-Чёрного, Бонч-Бруевича и несколько других. За их спинами маячит мерзавец Гучков… Я знаю, что ты так же искренне любишь Государя, как и я… Я хочу предупредить нашего Верховного Главнокомандующего об измене и опасности. Послать письмо в Могилёв или Царское Село Императору я не могу – не по чину… Оно будет перехвачено заговорщиками и не принесёт пользы… Можешь ли ты мне помочь?..

– Готов немедля!.. – пылко ответил молодой полковник.

Генерал одобрительно улыбнулся в свои пышные седые усы.

– Я так и думал… – поднялся из кресла граф Келлер, взял со стола маленький, словно для визитной карточки, конверт и исписанный листок, вернулся в своё кресло и протянул всё это Петру. Потом продолжал более домашним тоном: – Кажется, у тебя есть знакомые в Александровском дворце?

Молодой полковник отчего-то густо покраснел, но Келлер словно не заметил этого. Не дожидаясь ответа, он продолжал:

– Извини, я думал только о том, можешь ли ты быть принятым в Александровском дворце неофициально? Государь сейчас там и останется в Петрограде, по моим сведениям, до начала марта…

– Кажется, могу, Фёдор Артурович… – подтвердил Пётр.

– Ты получишь командировку в Петроград, в Главное управление Генерального штаба, в разведочный отдел, чтобы уточнить, какой противник стоит перед нами… Это – по службе… По дружбе – постарайся передать это письмо Его Величеству в собственные руки… Только в собственные руки… – подчеркнул граф. – Вокруг него и в Александровском дворце есть изменники… Письмо прочитай и запомни так, чтобы мог передать всё на словах от моего имени… Если придётся уничтожить письмо – а я не исключаю провокации против тебя, – скажи Его Величеству самое главное: ему следует до полного разгрома заговора оставаться в Царском Селе и вызвать туда надёжные части с фронта, но не Северного, которым командует изменник Рузский, а желательно с нашего, поскольку генерал Сахаров с заговором не имеет ничего общего. Наш корпус сочтёт за честь защитить своего Государя!..

Генерал встал, взял свой бокал с полки камина и подошёл к письменному столу. Здесь он налил бокал хереса Петру, перекинул листок календаря и торжественно сказал:

– Завтра – восемнадцатое февраля… Утром в штабе тебе выпишут командировочные документы, и – с Богом в путь-дорогу…

Потом граф подошёл к карте, висевшей на стене кабинета, показал на ней несколько пунктов и уточнил:

– Тебе надо спешить, железные дороги расстроены. Возьмёшь штабной мотор и через Яссы доберёшься до Кишинёва… Оттуда, через Тирасполь и станцию Раздельная, хоть на паровозе – я распоряжусь – спеши в Одессу… Оттуда, через Киев, ещё ходят экспрессы до Петрограда… Спеши, мой мальчик!.. Ты должен успеть!.. И оставайся рядом с Его Величеством, пока будет сохраняться угроза Ему… Если Государь уже уедет на Ставку и ты увидишь, что беда подбирается к Его Семье, то защити Императрицу и Детей!.. За здоровье Их Императорских Величеств!.. – повернулся граф Келлер к портрету Государя, висевшему в простенке между окнами, чокнулся с Петром и выпил свой бокал залпом до дна.

Полковник последовал его примеру, хотя привык пить благородное вино маленькими глоточками.

– Командировочные листы тебе и твоему вестовому выпишут с открытой датой возвращения… Не спеши, сделай дело хорошо! – напутствовал старый кавалерист своего молодого однополчанина. – Но постарайся вернуться к апрелю: Государь Император повелел взять в этом месяце десантом Царьград… Слава Богу, что ему на этот раз не сумели помешать бездарности вроде Алексеева… Наш корпус назначен в этот десант… Хотя лучше бы раньше, но ничего – дело будет знатным!..

…От Кишинёва на паровозе, в будке машиниста, вместе со своим вестовым Чайковским полковник добрался до Одессы лишь к следующей ночи, пережидая на разъездах литерные воинские эшелоны, идущие к Румынскому фронту. Петроградский экспресс отходил только вечером следующего дня.

Бравому кавалерийскому полковнику с белым крестиком Святого Георгия на груди и Георгиевским оружием в портупее удалось получить у военного коменданта вокзала отдельное купе для себя и место во втором классе для вестового. Экспресс тронулся по расписанию, но на пути в столицу несколько раз вынужден был останавливаться на маленьких станциях, чтобы пропустить встречные воинские поезда.

Так было и перед самым Петроградом, в Вырице, где поезд Петра остановился более чем на час под клонившимся к закату солнцем ясного морозного дня. Ввиду долгой остановки пассажирам разрешили выйти на платформу и размяться.

Снежок уютно похрустывал под ногами, в косых лучах солнца искрилась изморозь. Настроение полковника было великолепным. Но оно стало портиться, когда навстречу его экспрессу, от недалёкой станции Александровская, с интервалом в час, по главному пути Вырицы проследовали два состава синих лакированных вагонов с золотыми двуглавыми орлами на дверях и между окнами. Какой из них был царским, а какой – свитским, внешне понять постороннему было невозможно, но то, что Государь покинул Царское Село и куда-то отправился, Петру стало ясно. Оставалось только надеяться на случай, но вечером, прибыв в Петроград на квартиру деда и позвонив в канцелярию Александровского дворца, Пётр узнал от знакомого чиновника, что Верховный Главнокомандующий убыл на свою Ставку.

Он понял, что опоздал буквально на несколько часов, и очень сильно расстроился, ругая себя за то, что не выехал из Ясс в ту же ночь, когда с ним разговаривал граф Келлер.

Вошёл Фёдор Фёдорович. Он увидел состояние внука, ничего не стал ему говорить, но подошёл к Петру, обнял за плечи и прижал его голову к себе. Внук, как в детстве, уткнул свой нос в вязаный жилет деда, где-то чуть выше живота, ощутил доброе тепло и давно привычный запах одеколона «Русская кожа». С четверть часа простоял так Ознобишин, поглаживая Петра по голове и плечам, пока молодой человек не успокоился.

Затем они расселись по своим обычным креслам, старик плеснул в грушевидные бокалы любимого коньяка и, стараясь отвлечь внука от горьких мыслей, стал ему рассказывать про весёлую жизнь Петрограда в дни войны.

– В ресторанах и кафешантанах шампанское и вина льются рекой… Театры – переполнены, в Мариинский на балет – совершенно невозможно получить места хоть на галёрке… Если цены на продукты питания в лавках выросли в два-три раза, то в Мариинском театре стоимость места в первом или втором ряду партера увеличилась в пятнадцать раз!.. С семи-восьми рублей до более сотни!.. А в ложах первого яруса одно местечко стоит теперь до полутысячи рублей!.. А до войны – выше двадцати рублей шли только бенефисы!.. И всё забито!.. А для солдат запасных батальонов главное развлечение – синематограф и катание на трамвае… Обычному пассажиру, хоть мне, к примеру, протиснуться в вагон не хватает сил – столько туда набивается солдат… – перешёл вместо лёгкого рассказа на жалобы Фёдор Фёдорович. – Знаешь, Петюша, – я старый военный и никак не возьму в толк, – сокрушался он, – кому понадобилось собирать в столице двести тысяч оторванных от сохи или ремесла новобранцев и ратников второго разряда?.. Соединять их в запасные полки по двадцать – тридцать тысяч человек, хотя офицеров и унтер-офицеров на них только и есть что из расчёта на четыре тысячи штыков… Да и те прапорщики и подпоручики ускоренного выпуска… Чему они могут научить солдат? Они видят здесь разгульную картину тыла, бесчисленные соблазны, бурлящую ночную жизнь спекулянтов, кокоток и тыловиков офицеров… Вокруг них – наглая и крикливая роскошь, созданная на крови их земляков… С каким боевым духом придут эти маршевые роты на фронт?! А ещё я вижу, как среди них Земгор ведёт широкую агитацию против правительства, царицы и царя! На улицах «земгусары» раздают им оппозиционные газеты и листки, распространяют слухи и сплетни… Куда мы движемся?! Вернее, куда нас толкает «общественность»?! – продолжал размышлять вслух член Государственного совета. – Ты помнишь, ещё до войны у нас в Яхтклубе вещал августейший оппозиционер, которого иначе как великий князь Эгалите – за пылкую любовь к Французской революции – и не называли… Так вот, рад тебе сообщить, что этого свободомыслящего революционера Николая Михайловича Эгалите царь приказал ещё в декабре выслать за подстрекательскую болтовню в его имение… А я говорю: врагов Государя вроде генерала Алексеева во время войны надо вешать, а не высылать!..

По сознанию Петра, не очень внимательно слушавшего дедушку и погружённого в свои печальные мысли, царапнуло какое-то имя из названных Ознобишиным.

– Grande-peré, – обратился он к Фёдору Фёдоровичу, – вы назвали в числе кандидатов на виселицу генерала Алексеева? Но ведь это правая рука царя на Ставке!.. – Из обращения графа Келлера к Государю полковник уже знал, что начальник штаба Верховного Главнокомандующего – изменник, но хотел перепроверить ужасную информацию.

– Да, генерал Гурко, когда ужинал в «Новом клубе» и хотел склонить к участию в заговоре моего друга адмирала Крылова, шепнул ему, что генерал-адъютант Алексеев – член их изменнического кружка и появится в Ставке, как только придёт пора действовать…

«Неужели я так сильно опоздал, что скоро уже начнётся бунт генералов?!» – снова расстроился Пётр и спросил машинально:

– А что ещё говорят у вас в клубе?

Ознобишин словно ждал этого вопроса. Он обстоятельно принялся перечислять, кто и что сплетничал в Яхт-клубе о грядущем скоро дворцовом перевороте. Об этом, оказывается, много говорили в салоне великой княгини Виктории Фёдоровны, жены великого князя Кирилла Владимировича, в салонах графини Брасовой, в других салонах и гостиных, на обедах и приёмах Палеолога и Бьюкенена, а затем по нисходящей – до извозчичьих трактиров и кофеен для простой публики. Как сказал Фёдор Фёдорович: «Народное мнение эти желания высших слоёв выразило в простых словах: изменники-аристократы Гришку убили, а теперь за царицу и царя примутся!..»

– Не может быть, grande-peré, чтобы так много об этом говорили и это не дошло бы до царя!.. – с надеждой сказал Пётр.

– Не знаю, не знаю… – с сомнением покачал головой сенатор. – Больше, чем эта болтовня, – продолжал он задумчиво, – меня беспокоит то, что какая-то «тёмная сила» подготовляет народ к бунту… Распускаются слухи, что муки и мяса в городе совсем нет, поскольку нет подвоза продуктов из-за разлада железных дорог, а министр путей сообщения за обедом в клубе приводит мне слова из своего доклада Императору: «Провозная способность отечественных железных дорог остаётся фактически и в значительной степени неиспользованной, причём процент неиспользованности для различных районов империи колеблется от пяти до семидесяти процентов…» Он же рассказывает мне, что с декабря вступила в строй железная дорога из порта Романов на Мурмане, построенная в рекордный срок – всего за двадцать месяцев! И по ней уже идут поставки от союзников… Пускается слух, что-де мяса не хватает для фронта, что в действующей армии его выдача на едока снизилась до нормы мирного времени, то есть до двухсот граммов в сутки, а по Петрограду одни и те же возчики, сам это заметил, возят по кругу мимо очередей у закрытых мясных лавок фуры с тушами протухлого мяса, якобы на мыловаренный завод… Для кого-то в Петрограде «чем хуже, тем лучше»…

– Как жаль, что Государь в такой момент уехал из столицы! – прервал деда Пётр и почему-то признался: – Знаете, grande-peré, я ведь привёз ему письмо графа Келлера с предупреждением относительно заговорщиков… Что же теперь делать?.. Не мчаться же в Могилёв!.. Всё равно не догонишь!..

– Не расстраивайся, дружочек, – попытался успокоить внука Ознобишин, – утро вечера мудренее… Поезжай-ка ты завтра утром к личному секретарю Императрицы графу Ростовцеву да испроси через Якова Николаича аудиенции у Государыни… Она умная и решительная женщина да тебе, судя по всему, доверяет… Передай ей письмо и проси, чтобы она сообщила о нём Государю… Бог даст, Александра Фёдоровна успеет…

На том они и порешили.

82

Утром 23-го полковник граф Лисовецкий входил в канцелярию Императрицы в Зимнем дворце со стороны Дворцовой набережной. Начальник канцелярии, он же личный секретарь царицы, оказался на месте. Изящный придворный кавалер, лет на пять всего старше полковника, гофмаршал граф Ростовцев радушно принял Петра. Он помнил о том, что Александра Фёдоровна выхаживала от ран молодого полковника, а до этого Пётр как-то случайно был Ей представлен в Костроме, где началась его дружба с царскими Дочерьми.

Истинный царедворец, он любезно принялся расспрашивать кавалериста о делах на фронте. Пётр коротко отвечал на вопросы. Гофмаршал внимательно слушал, и было видно, что ему на самом деле интересны ответы полковника. Но когда Пётр заикнулся об аудиенции, Яков Николаевич отрицательно покачал головой. Потом немного подумал и объяснил:

– Милый граф, только вчера вечером, сразу после отъезда Государя на Ставку, тяжело заболели, по-видимому, корью Цесаревич Алексей Николаевич и великая княжна Ольга Николаевна… Поймите состояние матери… Под угрозой инфекции и остальные великие княжны… Я буду сегодня, в два часа, на докладе у Её Величества и, конечно, изложу вашу просьбу… Вы ведь остановились у своего grande-peré Oznobishinn?.. Я вам протелефонирую туда, что решит Её Величество…

Пётр вернулся домой, позавтракал с дедом и дождался звонка из Александровского дворца. Ростовцев сообщил ему, что Императрица очень сожалеет, но не может сейчас принять его по известным ему обстоятельствам с детьми. Но как только дети начнут выздоравливать, они все будут рады его видеть…

Полковник с горечью выслушал это сообщение. Рядом стоял Фёдор Фёдорович и внимательно наблюдал за реакцией внука. По расстроенному выражению его лица он понял, что аудиенции в ближайшие дни не будет. Ознобишин перекрестился, тяжело, как и внук, вздохнул и сказал:

– Пойди пройдись по Невскому, развейся немного, а потом подумаем, что теперь делать…

Через час Пётр был на Невском проспекте. Здесь он увидел, что собрались огромные толпы людей в рабочей одежде. Они останавливали трамваи и старались учинять беспорядки. Затем толпа, среди которой было много студентов, разбила зеркальные витрины булочной Филиппова и разбежалась. Полковник до семи часов вечера бродил по Невскому, наблюдая бесчинства групп хулиганов, пока не убедился, что полиция восстановила порядок. Только тогда он поспешил в Яхт-клуб на Морской, куда Ознобишин пригласил его пообедать.

Все в клубе говорили только о сегодняшних беспорядках и предрекали на завтра новые. Рассказывали, что в девять утра на фабриках в Выборгской части города начались рабочие забастовки в знак протеста против нехватки чёрного хлеба в булочных лавках района. После полудня стачки перекинулись и в другие части столицы. Говорили, что эти забастовки – дело рук германских агентов…

24-го в газетах было помещено в газетах официальное сообщение «Хлеб есть!» и приказ открыть все булочные. Однако беспорядки не только не утихли, но продолжали разрастаться. При разгоне толпы пострадало несколько полицейских…

Ознобишин и его внук с утра отправились в Яхт-клуб. Сюда всё время кто-то приходил с новостями, и столовая, гостиные, даже библиотека были полны членами клуба и их гостями. Жужжание стояло во всех помещениях, словно в ульях. В середине дня сообщили, что из-за слабости полиции (всего около десяти тысяч чинов на огромный, двухсполовиноймиллионный город) обязанность усмирить беспорядки переходит от градоначальника к военным властям. Все дружно ругали болтуна и позёра Протопопова, который как министр внутренних дел не обеспечил порядка в столице, а когда узнали, что дело перешло в руки начальника войск Петроградского округа генерала Хабалова, многие, не знавшие истинной подоплёки событий, подготовленных Гучковым и компанией, пришли в ужас: более беспросветно тупого и нерешительного генерала в российской армии ещё никогда не было…

К вечеру из толп демонстрантов стали раздаваться револьверные выстрелы по полиции. Но команды стрелять по бунтовщикам всё не поступало…

Ночью мало кто покинул тёплые и уютные помещения Яхт-клуба. Сюда продолжали приходить осведомлённые люди и приносили новости, которых не имели даже телеграфные агентства.

С заседания Совета министров пришёл министр финансов Барк и рассказал за своим столиком, вокруг которого собралась толпа престарелых членов и более молодых гостей, что Кабинет был занят целый день своим конфликтом с Думой, а часть министров призывала пойти на соглашение с думским «Блоком»…

Затем генерал из штаба военного округа принёс сообщение о том, что его начальник Хабалов получил из Ставки телеграмму от Верховного Главнокомандующего. Государь требовал: «Повелеваю завтра же прекратить в столице беспорядки, недопустимые в тяжёлое время войны против Германии и Австрии».

…Ночевать Ознобишин с внуком поехали на Фурштадтскую.

Ранним утром 25-го оба были уже на ногах. Фёдор Фёдорович отправился на свою «наблюдательную вышку» – в Яхт-клуб, а Пётр – пешком в центр города, чтобы прийти в середине дня к деду на Большую Морскую улицу и сообщить то, что видел.

…Когда полковник вышел с Фурштадтской на Литейный проспект, то увидел толпы народа, среди которого суетились какие-то подозрительные типы, раздавая листовки. Издалека слышались ружейные и револьверные выстрелы. Кто стрелял, в кого – было неясно. На углу Литейного и Сергиевской, за каким-то подобием баррикады, стояли пушки без всякого присмотра. Сновали вооружённые группы солдат, иные из них кричали, распоряжались, командовали чем-то, но их никто не слушал.

Пётр отправился по Литейному на Невский. Везде была одинаковая картина, и полковник пожалел, что не взял свой большой американский автоматический пистолет Кольта, с которым не расставался на фронте.

По Невскому в обе стороны двигались толпы с красными флагами. Налево была видна Знаменская площадь, до краёв заполненная людьми. На ней непрерывно шёл митинг, и группы людей, идущих по Невскому в сторону Зимнего дворца, с упоением передавали друг другу подробности того, как на Знаменской площади был застрелен пристав Крылов, пытавшийся отобрать красный флаг у демонстранта. Солдаты-одиночки и малыми кучками виднелись повсюду. Они были расхристаны, некоторые продавали свои винтовки.

Сжав зубы, с отвращением к дикой толпе, которую кто-то выплеснул из заводов и казарм в центр столицы и незримо руководил её колыханиями, шёл молодой полковник к Яхт-клубу. Когда он добрался до тихого двухэтажного особняка, то почувствовал, что атмосфера в нём заметно изменилась. Старики больше не витийствовали и не шумели, а только впитывали в себя свежие новости. Большая часть аристократической молодёжи, опьянённая бунтом, наоборот, осмелела и почти громко, нарушая традиции клуба, требовала передачи всей власти Родзянке и Львову…

Продолжали подходить очевидцы. Они рассказывали, как генерал Хабалов пришёл с телеграммой Государя к военному министру Беляеву, прозванному за совершенно лысый череп и предполагаемое отсутствие извилин на мозге «Мёртвой головой», советоваться, отдавать ли ему приказ стрелять в бунтовщиков.

«Мёртвая голова» ответила ему, что в данную минуту «единственное, что беспокоит его, – так это тяжёлое впечатление, которое произведёт на наших союзников вид трупов на Невском». И «Мёртвая голова» Беляев, и болван с генеральскими погонами Хабалов не пожелали вспоминать о том, как в апреле 16-го года, то есть за десять месяцев до февральского бунта в Петрограде, Англия в море крови подавила восстание ирландцев в Дублине[151], руководимое Роджером Казементом. Столица Ирландии была полуразрушена артиллерией Британской Короны, погибли тысячи мужчин, женщин и детей. Без оглядки на «общественное мнение» в мире, где шла всеобщая жестокая бойня, англичане дополнительно ко всем жертвам гражданского населения Ирландии казнили сотни мятежников. Но более чем удовлетворённый ответом военного министра России, игнорировавшего приказ Императора, начальник войск округа помчался к себе в штаб, чтобы сдерживать там негодующих офицеров, верных присяге и готовых отдать солдатам приказ «Пли!» И солдаты, готовые выполнить его, ещё были в Петрограде…

У царя не было только генералов…

…В середине дня в Яхт-клуб поступило известие, что в столице остались ещё верные и храбрые офицеры. Рассказывали, что подпоручик лейб-гвардии Финляндского полка Иосс одним метким выстрелом усмирил весь Васильевский остров. Он уложил наповал вожака бунтовщиков на казённом трубочном заводе. Демонстрации и беспорядки во всей Василеостровской части города сразу прекратились. Но через час по помещениям клуба прошелестело сообщение, которое принёс гость из Таврического дворца. «Прогрессивный блок» и Председатель Думы явно поддерживали мятеж, желая, видно, чтобы он превратился в революцию.

Собрание депутатов-членов «Блока» единогласно вынесло резолюцию: «Правительство, обагрившее свои руки в крови народной, не смеет больше являться в Государственную думу, и с этим правительством Государственная дума порывает навсегда». Вслед за этим Родзянко направляет в Ставку Государю паническую телеграмму и оглашает её тут же для сведения «общественности».

Листок с текстом этого послания Председателя Думы Императору пошёл гулять по рукам обедающих в Яхт-клубе. Когда он попал на столик, за которым сидели Ознобишин, его внук и адмирал Крылов, то сенатор, прочитав, горько сказал:

– Родзянко хоть и выдавал себя всё время за монархиста, на самом деле жаждет стать президентом Российской республики…

– Да-а… – задумчиво поддержал его адмирал, – банальный бунт во время войны, для подавления второго достаточно одной кавалерийской дивизии, «общественность» и Дума желают превратить в революцию… Они хотят использовать удобный для них момент, перевести прицел с городовых на царя и по трупам на мостовых Петрограда прыгнуть во власть – во что бы то ни стало… Какова же будет цена этой новой власти?..

83

В Могилёве было холодно, ясно и ветрено. Встречающие царский поезд Алексеев, небольшая группа генералов Ставки и полурота сводного Георгиевского батальона, выстроенная для почётного караула, никуда не могли скрыться от порывов пронизывающего холодного ветра. Лица военных покраснели за несколько минут ожидания. Ровно в три часа синий литерный состав стал у Царской платформы. Государь вышел, и группа генералов двинулась к нему. Первым приветствовал Верховного Главнокомандующего после своего долгого отсутствия начальник его штаба генерал Алексеев.

Алексеев был не по обыкновению подобострастен. Николай сначала не понял, отчего это. Но когда по приезде в штаб он стал принимать доклад Михаила Васильевича, то не уловил в нём ничего срочного или важного, из-за чего ему пришлось бросить столицу и на всех парах мчаться на Ставку. «Может быть, – решил он, – добрый косоглазый друг хочет загладить полную бессодержательность своего доклада и то, что он, приехав сам за два дня до этого, ещё не вошёл в курс дела…»

Государь не подозревал, что началась первая активная фаза генеральского заговора, результатом которой планировалось «извлечь» Верховного Главнокомандующего из Царского Села и загнать затем в ловушку, из которой не было бы иного выхода, как отречение от престола. В Петрограде и Могилёве всё развивалось по чётко намеченному плану.

В столице, сразу же после отъезда царя, начались «голодные» волнения, но настораживать Государя было ещё рано. Поэтому, когда Николай ушёл после доклада к себе в бывший губернаторский дом, Алексеев, разом успокоившись, задумчиво бросил в пространство, вроде бы и не адресуясь к своим ближайшим сотрудникам, генералам Клембовскому и Лукомскому:

– А теперь, хорошо бы отрезать Николая Александровича от реальной информации из Петрограда…

Утром, на докладе, лицо Николая показалось Михаилу Васильевичу сумрачным. Алексеев было всполошился, подумав, что Государь что-то узнал о начале «демонстрации» бунта в столице, но позже оказалось, что это от Александры Фёдоровны мужу пришло написанное ею вчера письмо, где царица сообщала, что старшая дочь и Наследник Цесаревич заболели корью…

25-го, в субботу, за окном продолжало мести, как и вчера. Николай встал поздно, засидевшись накануне над чтением «Записок о галльской войне» Гая Юлия Цезаря. Он очень любил исторические сочинения, книги о полководцах и великих мужах прошлого. Из русской истории он особенно ценил своего предка Алексея Михайловича, «тишайшего» царя, при жизни которого Россия богатела, прирастала землями, не втягивалась в войны и начинала понемногу что-то хорошее в свою жизнь привлекать из Европы…

Доклад начальника штаба продолжался полтора часа, а потом, перед прогулкой, Государь поехал в монастырь, где молился перед иконой Пречистой Девы за здоровье детей, за Аликс, за страну. В полутьме храма, освещённого только мерцанием лампад и свечей, он представил себе затемнённые тяжёлыми шторами комнаты больных детей, почувствовал запахи лекарств и гнетущую обстановку домашнего госпиталя, в котором трудится сейчас не покладая рук бедная Аликс.

Атмосфера склоки великих князей, затеянная родственниками в Петрограде, хотя и не проникла пока в Ставку, также продолжала угнетать его.

Хотя сегодняшнее письмо Аликс с двумя строчками о бедняках, которые брали на Невском булочные приступом, и о казаках, вызванных для их усмирения, особой тревоги не вызвало, всё это, вместе взятое, наложило такую тяжесть на сердце Императора, что в шесть часов он снова идёт в церковь ко всенощной и молится почти что до обеда. Николай взывает к Господу, просит Его смилостивиться над страной, успокоить страсти, кипящие в стольном граде Петровом…

В это время в Штаб Ставки приходит первая телеграмма от Хабалова. Начальник войск округа информирует Алексеева о происходящем в Петрограде. Одновременно криптографы штаба расшифровывают ещё одну депешу, на этот раз – от министра внутренних дел Протопопова дворцовому коменданту. Верховный шеф полиции уклончиво, явно вопреки правде, сообщает генералу Воейкову: «Прекращению дальнейших беспорядков принимаются энергичные меры военным начальством. Москве спокойно».

«Свой человек» Лукомского в шифровальном отделении приносит копию телеграммы Протопопова сначала генерал-квартирмейстеру. Лукомский кладёт её для цензуры на стол Алексееву. Начальник штаба Ставки удовлетворённо улыбается в усы и распоряжается:

– Такую хорошую телеграмму вручить Воейкову поздно вечером, чтобы он порадовал ею Государя завтра утром!..

Беспокойство всё же точит Николая. Перед тем как после обеда идти в синема, он диктует Кире Нарышкину, для передачи телеграфом Хабалову, приказ прекратить беспорядки.

Разгул бунтовщиков в столице 26-го чуть стихает. Воскресным утром демонстранты и хулиганы ещё не вышли на свой хорошо оплаченный промысел на проспекты города. Население тоже ещё спит или молится в церквах. Воспользовавшись временным затишьем, генералы Хабалов и Беляев посылают Верховному Главнокомандующему радостную весть: «Сегодня в Петрограде всё спокойно!»

К 10 часам Николай идёт к обедне в собор. Службу творит сам протопресвитер армии и флота Шавельский. Церковь переполнена генералами, офицерами, командами солдат, прихожанами из местного населения. Генералы, кто стоит поближе к царю, сразу за свитскими, внимательно ищут на его лице и в движениях признаки беспокойства, нервности или гнева на бунтовщиков в столице. Многие из них слышали о бурных событиях в Петрограде, и им кажется, что царь должен знать гораздо больше их, имея в своём распоряжении и просто полицию, и дворцовую полицию, и охранное отделение. Они и представить себе не могут, насколько тщательно ограждают заговорщики Верховного Главнокомандующего от правдивой информации. Недалеко от Государя, словно Иуда на Тайной вечере, возглашает славу Господу Богу генерал-адъютант Алексеев. Острая боль в сердце пронзает вдруг Николая, но он и виду не подаёт, что ему плохо. Только испарина покрывает лоб, немеют губы, шепчущие молитвы. Но дым от кадильниц, мерцающий свет свечей, тени и блики, играющие по стенам, скрывают мгновенный, словно сигнал, укол неведомой ему ещё сердечной болезни.

Спокойно проходит после церковной службы завтрак у Царя в губернаторском доме, на котором главные представители союзных армий в Ставке сидят лицом к лицу с ним на расстоянии двух саженей. И тоже ничего не видят, кроме хорошо воспитанного человека, который спокойно, очень любезно общается со своими соседями по столу…

Сразу после завтрака Николай, по обыкновению, уезжает на загородную прогулку. Вместе с Воейковым, флигель-адъютантом герцогом Лейхтенбергским, начальником Конвоя графом Граббе и профессором Фёдоровым он по Бобруйскому шоссе достигает излюбленного места – леса вокруг часовни в память 1812 года. Государь почти ни с кем не разговаривал, не поднимал никаких вопросов о происходивших событиях, а задумчиво гулял по лесной дороге.

После прогулки он возвращается в хорошо проветренный кабинет в губернаторском доме, садится за свой стол, на котором уже приготовлены свежие бумаги, пришедшие из Петрограда. Поверх всего лежит телеграмма от Протопопова. Министр внутренних дел сообщает, что арестовано 136 партийных деятелей, а также «руководящий революционный коллектив из пяти лиц». Министр явно имел в виду Русское бюро ЦК и Петербургский комитет социал-демократов большевиков. Но в убаюкивающем тоне доклада шефа всех полиций империи царь сразу чувствует не ложку – целую бочку дёгтя: «Войска действовали ревностно, исключение составляет самостоятельный выход 4-й роты Павловского полка…»

«Это что же за «самостоятельный выход» роты павловцев?! Неужели и армии коснулась революционная зараза?! Солдаты участвуют в бунте?! – ударило словно обухом по голове Государя. – И почему запасные остались в столице?! Ведь я приказывал Гурко ещё месяц тому назад вывести запасные батальоны из Петрограда и направить туда на отдых и для страховки гвардейскую кавалерийскую дивизию?! Значит, Гурко не выполнил моего приказа?.. Постой-ка, а ведь мне докладывал Нилов письмо Тихановича из Астрахани… В нём Гурко назывался как заговорщик!.. Господи!.. Неужели они начали раньше, чем назначали своё выступление?! Надо срочно проверить у Алексеева, почему не выполнен мой приказ и о чём за завтраком шушукались иностранные военные агенты…»

Машинально царь отложил листок в сторону, и под ним обнаружилась вторая телеграмма. Её строки были наклеены на особый, «думский» бланк, а внизу стояла подпись Председателя Государственной думы.

«Что ещё пишет мне этот вздорный паникёр?!» – неприязненно подумал Николай, беря в руки депешу.

«Ваше Величество!

Положение серьёзное. В столице анархия. Правительство парализовано. Транспорт, продовольствие и топливо пришли в полное расстройство. Растёт общественное недовольство. На улицах происходит беспорядочная стрельба. Части войск стреляют друг в друга. Необходимо поручить лицу, пользующемуся доверием страны, составить новое правительство. Медлить нельзя. Всякое промедление смерти подобно. Молю Бога, чтобы в этот час ответственность не пала на венценосца».

«Вечно он всё преувеличивает! – возмутился Государь. – И теперь хочет банальный солдатский бунт использовать как трамплин к посту Председателя Совета министров!.. Права Аликс: его надо повесить на одном суку с Гучковым!.. Если положение настолько критическое, как он пишет, то почему Алексеев ничего не говорит об этом?.. Ни военный министр, ни начальник войск округа, ни министр внутренних дел, ни, наконец, дворцовый комендант, располагающий своими агентами, не приводят ни одного факта, кроме того, что взбунтовалась рота павловцев?! Уже в который раз этот толстый боров пытается припугнуть меня революцией!.. Не выйдет, я сначала подавлю бунт кучки запасных солдат и голодранцев, а потом буду разговаривать о новом составе правительства и о том, кому будет доверено отбирать в него министров!..»

Родзянко действительно сгустил краски. Ему очень хотелось стать премьером правительства «общественного доверия», и он понимал, что второго такого благоприятного момента может не повториться. Он знал, что вот-вот должен произойти дворцовый переворот и тогда ему невозможно будет рассчитывать на самый высокий административный пост в империи. Оппозиция планировала сделать премьером князя Львова, и Родзянко хитрил даже перед своими соучастниками, стремясь обойти их и вырвать власть из рук царя пока только для себя. В надежде на то, что Николай пойдёт на уступки ему лично, Председатель Думы разослал копию своей телеграммы царю в Ставку и всем главнокомандующим фронтами. Хитрый толстяк понимал, что армия теперь выходит на передний план… На первом этаже губернаторского дома беспорядочно толпились чины свиты. Прямой как палка, несколько медлительный в свои 76 лет, граф Фредерикс стал спускаться по лестнице со второго этажа, от кабинета Государя. Беспечный Воейков, хитрый Граббе, сухой и простоватый историограф-генерал Дубенский, флаг-капитан Нилов, тугодум Кира Нарышкин и слащавый Мордвинов, до которых уже дошёл от генералов слух о телеграмме Председателя Думы Императору, приступили к министру Двора.

– Что?.. Что сказал Его Величество о телеграмме Родзянки? – перебивая друг друга, вопрошали свитские.

Фредерикс остановился на предпоследней ступеньке, обвёл всех старческими впалыми глазами и медленно, скрипуче, изрёк:

– Его Величество… Государь Император сказал: опять этот… толстяк Родзянко… написал мне… разный вздор… на который… я не буду… даже отвечать…

Ни страха, ни паники Николай в воскресный вечер ещё не испытывал. Он даже поиграл в домино, но успокоения эта игра больше не приносила. В душе зрело беспокойство за Аликс, за больных детей – уже почти все лежали с тяжёлой формой кори. Даже Подруга заболела тяжёлой детской болезнью, и Александра перевела её в царские комнаты Александровского дворца, чтобы легче было ухаживать за всеми своими.

В просторной высокой комнате, где стояли только две походные кровати, Его и Алексея, когда Царевич бывал вместе с ним на Ставке, Николай долго не мог заснуть. Оттого, что рядом, на соседней кровати, не было дорогого сына, который так скрашивал его одиночество на Ставке, было особенно тоскливо. Государь присел на кровать и взялся перечитывать последнее письмо Аликс. Он снова порадовался фразе: «Дети веселы, Анастасия и Мария называют себя сиделками, болтают без умолку и телефонируют направо и налево. Они страшно помогают мне, но я боюсь, что они тоже свалятся…»

«Может быть, и лучше, если младшие тоже скорее переболеют этой заразной болезнью…» – решил Николай и перевёл глаза на следующий абзац.

«Сегодня я не приму никого, не могу продолжать приёмов. Но завтра придётся снова. Бойсман… рассказывал мне много о беспорядках в городе (я думаю, больше 200 000 человек). Он находит, что просто не умеют поддерживать порядка. Но я писала об этом уже вчера, прости – я глупенькая.  Н е о б х о д и м о  ввести карточную систему на хлеб (как это теперь в каждой стране), ведь так устроили уже с сахаром, и все спокойны и получают достаточно. У нас же – идиоты. Оболенский этого не желал сделать, хотя Медем и хотел этого – после того, как удалось в Пскове. Один бедный жандармский офицер был убит толпой, и ещё несколько человек. Вся беда от этой зевающей публики, хорошо одетых людей, раненых солдат и т. д., – курсисток и проч., которые подстрекают других. Лили заговаривает с извозчиками, чтобы узнавать новости. Они говорили ей, что к ним пришли студенты и объявили, что если они выедут утром, то в них будут стрелять. Какие испорченные типы! Конечно, извозчики и вагоновожатые бастуют…

Одиночество твоё должно быть ужасно – окружающая тебя тишина подавляет моего бедного любимого!..»

«Как точно Аликс чувствует моё одиночество без неё и детей!.. – подумал Николай. – Действительно, кто мне здесь близок? Добрый косоглазый друг Алексеев?.. Но я чувствую, он стал в последнее время неискренен, хитрит чего-то!.. Братец Борис или дядюшка Сандро, которые сейчас толкутся в Ставке?.. Но они себя уже хорошо показали после убийства Григория ненавистниками Аликс, а значит, и моими… Адмирал Нилов?.. Он честный и прямой служака, но слишком горяч и вспыльчив… Воейков? Бодрый, весёлый человек, хороший хозяин… Но «Кувака», как его все называют, недалёк умом, даже, пожалуй, легкомыслен, – и не советчик в государственных делах… Долгоруков и Нарышкин – приличные, хорошие люди… Единственный из тех, кто постоянно состоит при мне, граф Фредерикс мог бы быть верным другом, если бы не такая большая разница в возрасте… Он, бедняга, настолько стал стар, что своих не всегда узнаёт… Одна Аликс – мой драгоценный и единственный друг!.. А ведь, пожалуй, в её письме не чувствуется особого беспокойства?..»

Немного умиротворённый чтением письма из дома, Николай лёг, но долго не мог заснуть. Что-то тяжёлое, неизбежное, словно паровой каток, приближалось к нему…

Проснулся он необычно рано, в шесть утра. Сон не освежил, весь он – словно взведённая пружина. Но, по своему обыкновению, натянул на лицо маску бесстрастности. После утреннего чая пошёл необычно рано на доклад в штаб. Алексеева предупредили заблаговременно о приходе Государя. Генерал-адъютант бросил взгляд на календарь и, зловеще ощерясь улыбкой в усы, резко сказал Клембовскому:

– Сегодня – двадцать седьмое!.. Пожалуй, уже пора выталкивать Николая из Ставки… в пустоту! Петроград его уже не примет!

Клембовский, такой же участник кружка заговорщиков-генералов, как и Алексеев, понял своего начальника с полуслова.

– Всё сделаем как надо, Михаил Васильевич!.. Сначала разожжём его как следует, а отправим, если будет готов мчаться защищать свою тигрицу и щенят, только завтра утром… Сейчас для власти дорога каждая минута… Мы заставим его потерять здесь, в Могилёве, часы… Пока наши сторонники не соберут силы, а его – не растеряют свои в бесплодных ожиданиях!..

Ещё до того как Государь побывал в кабинете Алексеева, Воейков доложил ему телеграмму от Протопопова, пришедшую затемно. Министр внутренних дел сообщал о событиях вроде бы успокоительно: вчера в начале пятого Невский был очищен от бунтовщиков, но отдельные участники беспорядков, укрываясь за угловыми домами, продолжали обстреливать воинские разъезды. Но Протопопов опять заверял, что войска действуют ревностно, поступили сведения, что часть рабочих собирается приступить к работе двадцать седьмого.

Доклад Алексеева был на этот раз очень короток. Николай сразу спросил, каким числом пометил генерал Гурко приказ о вводе в столицу гвардейской кавалерийской дивизии с фронта. Начальник Штаба Ставки для видимости поискал такой приказ в книге регистрации важнейших распоряжений, но вынужден был признать, что исполнявший его должность генерал приказа царя не зафиксировал.

– Сдавая дела, генерал-лейтенант Гурко говорил мне что-то о распоряжении Вашего Величества, но якобы начальник Петроградского военного округа доложил ему, что все казармы забиты запасными батальонами и ставить гвардейскую дивизию будет некуда…

Только теперь Император начал понимать, что он окружён заговорщиками и его приказы уже давно не выполняются.

Алексеев, в порядке доклада, вдруг стал зачитывать Государю телеграмму, полученную им от Родзянки для царя за пять минут до его прихода:

«Передайте Его Величеству, что последний оплот порядка устранён. Занятия Государственной думы прерваны. Правительство совершенно бессильно подавить беспорядок. На войска гарнизона надежды нет. Запасные батальоны гвардейских полков охвачены бунтом. Убивают офицеров… Гражданская война началась и разгорается… Государь, не медлите! Час, решающий судьбу Вашу и Родины, настал. Завтра может быть уже поздно».

По тому, с каким нескрываемым ликованием в голосе читал начальник штаба телеграмму Родзянки, Николай понял, что и Алексеев причастен к заговору. Но он не подал и виду, что узнал страшную правду. Его больше обеспокоило то, что господа конфиденты, пользуясь стихийным бунтом черни как «манифестацией» для запугивания Его и прорыва к власти в форме «министерства общественного доверия», ничего не делают для того, чтобы обуздать толпу. Они могут так распустить стихию, что её, без гражданской войны, будет трудно загнать в берега порядка. Он прекрасно понимал, с какими ничтожными людьми имеет дело, и не сомневался в том, что следует жёстко брать поводья в свои руки.

Алексеев чтобы скрыть злорадный блеск своих глаз, опять склонился над картой, лежащей на столе, по которой он делал доклад. Он не выпрямился, когда Император иронически произнёс:

– Мой прадед Николай Первый сказал в 1848 году своей гвардии: «Господа, седлайте коней, в Париже революция!» Видно, и мне пора отдать такой приказ, хотя в Петрограде ещё не революция, но солдатский бунт, с которым не могут справиться генералы…

Генералу Алексееву, размечтавшемуся о том, что скоро получит лавры Верховного Главнокомандующего, победившего Германию, стало нестерпимо стыдно, что он втянулся в грязь дворцового переворота. Он вдруг понял, что всё может идти и не так, как намечали его сообщники. Но старческое упрямство и крестьянское «авось», отравившие его кровь, только ниже пригнули его голову к карте.

– Михаил Васильевич, – обратился к нему Николаи совершенно ровным, обыденным тоном. Вероятно, Государь каким-то шестым чувством уловил смятение в душе старика, столь долго бывшего ему очень симпатичным, да ещё и сейчас, как казалось царю, для него не окончательно потерянного. – Я намерен сегодня вечером, в одиннадцать часов, выехать в Царское Село… Приказываю: для водворения порядка в Царском Селе, а затем в Петрограде отправить с Северного и Западного фронтов по бригаде конницы и пехоты, из Ставки – Георгиевский батальон и пулемётную команду «Кольт». Эти силы подчинить генерал-адъютанту Иванову, которого Я облекаю диктаторскими полномочиями…

Михаил Васильевич взял листок бумаги и принялся набрасывать указания царя. Укоры совести его оставили, и он мысленно отвечал Государю на его приказ:

«Вот если бы ты назначил меня диктатором и дал бы все эти силы, я, пожалуй, подавил бы этот солдатский бунт с лёгкостью… Ни Рузский – мой враг, ни любой другой генерал не посмел бы мне отказать в поддержке: ведь я – один из них!.. Но раз ты решил назначить диктатором этого долгобородого болвана Иванова, то я палец о палец не ударю для помощи тебе… Наоборот, всё буду делать, как было намечено Гучковым и Вяземским… Николай Иудович опоздает, я распоряжусь об этом!.. Кроме Георгиевского батальона, погрузку которого ты можешь проконтролировать здесь сам, ни одна из частей, названных тобой, не тронется с фронта, поскольку я не пошлю ей приказа!.. И твой поезд не тронется из Могилёва раньше шести часов утра завтрашнего дня, хотя Родзянко правильно вопит: «Промедление смерти подобно!» Генерал-майор Тихменёв, начальник военных сообщений, без приказа моего или Лукомского вообще не выпустит ни тебя, ни твою свиту из Ставки!.. Но в шесть утра ты отправишься по железной дороге в ловушку, где тебя и запрут до отречения!..»

Николай тем временем, подумав, решил сообщить своему начальнику штаба нечто из ряда вон выходящее:

– Михаил Васильевич! Я подумываю о том, чтобы в ближайшие дни, после подавления бунта в Петрограде, дать стране несколько ответственных перед Думой министров… Вы понимаете, что это потребует от меня довольно долгого пребывания в столице… Я не смогу вернуться скоро на Ставку… Как ваше здоровье? Ведь вы, кажется, недолечились в Севастополе? Не будет ли вам опасно для здоровья продолжать руководить армией? Может быть, дать вам кого-либо из боевых генералов в помощь?

«Вот ведь как мягко стелет! – зло подумал Алексеев. – Наверное, под предлогом моего здоровья хочет избавиться от меня! Как бы не так!.. Мне продержаться только сегодня, а потом ты и не вспомнишь, что делал мне такие дурацкие предложения!»

На словах же льстивый генерал-адъютант только произнёс:

– Спасибо за заботу Вашего Величества о моём здоровье!.. Надеюсь, мне хватит сил послужить Вашему Величеству!.. Тем более что я никого из генералов, кому с лёгким сердцем мог бы передать многоторудные обязанности мои, пока не вижу…

Николай заметил волнение старого генерала, но не заглянул в раскосые глаза Михаила Васильевича. Тот прятал их под густыми бровями и упорно отводил в сторону. В них горела отнюдь не преданность монарху, а холодная готовность зверя прыгнуть и вцепиться в горло…

Весь день приходили тревожные телеграммы из Петрограда. То Дума отказалась разойтись после Указа Государя и образовала какой-то Временный комитет. То правительство, объявив «осадное положение» в столице, в лице нескольких министров помчалось в Таврический дворец на консультации с Родзянкой и Гучковым. То позвонил по прямому проводу из кабинета военного министра в Петрограде Государю неведомо как оказавшийся там брат Государя Михаил. Он должен был находиться на фронте, готовить свою Туземную дивизию к наступлению, но вдруг из Петрограда под диктовку Родзянки спрашивал, не уполномочит ли его царь назначить Председателя Совета министров, который сам подобрал бы себе кабинет? Великий князь Михаил явно имел в виду Председателя Думы в качестве первого лица нового правительства…

Николай рассердился, отказался разговаривать с Михаилом дальше и велел Алексееву передать великому князю в столицу, что он не допускает каких бы то ни было перемен, требует принятия решительных мер для подавления бунта и временно предоставляет диктаторские права по управлению империей вне района, подчинённого Верховному Главнокомандующему, премьеру князю Голицыну…

Даже до легкомысленного Воейкова постепенно дошла чрезвычайность положения, когда он пришёл к генерал-квартирмейстеру Ставки Лукомскому и сообщил о желании Государя выехать в одиннадцать вечера из Могилёва в Царское Село. Дворцовый комендант не подозревал, что заговорщик Лукомский был предупреждён заговорщиком Алексеевым о том, что, поскольку сейчас каждая минута дорога, Императора и Верховного Главнокомандующего можно выпустить из Ставки только в шесть часов утра. Соучастники в Петрограде ещё не были совсем готовы направить литерные царские поезда в ловушку. Отъезд царя из Могилёва даже на два-три часа раньше мог привести весь заговор к крушению.

– Подать поезда в одиннадцать часов можно, но отправить их ранее шести утра не представляется возможным! – с вызовом ответил Лукомский.

– Что мне доложить Государю? – так же резко, чувствуя свитские вензеля на погонах, спросил Воейков.

– Можете сказать, что, во-первых, надо приготовить свободный проход царского поезда по всему пути и разослать для этого телеграммы…

Воейков только пожал плечами – ведь в этом не было ничего необычного, а послать телеграммы – дело не часов, минут…

– Во-вторых, – лениво и неуважительно продолжал генерал Лукомский, словно и не он раньше заискивал перед могущественным дворцовым комендантом, – первым по кратчайшей дороге через станцию Дно пойдёт эшелон с Георгиевским батальоном и генерал-адъютантом Ивановым… Царские поезда, пойдут в шесть утра через Смоленск – Лихославль… – упрямо закончил генерал-квартирмейстер и повернулся спиной к Воейкову.

Но и эшелон с Георгиевскими кавалерами во главе с Николаем Иудовичем Ивановым не ушёл из Могилёва 27-го числа. Когда в полночь Государь со свитой переезжал из губернаторского дома в свой поезд, батальон заканчивал погрузку. Клембовский назначил начальником штаба группы Иванова Генерального штаба подполковника Капустина, малозаметного члена кружка заговорщиков. «Человек» Мстиславского-Масловского в Ставке, Капустин так «умело» организовал формирование и отъезд Георгиевского батальона, что ещё и в два часа ночи теплушки с боевыми Георгиевскими кавалерами стояли на станции Могилёв-Товарный…

…Вагон Николая Иудовича Иванова, в котором он жил с первого дня войны, стоял ещё на пассажирских путях, когда незадолго до полуночи генерал-адъютант его покинул, приказав прицепить к эшелону с георгиевцами. Сам он пошёл в царский поезд, куда вечером пригласил его Государь, чтобы поговорить о его экспедиции в столицу.

Подойдя к платформе, где стояли синие литерные поезда, дальнозоркими глазами старый генерал углядел, как Император прощается с начальником своего штаба. Царь и Алексеев стояли у лесенки, ведущей в вагон Государя, и за отдалённостью Николаю Иудовичу не было слышно, о чём они говорили, прощаясь. Потом маленькая фигурка Алексеева потянулась чуть вверх, и начальник Штаба Ставки трижды, по-русски, облобызал своего Верховного Главнокомандующего. Потом Алексеев круто повернулся и отправился к автомобилю.

Николай вошёл в вагон. Генерал Иванов ускорил свои шаги. Государь немедленно, как только флигель-адъютант Нарышкин доложил о нём, принял Николая Иудовича.

Иванов сравнительно недавно, за обедом между восемью и девятью часами, видел Государя. Тогда это был, как всегда, бесстрастный, но любезный хозяин дома. Хотя он и был печален, но мило разговаривал со всеми. Теперь генерал-адъютант увидел совсем другого человека. Николай как-то сразу пожух, его лицо осунулось, под глазами легли чёрные мешки, щёки покрыли глубокие морщины. Но голос звучал всё-таки ровно и спокойно.

– Я берёг не самодержавную власть, а Россию… – задумчиво начал он разговор с крестником своего сына. – Я не убеждён, что перемена формы правления и министры, ответственные перед Думой, дадут спокойствие и счастье народу… Имейте в виду, что я почти готов согласиться с требованиями Думы и дать парламентский строй… Волнения теперь дошли до бунта, в столице нет ни сил, ни генералов, желающих подавить его… Вся надежда только на вас, Николай Иудович!.. Во имя вашего крестника задушите гидру революции в Петрограде!..

Хотя спазм и схватил горло генерал-адъютанта, которого Государь не только не прогнал от армии, когда случились первые неудачи во время его командования фронтом, не выдал критиканам, а оставил возле себя, на Ставке, Николай Иудович прохрипел в ответ:

– Задушу!.. Ваше Величество можете быть спокойны!..

Георгиевский эшелон с вагоном генерал-адъютанта Иванова тронулся в путь около трёх часов пополуночи 28 февраля. Синий литерный – свитский – ушёл из Могилёва только в пять часов утра. Царский поезд отошёл от платформы, как ему и полагалось по уставу, то есть один час спустя. Бушевала метель, ветер свистел в телеграфных проводах, по которым бежала из Могилёва в Петроград, князю Вяземскому, телеграмма генерал-квартирмейстера Ставки:

«Управляющий выехал своё имение»…

84

Чистые снега замели в тот февраль Белую Россию. 28-го погода снова переменилась, и солнце ликовало в поднебесье, видя столько чистого и белого. Ёлки и сосны в лесах были укутаны пологом снегов, а ветви лиственных деревьев покрылись белыми шапками снега и сделались все одной незнакомой породы. Изредка за окном вагона проплывали деревушки, засыпанные снегом, в которых улицы и тропинки чуть желтели, отличаясь соломенным цветом от ровной белизны полей и лесов.

Легши спать утром около четырёх, Николай проснулся от тяжёлого сна поздно, в десять. Умываясь, он увидел в зеркале сильно постаревшее и похудевшее лицо. Не помогло даже растирание махровым полотенцем: кровь к щекам не прилила, общий цвет оставался серо-жёлтым на фоне поседевших волос и бороды.

Быстро одевшись в серую черкеску, приготовленную Чемодуровым, он вышел в столовую к утреннему чаю. Несмотря на яркий солнечный день, ему всё казалось каким-то выцветшим, поблёкшим…

За столом собрались свои, свитские, которых он ценил и которым он был чуть больше открыт, чем посторонним людям. Но и они, привычные, добрые, хорошие и преданные, как он считал, ему и Семье до конца, за много лет не стали близкими друзьями. Настоящий, бесценный Друг была только Аликс. Только ей он мог бы открыть свою душу, но она была далеко, и Николай остро переживал то, что она одна борется за здоровье детей, из которых уже заболели корью четверо, кроме Мари, а совсем неподалёку от их тихой обители – Александровского дворца – бушуют толпы бунтовщиков.

«Чем занимается в Петрограде Павел, начальник конной гвардии? Почему ничего не слышно о том, что он во главе конных частей и офицеров Кавалерийской школы разгоняет злодеев?.. – думал Император, молчаливо прихлёбывая чай и механически жуя кусок хлеба. – Где же, наконец, Кирилл, командир Гвардейского экипажа, почему он не усмиряет мятежников?..»

Он ещё не мог и подумать о том, что как раз в это время великий князь Павел Александрович, вместе с чинами из юридического отдела министерства Двора сочиняет манифест от имени великих князей Дома Романовых, дарующий русскому народу Конституцию… А великий князь Кирилл Владимирович, к чёрному адмиральскому пальто которого очень шёл большой красный бант, явился в казармы Гвардейского экипажа на Екатерингофском проспекте и объявил: экипаж сейчас идёт с ним в Думу для заявления лояльности Временному комитету. Но половина матросов отказалась идти за адмиралом к Таврическому дворцу выражать повиновение Родзянке и Гучкову, они хотели остаться верными Государю. Кирилл, нарушая сразу две присяги, данные им как офицером и как великим князем, не раздумывая, стал на сторону тех, кто жаждал надеть красные банты и примкнуть к бунтовщикам. В казарме между матросами началась свалка. Были убитые и раненые, в том числе два офицера. Но Кирилл всё-таки повёл в Думу тех, кто желал идти с ним…

За окном вагона текла пока обычная жизнь. Литерный поезд не останавливался в маленьких городках, он только сбавлял ход на станционных путях. Когда под колёсами начинали стучать входные стрелки, Государь вставал из-за стола и напряжённо всматривался через окно в людей на платформах: что изменилось в них?.. Откуда в Петроград пришла эта зараза?..

Но не было ни красных флагов, ни красных бантов, о которых так громко стали вчера говорить в Ставке генералы. Кое-где на дебаркадерах всё-таки монументально возвышались станционные жандармы, отдававшие царскому поезду честь, а кое-кто из крестьянской толпы, скопившейся в ожидании пассажирского поезда, завидев на синих лакированных вагонах золотые казённые орлы, вставал на колени лицом к ним и снимал шапку…

Вот в очередной раз литерный поезд замедлил свой бег, и Император подошёл к окну. Проезжали какую-то маленькую станцию, скорее разъезд, на котором стоял встречный эшелон пехотного полка, направлявшийся на фронт. Их, видимо, уведомили, что будет проходить царский поезд. Часть солдат с оркестром была выстроена на низкой платформе, много нижних чинов выскакивало из теплушек, мчалось пристраиваться к остальным. Многие солдаты бежали рядом с вагонами, заглядывая в окна.

Оркестр играл гимн «Боже, Царя храни!». Заметив Государя, глядящего на них из поезда, солдаты грянули такое искреннее громовое «ура!», какое звучало на полковых смотрах во все века.

У Николая пошёл мороз по коже, увлажнились глаза. Ради этого народа, который сейчас так зримо показал ему и свите своё неучастие в интригах великих князей и оппозиции, в петроградском сумасшествии, он и жил, и пытался одолеть недругов… Но, отстучав на выходных стрелках, поезд набрал ход, и счастливое видение осталось далеко позади. Снова чёрные тучи стали заволакивать душу царя.

Во время коротких остановок в Смоленске и Вязьме, на вокзалах и привокзальных площадях не было видно ни единого человека, воздевшего на себя красный бант в знак сочувствия бунту. Резким контрастом к этой мирной картине была телеграмма, посланная вдогонку царскому поезду генералом Алексеевым и вручённая Воейкову на вокзале Смоленска. В ней начальник Штаба Ставки сообщал: им получено телеграфное донесение военного министра Беляева, где он уведомляет, что восстание разгорается, остались верными лишь четыре роты и один эскадрон и он покинул военное министерство, где находился у аппарата прямого провода; что необходимо «ответственное министерство»; что думские деятели, руководимые Родзянкой, ещё смогут остановить всеобщий развал и что потеря каждого часа уменьшает надежду на восстановление порядка…

В салоне, во время общего завтрака, уютно позвякивали на ходу поезда приборы и посуда, а чтобы не волновать Государя, который не хотел обсуждать острую ситуацию в столице даже со свитскими, разговор вели вокруг всяких банальностей. Сразу после завтрака, не выкурив обычной папиросы, Император снова удалился в свой кабинет.

Он закрыл за собой дверь, отгородился от шума, говора придворных, запаха пищи. Несмотря на ясный день, у него стояла какая-то тёмная вуаль перед глазами, разболелась голова и снова прокололо в сердце. Но теперь ему не надо было держать маску бесстрастия и спокойствия. Он устало прислонился лбом к холодному оконному стеклу, темнота перед глазами почти рассеялась. Головная боль не проходила. Он выпил облатку из тех, что давно валялись в ящике письменного стола, приготовленные профессором Фёдоровым для Аликс. Немного полегчало.

Перед ним на столе белел листок давешней телеграммы Алексеева. Николай уже стал ясно понимать, что его генерал-адъютант сознательно подыгрывает Родзянке, нагнетая панику вокруг военного бунта в Петрограде. Но ведь он же сказал Алексееву, уезжая из Могилёва, что после подавления мятежа он дарует «ответственное правительство». Неужели Алексеев ещё не понял, что он не цепляется за власть ради власти, а ищет только блага и спокойствия России? Но могут ли алексеевы, родзянки, гучковы хорошо распорядиться той частью власти, которую он теперь готов им предоставить? Проверять их способности во время Большой Войны небезопасно для России, но что иное возможно ещё сделать, чтобы удовлетворить ненасытный голод этих волков, алчущих власти?.. Надо бросить им пока кость, о которой он думал ещё вчера, после прощального разговора с Алексеевым… Да, в этой ситуации надо сделать шаг навстречу Думе и, как предполагалось в разговоре с Алексеевым, предоставить Родзянке выбор не всех министров. Назначение глав ведомств Двора, военного, морского и иностранных дел следует оставить за собой, да и весь Кабинет министров на деле должен быть ответственным перед ним, а не перед Думой. Если эту прерогативу дать Думе, то очень скоро она, забрав палец, отхватит всю руку…

Государь набросал короткий текст телеграммы Родзянке, назначая его, вместо князя Голицына, Председателем Совета, министров и предлагая ему выехать для доклада на одну из станций между Вязьмой и Петроградом. На первой же станции, где был телеграф, депеша ушла. Напряжения в состоянии Николая она не сняла. Император продолжал думать о мрачном клубке завязавшихся проблем…

Около трёх часов дня был получен ответ от Родзянки, что он выезжает навстречу. Потянулись томительные часы ожидания. От Вязьмы до Лихославля, где была следующая остановка царского поезда, на протяжении шести часов не было никаких новых известий. Николай до обеда просидел в одиночестве в своём кабинете. Он хотел работой занять время, но докладов и других бумаг, требующих его разбора, не было. Принялся читать «Записки о галльской войне» Гая Юлия Цезаря, но, несмотря на простоту и ясность стиля выдающегося политика и военачальника Древнего Рима, он прочитал только 20-й отрывок из 6-й книги:

«20. В общинах наиболее благоустроенных существует строгий закон, чтобы всякий, кто узнает от соседей – будет ли это просто болтовня или определённая молва – нечто касающееся общественных интересов общин, доносил властям и не сообщал никому другому, так как опыт показал, что ложные слухи часто пугают людей безрассудных и неопытных, толкают их на необдуманные действия и заставляют принимать ответственные решения по важнейшим делам. Власти, что найдут нужным скрыть, скрывают, а то, что найдут полезным, объявляют народу, но вообще о государственных делах позволяется говорить только в народном собрании…»

«Подумать только!.. Это писалось за пятьдесят лет до Рождества Христова!.. А как своевременно звучит тезис о роли слухов и сплетен в нарушении общественного спокойствия!..» – мелькнула мысль у Николая, и он, отвлёкшись от книги, вновь окунулся в горечь размышлений о сегодняшнем дне. Его мозг искал быстрого и достойного выхода из ситуации, куда загонял монархию «общественное» мнение. Но он был отрезан от внешнего мира не только тем, что оттуда перестали поступать проверенные факты, информация и комментарии разных сторон. Традиции самодержавия, складывавшиеся десятилетиями вокруг трона, многолетние привычки самого Николая, не поощрявшего служебные разговоры в присутствии тех кто не имел к делу прямого отношения, отсутствие рядом близкого друга, которого у него не было с младых лет в силу характера и воспитания Государя, – всё это ввергало его в страшное одиночество. Он чувствовал, что его загоняют в ловушку и что полуответственного правительства оппозиции будет недостаточно. Особенно беспокоило поведение Алексеева. Теперь он полностью был уверен, что всё писаное и говореное ему об участии начальника Штаба Ставки в заговоре было истинной правдой…

Воейков, потерявший всю свою беспечность и легкомыслие, принёс в Лихославле в кабинет царю странную телеграмму, полученную от инженера-путейца, севшего в царский поезд для следования по его участку. Дворцовый комендант сам не понял истинного смысла циркуляра, но Государь с полуслова уловил его:

«По поручению комитета Государственной думы я сего числа занял министерство путей сообщения и объявляю приказ Председателя Государственной думы: «Железнодорожники! Старая власть…»

«Родзянко уже рассылает приказы, словно он не подотчётный мне премьер правительства, а хозяин в моём доме… Я стал для него «старая власть»…» – отвлёкся от чтения Николай. Потом снова уткнулся в телеграмму.

«…Старая власть, создавшая разруху всех отраслей государственного управления, оказалась бессильной…»

«Вот ведь как лжёт, поганый боров! – рассердился Государь. – Не успел ещё разрушить со своей Думой Россию, только начал, а уже вновь клевещет!.. Как жаль, что я не послушал совета Аликс и не повесил его в ноябре с Милюковым и Гучковым на одной осине!..»

«…Государственная дума взяла в свои руки создание новой власти. Обращаюсь к вам от имени Отечества, от вас зависит теперь спасение Родины, – она ждёт от вас больше, чем исполнения долга, – она ждёт подвига. Движение поездов должно производиться непрерывно, с удвоенной энергией. Слабость и недостаточность техники на русской сети должна быть покрыта вашей беззаветной энергией, любовью к Родине и сознанием важности транспорта для войны и благоустройства тыла. Председатель Государственной думы Родзянко».

Далее шёл текст от имени какой-то неизвестной Государю личности:

«Член вашей семьи, я твёрдо верю, что вы сумеете ответить на этот призыв и оправдать надежду на вас вашей родины. Все служащие должны оставаться на своём посту. Член Государственной думы Бубликов».

– А есть ли какие-нибудь новые сведения из Петрограда? – брезгливо отбросил листок телеграммы-воззвания Николай.

– Ваше Величество, на этой станции к нам сел жандармский генерал, выехавший несколько часов тому назад с Николаевского вокзала… Он должен сопровождать литерный поезд по своему участку… Он рассказал, что в городе слышны частые и беспорядочные выстрелы, он сам видел взбунтовавшихся солдат. По слухам, перебито много офицеров… Когда его поезд отходил утром навстречу нам, большая, но беспорядочная толпа солдат начала занимать Николаевский вокзал… Рабочие и другое население очень возбуждены и требуют снижения цен на хлеб и продовольствие… Он не слышал из толпы в течение целого прошлого дня ни одного резкого слова ни против Государя, ни против Императрицы, и, по его мнению, «политика» в толпе пока не играла ещё главной роли, хотя все агентурные данные показывают, что волнения вызваны искусственно политическими прохвостами…

– Этот Бубликов пишет: «…занял сего числа министерство»… Как будто захватил германскую крепость Кенигсберг! – с горечью вымолвил Николай. С гнетущим чувством он отвернулся к окну, где среди белой пустыни не проплывало ни одного огонька. Растерянный Воейков понял, что Государь хочет остаться один.

«Какие-то бубликовы занимают министерства, а я целый день мчусь в пустоте… Наверное, не случайно Алексеев и Лукомский задержали меня в Могилёве на несколько решающих часов, а изменник Гурко не выполнил моего приказа ввести конную гвардию с Северного фронта в Петроград!.. Зачем я не освободился раньше от этой змеи Алексеева, согретой у меня на груди?.. Ведь мог же поставить вместо него хотя бы Брусилова… Или, на худой конец, Рузского… Всё было бы надёжнее, чем заговорщики в Ставке… При таком обороте событий, когда в Петрограде взбунтовались войска, а в Ставке власть в руках заговорщиков, придётся, пожалуй, пойти несколько дальше и дать в руки «общественности» дело формирования правительства целиком… Но надо найти опору в войсках… Отправлены ли полки с Северного фронта против бунтовщиков?.. Почему ничего не слышно о Николае Иудовиче с его Георгиевским батальоном?.. Ведь он должен быть уже поблизости от Царского Села!.. Бедная Аликс!.. Как она там одна!»

Вдруг что-то словно ударило в сердце Николая. Он оборотился на киот с иконами, где теплилась лампада под иконами Святой Троицы, Спасителя, Богородицы и Николая Чудотворца.

«Господи! Что это я – всё войска, войска, подавление бунта!… Ведь это значит, что одни русские люди будут стрелять в других русских людей!.. Прольётся много крови!.. Ради чего?.. Ради того, чтобы я сохранил право выбирать, назначать и отставлять министров?! Убивать простых русских людей для того, чтобы бесконечно тасовать колоду, в которой почти не осталось карт высоких достоинств?! Кровь на войне, кровь в столице… Господи! Помоги мне и наставь меня!.. Как спасти Россию без крови?! Божья Матерь! Спаси и помилуй русский народ! Убереги его от бесовского наваждения кровавой революции!.. Я готов отдать всю власть, только бы не было крови!.. Господи, Ты знаешь, что я никогда не алкал власти, никогда не цеплялся за неё, хотя Ты и вручил её Моему роду!.. Ради блага России я готов отдать не только власть, но и жизнь… Вразуми меня, Господи!..»

Лики с икон холодно смотрели на Императора, не подавая ему никакого знака. Ровно стоял огонёк лампады, сверху жёлто-оранжевый, а у основания – голубой.

Николай вернулся в своё любимое кресло, в котором много часов провёл за чтением книг. Крытые зелёным шёлком стены купе не утомляли глаз, но откуда-то на царя навалилась небывалая апатия. Поезд всё-таки мчался через белые снега, залитые мертвенным светом луны. Всё небо было усеяно крупными холодными звёздами. Мысль царя словно деревенела на этом вселенском холоде. Время остановилось для Николая, но настенные часы в морском латунном корпусе рядом с таким же барометром продолжали быстро двигать свои стрелки по кругу.

У Николая не было сил идти и прилечь на постель. Он так и сидел в кресле, почти разбитый своими мыслями о крови, неизбежной при подавлении восстания, о слабых и бездарных людях из Государственной думы, хитро подобравшихся к самым вершинам власти, которая им совсем не по плечу и принесёт России только горе и страдания. Он ощущал огромную усталость, новые опасности впереди и нежелание ради власти пролить кровь обманутых клеветниками и смутьянами людей. Мысли об измене, свившей гнездо в Его Ставке и захватившей часть генералов Его любимой армии, которым Он так безгранично доверял, добавляли яду в его апатию. В эту ночь впервые у него забрезжила мысль об отречении от престола и простой жизни в качестве частного лица с дорогой Семьёй в Ливадии или в одном из удельных имений в Костромской губернии, откуда вышли Его предки…

85

В своём отрешённом от мира состоянии Государь не заметил короткой остановки поезда на станции Бологое, где профессору Фёдорову генерал Дубенский из свитского поезда, следовавшего часом раньше, передал письмо для Воейкова. Карандашом, скорописью генерал-историограф писал о том, что, по сведениям, полученным офицерами железнодорожного полка, в Петрограде продолжает геройски сопротивляться горсть верных солдат и особенно юнкера Николаевского кавалерийского училища, что много офицеров убито, а станции Любань и Тосно впереди литерных поездов заняты кучками революционеров с пулемётами. Какой-то поручик Греков, комендант Николаевского вокзала, телеграфно приказывал по всем станциям направить царский поезд не в Царское Село, а на Николаевский вокзал. Генерал Дубенский советовал сразу из Бологого повернуть на Псков через станцию Дно, чтобы в штабе Северного фронта, у генерала Рузского, спокойно прояснить обстановку и принять решение.

Дворцовый комендант не стал докладывать Государю это письмо, а отправил в свитский поезд телеграфное указание: «Во что бы то ни стало пробираться в Царское Село». Это собственное мнение пустого Воейкова стоило потери ещё нескольких часов…

Около трёх ночи царский поезд прибыл на станцию Малая Вишера. В синих вагонах все спали, светились только два окна кабинета Императора. На запасном пути стоял, сверкая огнями, свитский поезд, который должен был быть по крайней мере в часе езды от Малой Вишеры к Петрограду. Освещённый перрон у главного пути был оцеплен усиленными караулами собственного Его Величества железнодорожного полка. Командир полка генерал Цабель, следовавший в свитском поезде, вместе с генералом Дубенским стоял посреди перрона и ждал «Литерный А». Он уже отдал приказ своим офицерам занять диспетчерскую и дежурную комнаты, телеграфное отделение, прервать связь с Петроградом. Генерал действовал строго по инструкции, поскольку во время остановки в Малой Вишере в его вагон буквально ворвался поручик железнодорожного полка, бежавший на дрезине со следующей по маршруту станции – Любань. Он доложил командиру, что роты солдат лейб-гвардии Литовского полка с пулемётами уже сняли с постов людей железнодорожного полка на вокзалах Любани и Тосно и что он едва мог выехать на дрезине навстречу литерным поездам, чтобы доложить о случившемся.

Когда вагоны царского состава остановились, Цабель ключами постучал в тёмное окно, за которым было купе дежурного флигель-адъютанта. Из-за занавески высунулась заспанная и всклокоченная голова Киры Нарышкина. Через три минуты он уже был на платформе, в шинели и фуражке.

– Где же дворцовый комендант? – спросил генерал Цабель.

– Все в поезде спят… – широко открыл удивлённые глаза тугодум Нарышкин и замолчал.

Цабель и Дубенский вошли в вагон, где было купе Воейкова, и постучались к нему. Дворцовый комендант сладко спал.

– Господи! Вот завидное спокойствие дурака! Спать почти под дулами пулемётов! – возмутился генерал-историк и пошёл будить своего друга профессора Фёдорова. Тот, оказывается, уже проснулся и оделся. Все вместе вышли на перрон. Вскоре к ним присоединились флаг-капитан Нилов, герцог Лейхтенбергский, флигель-адъютант Мордвинов. Нилов, узнав о сути дела, принялся морскими словами ругать Воейкова. Но порядок, по которому докладывать Государю в пути должен был дворцовый комендант, всё же не был нарушен. Маленький адмирал перемежал свои проклятья ставшей у него в последние дни обычной присказкой: «Все висеть будем на фонарях!..»

Позёвывая со сна и покряхтывая, спустился на платформу и источник раздражения Нилова. Долговязые господа в серых военных пальто и маленького роста адмирал в чёрном морском окружили коротышку Воейкова и заговорили все разом.

– Ничего не разберу! – отмахнулся от них дворцовый комендант. – Говорите кто-нибудь один!

Генерал Цабель коротко и ясно доложил. Генерал-историк дополнил предложением вернуться в Бологое, а оттуда повернуть на Псков, чтобы быть ближе к Петрограду и в гуще войск Северного фронта, верных Императору.

Обсуждая варианты, подошли к Императорскому вагону, вызвали камердинера Государя Тетерятникова.

– Его Величество не спят, – коротко сообщил он.

Воейков вошёл в салон-вагон Государя. Во тьме, не зажигая огня, в полосе света от открытой двери в кабинет у окна стоял Николай.

– Что случилось? – отрешённо спросил он.

– Ваше Величество! В Царское Село невозможно проехать через Тосно, станция захвачена мятежниками…

– Как же поедем?

– Можно от Бологого через Дно и Псков…

– Хорошо, поедем через Бологое на Дно… – Государь заметил вдруг, что название станции, куда пойдёт его поезд, звучит мрачно двусмысленно. Лёгкая судорога нервной реакции передёрнула его.

Воейков, не столь тонко чувствующий язык, как Николай, ничего не заметил и повторил распоряжение:

– Поедем на Бологое, Дно и Псков…

Господам офицерам, ожидавшим решения царя на платформе, он коротко бросил:

– Едем на Псков…

Снова потянулась белая пустыня без огоньков. Николай не стал возвращаться в кабинет. Не пошёл он и в спальню. Как был в заторможенном состоянии, так и сел в глубокое мягкое кресло салона. Мрачные ночные кошмары без сна одолевали его до рассвета, который царский поезд встретил на станции Старая Русса. Паровоз набирал здесь воду. В районе вокзала, да и вообще в маленьком курортном и торговом городке не было заметно никаких признаков бунта.

Дворцовый комендант воспользовался остановкой и пошёл в комнату телеграфиста. Ему вызвали станцию Дно, и он узнал, что туда только что прибыл генерал Иванов со своим эшелоном.

Воейкову доложили также, что генерал по дороге усмирил несколько поездов с солдатами, а станция Дно очищена им от бунтовщиков и туда можно беспрепятственно ехать.

Зная наверное, что Император не спит, дворцовый комендант прошёл в салон-вагон.

Лицо Николая было бледно. Светло-оливковая обивка салона добавляла на щёки Государя зеленоватые блики. Воейков сообщил о своём разговоре со станцией Дно.

– Отчего же так медленно двигается Николай Иудович?! – недовольно спросил Император. – Ведь он должен быть в это время в Царском!

– Ваше Величество, мне передали, что генерал Иванов сам был этим крайне удивлён. Проснувшись в шесть утра, он решил, что прошёл пятьсот вёрст и находится в Семрине, а оказалось, что его эшелон сделал всего двести вёрст…

День начинался ясным. Прослышав о царском поезде, стоящем на станции, к вокзалу собралась огромная толпа народа. У часовни, в незапамятные годы сооружённой на платформе, сгруппировались монахини из близлежащего монастыря. Они посылали на синие вагоны с золотыми орлами крестные знамения, а одна из них громко сказала генералу Дубенскому, вышедшему из свитского поезда, который догнал на этой станции царский:

– Слава Богу, удалось хотя в окошко увидать батюшку царя, а то ведь некоторые никогда не видели его…

Несмотря на большое стечение народа, у вокзала и вокруг него господствовал полный порядок. Кроме двух-трёх станционных жандармов и такого же числа урядников местной полиции, здесь никого и не было. Цабель, видя восторженное отношение к царю, отозвал усиленные караулы железнодорожного полка, хотя и не было известно о том, знает ли население Старой Руссы о создании Временного правительства и о его отношении к бунтовщикам в Петрограде. Железнодорожники на станции должны были бы знать о переменах в столице из телеграммы Бубликова, но отношение к царским поездам у них оставалось прежнее, внимательное и восторженное. Паровозные бригады, которые должны были меняться свежими на станции Бологое, отказались, несмотря на утомление, это сделать, мотивируя тем, что не хотят тратить время на остановку, когда дорога каждая минута.

Перед самым отходом царского поезда из Старой Руссы Воейков принёс в кабинет Государя депешу от Родзянки, с которым по телеграфу ранее договорились о его приезде на станцию Дно для встречи с Императором. Теперь он кратко уведомлял, что «по изменившимся обстоятельствам он выехать навстречу Его Величеству не может». В ответ Родзянке была послана телеграмма, предлагавшая ему выехать на встречу в Псков.

Целый день, от утреннего чая до вечера, Николай почти не разговаривал, против своего обыкновения не выходил гулять на остановках, был бледен, задумчив и ничего не ел. Свитские в Его присутствии с трудом находили безобидные темы для разговоров, которые почти сразу же угасали.

Начинало темнеть, когда «Литерный А» покинул станцию Дно, на этот раз, по уставу, пропустив свитский вперёд. Государь после завтрака так и просидел безучастно в своём кабинете, не выйдя к пятичасовому чаю…

Ко Пскову подошли в полной темноте. Даже легкомысленного оптимиста Воейкова поразило, что на пустынной платформе не было приготовлено почётного караула, а в маленькой группе генералов, стоявших посреди ярко освещённого пространства, узнали только своих, свитских, вышедших из первого литерного поезда, отогнанного уже на запасный путь. Ни генерал-адъютанта Рузского, ни чинов его штаба на дебаркадере не было.

«Литерный А» плавно затормозил. Открылась дверь служебного вагона, свитские ринулись в неё. Из комнаты дежурного на вокзале выглянул какой-то офицер и скрылся. Минут десять спустя через вокзальную площадь протарахтели два штабных мотора и остановились в конце дебаркадера у багажного отделения. Из первого вылезли главнокомандующий Северным фронтом генерал Рузский и его адъютант. Из второго – начальник штаба фронта Данилов-Чёрный, бывший ранее генерал-квартирмейстером у великого князя Николая Николаевича в бытность его Главнокомандующим, и два офицера.

Рузский шёл по платформе в сопровождении своего адъютанта графа Шереметьева, специально взятого им из аристократического семейства, чтобы все видели, как он помыкает им и держит на побегушках. Невысокого роста, согбенный, седой, старый, в резиновых калошах и форме Генерального штаба, он шёл как бы нехотя, нарочито медленно. Когда он проходил мимо группы свитских около служебного вагона, генерал Дубенский обратил внимание на то, что его лицо было испито-бледным, болезненным, а глаза через круглые железные, как у мелкого столоначальника, очки глядели на всех неприязненно и злобно. Мелкого роста седоватый брюнет генерал Данилов со своими офицерами следовал на отдалении нескольких шагов, словно конвой. Он тоже неприветливо оглядел хорошо знакомых ему генералов из свиты Государя и вошёл вслед за Рузским и Шереметьевым в вагон. Офицеры остались ждать в стороне, словно опасаясь подвоха или ареста.

Свитские с перрона тоже вошли в свой вагон, но не успели приступить к Рузскому с расспросами, как появился Воейков и объявил, что Государь готов принять своего генерал-адъютанта.

Николай встретил главнокомандующего Северным фронтом в своём кабинете стоя. Он был в тёмно-серой черкеске, отделанной серебром, с кинжалом на поясе. Лицо его было жёлто-серо, табачного цвета усы и борода сверкали проседью. Глаза были печальны, но когда он начал говорить, ни в тоне, ни в словах не просвечивало и тени беспокойства.Государь не садился, гость тоже стоял, но не по стойке «смирно», как полагалось бы перед монархом и Верховным Главнокомандующим. Генерал горбился, его большой нос был опущен к полу, и весь он походил, в своей чёрной форме Генерального штаба, на зловещего ворона.

Спокойно, со всегдашним своим оттенком любезности Николай рассказал, как его поезд был остановлен в Малой Вишере и как он оттуда решил ехать к ближайшему аппарату Юза[152], то есть сюда, во Псков. Он сообщил, что ждёт сюда Председателя Государственной думы Родзянко, которого телеграммой назначил главой кабинета и поручил выбрать министров. Рузского он просил доложить о положении на Северном фронте.

– Сообщения о происходящем в Петрограде и Москве получены мною из Ставки, – подняв наконец свой нос от пола и посмотрев куда-то в середину лба Императора, холодно сказал Рузский. – Угодно ли Вашему Величеству принять о них доклад?

– Угодно, – коротко ответил царь. – Доложите мне всё сегодня в девять, после обеда.

Рузский понял, что сейчас ему следует выйти. В свитском салоне обер-гофмаршал князь Долгоруков передал ему приглашение к царскому обеду в восемь вечера. Данилов, который молча сидел в салоне, не отвечая на расспросы свитских, тоже получил такое приглашение.

У Рузского, державшего ещё в руках картонный квадратик приглашения к обеду с напечатанным на нём коротким, отнюдь не роскошным меню, на злом лице промелькнуло что-то человеческое. Он сел и утомлённо откинулся на спинку дивана. Вокруг него столпились Фредерикс, Дубенский, Воейков, Мордвинов. Маленький адмирал сидел на другом диване, рядом с Даниловым, и пыхтел своей любимой сигарой.

Когда генералы вокруг Рузского перестали издавать отдельные восклицания в виде вопросов, Фредерикс обратился к генерал-адъютанту:

– Николай Владимирович, вы знаете, что Его Величество даёт ответственное министерство и назначил Родзянку премьером. Теперь Государь едет в Царское. Там находится Императрица и вся Семья, дети больны корью, а в столице беспорядки. Когда стало известно, что проехать прямо в Царское Село нельзя, Его Величество в Малой Вишере приказал следовать к вам, в Псков, и вы должны помочь Государю наладить дела…

– Теперь уже поздно, – лениво и неприязненно отозвался Рузский, – я много раз говорил, что необходимо идти навстречу Государственной думе и давать те реформы, которых она требует. Меня не слушали. Голос хлыста Распутина имел большее значение… Им управлялась Россия… Потом появился сумасшедший Протопопов, ничтожный и неизвестный премьер князь Голицын… Все говорят о сепаратном мире…

Генералы стали ему возражать, говорить, что он сгущает краски и многое в его словах – бредни оппозиции. Подал голос и граф Фредерикс.

– Помилуйте, что вы говорите!.. – обидчиво сказал он. – Я никогда не был сторонником Распутина, я его не знал… Кроме того, вы ошибаетесь, он вовсе не имел такого влияния на все дела…

– О вас, граф, никто не говорит, – раздражённо отвечал Рузский с таким подтекстом, что ты, дескать, старая развалина, вовсе не в счёт, – вы в стороне стоите…

– Но что же теперь делать? – почти выкрикнул Воейков.

– Теперь надо сдаваться на милость победителя… – злобно окрысился на свитских генерал-адъютант, главнокомандующий Северным фронтом. Эта фраза ясно говорила о том, что Дума, бунтующий Петроград и высшее армейское командование сговорились против Государя. После разговора с Рузским ближайшее окружение царя поняло, что последняя надежда на командующего Северным фронтом – испаряется.

Николай пока не знал об этом, как и не догадывался о том, что Рузский состоит в одном заговоре с Алексеевым и Гурко против него.

Через несколько минут всех пригласили в вагон-столовую на обед. Он проходил быстро, говорили только о погоде да о скором приходе весны, когда развезёт дороги и не проедешь ни на санях, ни на телеге. Государь поднялся от стола первым, почти не притронувшись к еде, и просил всех не беспокоиться и не вставать. Это было на руку Рузскому, который ел медленно, копаясь в своей тарелке. Уходя в свой кабинет, Николай объявил главнокомандующему Северным фронтом, что ждёт его через час.

В том же зелёном кабинете встречает Государь Рузского. Оба бледны. В отличие от Николая генерал-адъютант не может скрыть своей взволнованности и беспокойства. Он начинает доклад с телеграммы, которую получил сегодня от Алексеева. Начальник Штаба Ставки, оказывается, ещё с утра знал, что Император обязательно приедет во Псков, в штаб-квартиру Северного фронта, и сообщал Рузскому для передачи Верховному Главнокомандующему, что Москву не удалось изолировать от революционных событий. Генерал Мрозовский, главнокомандующий Московским военным округом, докладывал в Ставку, что в первопрестольной столице стачка захватила почти все предприятия, рабочие вышли на улицы с красными флагами, а «воинские части перешли на сторону восставших».

Далее Алексеев писал, что в Кронштадте произошли революционные события, убит комендант порта адмирал Вирен… Испуганный «косоглазый друг» нагнетал панику, высказывая мнение о том, что беспорядки могут перекинуться на другие центры, нарушить железнодорожное сообщение, в том числе и воинское. Прекратится подвоз продовольствия, наступит голод. Всё это приведёт к обострению революции и выходу России из войны.

– «Пока не поздно, – зачитывал для убедительности текст телеграммы Рузский, – необходимо немедленно принять меры к успокоению населения и восстановить нормальную жизнь в стране. Подавление беспорядков силою при нынешних условиях опасно и приведёт Россию и армию к гибели. Пока Государственная дума старается водворить возможный порядок, но если от Вашего Императорского Величества не последует акта, способствующего общему успокоению, власть завтра же перейдёт в руки крайних элементов, и Россия переживёт все ужасы революции. Умоляю Ваше Величество, ради спасения России и династии, поставить во главе правительства лицо, которому бы верила Россия, и поручить ему составить Кабинет. В настоящую минуту это единственное спасение. Медлить невозможно, и необходимо это провести безотлагательно»…

– Что же, Михаил Васильевич забыл, как я ему говорил, уезжая из Могилёва, что назначу Родзянко Председателем Кабинета и дам ему право выбирать министров? – с недоумением спросил Государь Рузского. Пока генерал-адъютант читал, в лице Николая не дрогнула ни одна чёрточка. И слова его были сказаны тоже очень спокойным тоном. Но внутри он весь кипел.

«Как! «Косоглазый друг» не довольствуется тем, что выпихнул меня из Ставки, где я был среди моей армии, и теперь лезет в политику ещё нахальнее, способствуя «общественности» получить конституцию и независимое от меня правительство! Какой же я дурак, что не верил до конца всем докладам и письмам о заговоре, а надеялся успеть раньше их и принести России военную победу! Но чтобы генералы лезли в политику ради развала государства во время войны и отказывались от побед над неприятелем, лишь бы принести победу смутьянам и бунтовщикам?! Неслыханно!»

Видя каменное спокойствие царя, генерал тоже постарался взять себя в руки и стал говорить менее возбуждённо, только изредка взмахом руки подкрепляя высказанную мысль. Он сообщил о том, что помощник начальника Штаба Ставки генерал Клембовский за час до прихода поезда Государя по прямому проводу из Могилёва передал просьбу генерала Алексеева и великого князя Сергея Михайловича о том, чтобы принять срочные меры, изложенные в первой телеграмме наштаверха. Лицом, пользующимся доверием, они назвали Родзянку.

Государь ненадолго задумался, а потом ещё раз отметил:

– Я же сказал Алексееву, что дам ответственных министров и назначил Родзянку Председателем Кабинета министров… Он же должен был прибыть сюда на встречу со мной, чтобы обсудить всё это… А что касается конституции, то я не убеждён, что вся Россия захочет её принять… Юг, например, я знаю, будет против… А потом… конституция во время войны?! Ведь это нужно только нашему противнику!..

Постучался и вошёл адъютант Рузского. Он принёс новую телеграмму Алексеева. Начальник Штаба Ставки за много сотен вёрст от Пскова, видимо, чувствовал, что Главкосеву не хватит аргументов для убеждения Государя. Алексеев, ссылаясь на положение в Петрограде, которое менялось час от часу, старался тем обосновать необходимость полностью ответственного перед Думой министерства, без каких бы то ни было изъятий, что столица скоро не примет уже и называющего себя монархистом Родзянку, а требования пойдут дальше…

В той же телеграмме из Ставки передавался проект царского Манифеста о назначении Родзянки Председателем Совета министров и свободном выборе им полного состава Кабинета, ответственного перед Думой и Государственным советом. Алексеев умолял Императора подписать его. Этого же возбуждённо попросил и Рузский.

Николай, который ясно понимал с первых дней бунта необходимость действовать твёрдо и не поддаваться на уговоры и угрозы кучки мятежников, всё более сознавал невозможность опереться на высшее военное командование и министров правительства. Одни оказались предателями и заговорщиками, другие просто струсили или были заблаговременно раздавлены «общественностью», как Протопопов. Настойчивость генералов Алексеева и Рузского, слабость премьера князя Голицына, со страху подавшего в отставку, безволие и неорганизованность министра внутренних дел Протопопова, оказавшегося только позёром и болтуном, открывали ему постепенно такую мрачную картину заговора, использующего панический страх властей перед бунтом нескольких запасных батальонов, что он начинал думать о том, не сделать ли ему ещё шаг назад.

Он физически ощущал, как нарастало давление и со стороны Дома Романовых – великих князей Сергея Михайловича и близкого когда-то Сандро, родного брата Михаила и дяди Павла. Он ещё не знал, что великий князь Кирилл своим явлением в Думе с красным бантом сразу дважды изменил ему и России, а великий князь Николай Николаевич ведёт переговоры с посланцем заговорщика Колчака о своём триумфальном возвращении на Ставку в качестве Верховного Главнокомандующего…

Наперекор чёрным мыслям возникали в памяти солдаты и офицеры пехотного эшелона, пропускающие его поезд дружным «ура!», сцены уютной провинциальной жизни в Старой Руссе и других городах, по которым он колесил целых сорок часов.

«Здесь, во Пскове, не на кого опереться, чтобы разорвать путы, которыми они пытаются связать меня… И нет никаких сообщений, прошёл ли в Царское Село Николай Иудович со своими Георгиевскими кавалерами… Что там с Аликс и детьми?! Здесь, у Рузского, я словно в западне, отрезан от всей России и армии… Пожалуй, надо согласиться подписать алексеевский манифест, чтобы хоть на время приостановить всю эту игру…»

Император, не слушая, что продолжал бубнить ему чёрный генерал, взял лист телеграммы Алексеева с текстом проекта Манифеста и размашисто поставил свою подпись «Николай». Рузский с неожиданной ловкостью рук почти выхватил подписанную царём бумагу, затолкал её в свой чёрный коленкоровый портфель вместе с другими и проскрипел слова благодарности.

– Ваше Величество, разрешите пойти к аппарату Юза для переговоров с Родзянкой? – спросил он почти нормальным голосом.

Государь ещё яснее понял, что вокруг него ведётся грязная интрига.

– Пожалуйста… – бесстрастно ответил он.

Через пару минут, шаркая калошами, Рузский устремился от царского вагона к своему авто. Перед тем как вызвать к аппарату Председателя Государственной думы, генерал продиктовал юзисту сообщение для уполномоченного Красного Креста по Северному фронту князя Вяземского:

«Ловушка захлопнулась…»

86

Царский вагон стоял тихо, с полупритушенными огнями, у ярко освещённого пустынного перрона. Зато свитский, рядом с ним, гудел как потревоженный улей. Там ждали, что генерал Рузский зайдёт к ним после разговора с Государем, но Главкосев не исполнил обещания, а отправился сразу к своему мотору.

Воейков, который, может быть, что-то слышал, вёл себя в соответствии со своим убеждением, что он должен знать всё, а остальные свитские – ничего. Теперь надутый Воейков сидел молча в одном углу салона, а в другом кипели страсти вокруг адмирала Нилова, который, возбуждённо размахивая своей сигарой, в крепких выражениях комментировал наглое высказывание Рузского о необходимости «сдаваться на милость победителя».

Адресат его проклятий в это время сидел у аппарата Юза и ждал, когда в дом военного министра на Мойке, 67, куда сходились провода из Ставки и всех штабов фронтов, приедет вызванный для переговоров Родзянко. Воспользовавшись паузой, Рузский размышлял о том, как могут отразиться на ходе событий успешные карательные действия группы генерала Иванова в окрестностях Петрограда и в самой столице. Он знал, что Николай Иудович усмирял бунтующие части по дороге к Царскому Селу одним своим появлением. Не отдавая виновных под военно-полевой суд и милуя их таким образом, бородатый и страхолюдный генерал орал на них густым басом: «На колени!» Солдатики выполняли его команду, прекращая свои митинги и сходки. Подполковник Капустин, поставленный заговорщиками начальником штаба группы Иванова, пока только информировал своих хозяев о каждом шаге Николая Иудовича, но вмешаться в ход событий не сумел. Ему требовалась срочная поддержка из Ставки и штаба Северного фронта, поскольку эшелоны с кавалерией и пехотой, назначенные из ближайшей 5-й армии на усмирение Петрограда, уже пошли, а на Западном фронте – грузились в вагоны.

Главкосев имел информацию о том, что эшелон с Георгиевским батальоном и вагоном генерал-адъютанта Иванова стоял на пороге Царского Села и был готов начинать разгрузку. Даже простое соединение этого батальона отборных храбрецов с частями в Царском Селе, оставшимися верными царю, не говоря о скором прибытии на станцию Александровская четырёх боевых полков с Северного и Западного фронтов, их наступление на Петроград грозило полным крахом всего заговора.

Ничтоже сумняшеся, хитрый и злобный Рузский решил на свой страх и риск послать от имени Государя Иванову телеграмму: «Прошу до моего приезда и доклада мне никаких мер не принимать».

«Кто не верит, что это сам Государь распорядился, пусть проверит!.. А я всегда могу сослаться на то, что мне сказал это сам царь во время разговора с ним…» – нашёл себе оправдание генерал-предатель.

Одновременно, по приказу Главкосева, его начальник штаба Данилов по телеграфу передал в армии своего фронта команду прекратить отправку войск в подкрепление группе генерала Иванова, а уже отправленные эшелоны вернуть обратно в Двинский район. Рузский убедился, что его опасения были явно не беспочвенны, а ход мыслей таков же, как и у его сообщников в Ставке: практически одновременно, с грифом «только для личного сведения», он получил по телеграфу копию предписания Алексеева, также от имени Государя, которое было послано из Могилёва на Западный фронт: «Уже отправленные части задержать на больших станциях, остальных – не грузить…»

После того как генерал Рузский ушёл от него на переговоры Родзянкой по проводу Юза, Николай вернулся в кабинет и зажёг настольную лампу. Её белый стеклянный абажур наполнился сильным электрическим светом и больно ударил по усталым глазам. Государь выключил лампу и включил бра над часами и барометром. Он опустился в кресло и откинулся на мягкую спинку.

«Не совершил ли я непоправимую ошибку, подписав изготовленный в Ставке Манифест?! – застучало у него в висках. – И Рузский, оказывается, тоже в сговоре с изменниками… Как слаженно они действуют!.. Из этой паутины будет очень трудно вырваться… Пожалуй, только ценой гражданской войны… Но если я теперь ясно вижу, кто стоит за предателями, то пока мне не совсем ясно, на кого я могу рассчитывать… Наверное, большинство солдат и офицеров в действующей армии будут всё-таки за меня, но как мне их узнать?.. Как прорвать фронт генералов, начисто изолировавших меня от любящих меня и оставшихся верными полков?.. Может быть, когда приедет Родзянко для переговоров, вырваться вместе с ним отсюда и посмотреть на воле, кто не предал меня?.. Конечно, в Ставку ехать нельзя, они могут снова запереть меня там… Но с другой стороны, где, как не в Могилёве, я лучше всего смогу узнать, кто на моей стороне? Неужели все офицеры в Ставке предатели?! Не верю!.. Нет!..» Он даже отрицательно покачал головой, словно вёл диалог с невидимым собеседником.

«Заговорщикам будет мало ответственного перед Думой правительства… – вдруг пришло на ум Николаю. – Они потому и давят так сильно, что не уверены в своих силах и боятся, что я встречусь с народом и армией… Они будут избегать честного поединка со мной, если я смогу вырваться отсюда, из их сетей, и поэтому их главная цель – моё отречение от престола… Алексеев, хитрая бестия, зная, что я не допущу, чтобы лилась русская кровь, пугает меня гражданской войной… Возможно, он и прав – даже маленькая стычка, например, моего Конвоя, если я отдам ему такой приказ, с любой воинской частью, предводительствуемой изменниками, кончится кровопролитием, большим или малым, и это может стать началом гражданской войны… Мне не страшно умереть самому ради блага России… Но если я сейчас прикажу расстрелять на месте предателя Рузского, то приму на душу его кровь, совершу тяжкий грех!.. Люди, солдаты, будут называть меня убийцей… Гражданская Война во время Большой войны?! Нет!.. Это невозможно!.. Скорее я соглашусь стать искупительной жертвой предательства и обмана, отрекусь от трона, пойду на фронт простым полковником в действующую армию, если мне станет ясно, что это надо сделать для блага России, чем развяжу братоубийственную войну!»

Николай принял решение. Но не было сил идти в соседний вагон и лечь на кровать. Тяжёлый сон, как чёрная туча, навалился на него, сморил на несколько часов, но не дал отдохновения.

Предвидение Государя о возрастании требований изменников оказалось точным. Несмотря на то что 1 марта волнения в Петрограде несколько стихли и в Ставку Алексееву пришла неведомо кем посланная телеграмма о том, что в столице всё успокоилось, у заговорщиков и в столице и в Могилёве от радости кружилась голова и хотелось ковать железо, пока оно было горячо, ссылаясь на беспорядки. Поэтому Родзянко нагнетал истерию, не забывая при этом выдавать себя за первого борца с бунтовщиками и главного спасителя Отечества. Его уже не устраивала роль премьера правительства в конституционной монархии, с умным и упорным в достижении своих целей Николаем Александровичем во главе государства, а хотелось править при больном двенадцатилетнем Императоре Алексее Николаевиче и безвольном регенте Михаиле Александровиче.

Может быть, если повезёт, казалось ему, просвечивала и дальнейшая перспектива: стать выше монарха – президентом дворянской республики с диктаторскими полномочиями…

Амбиции заменяли Родзянке ум и совесть. Подталкиваемый в спину теми силами, которые вышли из подполья и сразу заняли в думских коридорах власти господствующее положение, он так и не понял, что стал для Совета рабочих депутатов только тараном для обрушения монархии и России…

…В шесть часов утра Николай снова был на ногах. Он принял ванну в своём вагоне-опочивальне, механически повертелся на турнике, но напряжение всех мышц и горячий душ после него не сняли окостенения мыслей и чувств, пришедшего в бессонные ночные часы, которым природа предохраняла его от нервного срыва. Два часа он перебирал бумаги в ящиках своего стола, не в силах углубиться в них, достал папку с письмами Аликс, но острая жалость к жене и стыд за себя не позволили ему открыть её и перечитать послания жены – только теперь он понял, насколько умнее, решительнее и дальновиднее его была она, когда умоляла своевременно принимать жёсткие меры против гучковых, родзянок, алексеевых… Нетерпимо было сознавать, что своим мягкодушием он предал Россию, Семью и Себя…

В девять он вышел к утреннему чаю, но ничего, кроме двух-трёх глотков своего любимого «Earl Grey» от старинной английской фирмы «Twinings», так и не смог проглотить. Его мучила страшная головная боль, лицо было бледно и всё покрыто сеткой мелких морщин. Его любимая серая черкеска Кавказской казачьей дивизии с серебряными газырями и кинжалом в серебряной оправе на этот раз совершенно не шла ему. Никто из свитских не лез к нему с разговорами, да и между собой в этот день они не очень-то и общались за столом.

Около десяти камердинер Тетерятников доложил о приходе генерал-адъютанта Рузского. Государь сказал: «Проси!» – и вышел в кабинет. Он встретил генерала стоя, спокойно поздоровался с ним и предложил сесть к столу. Рузский замедленно, по-старчески, опустил своё тело в кресло и выложил на стол коленкоровый портфель с бумагами. Избегая смотреть Государю в глаза, он доложил, что с 3 часов 30 минут до 7 часов 30 минут утра вёл по аппарату Юза разговор с Родзянкой, который тут же дублировался по другому Юзу в Ставку, Алексееву.

– Хорошо, – бесстрастно ответил Николай.

Генерал выложил из портфеля длинную и тонкую белую ленту и подал её Государю. Николай сначала принялся читать внимательно, но, увидев ложь и несообразности, не замеченные самими участниками разговора, стал небрежно и быстро просматривать её.

«Родзянко явно лукавит, когда приводит три причины, воспрепятствовавшие ему приехать ко мне во Псков», – решил царь, читая о том, что якобы взбунтовался какой-то эшелон, который шёл с Северного фронта и решил не пропускать никого. Затем Председатель Думы утверждал, что его отъезд может вызвать нежелательные («Кому?!» – подумал Николай) последствия, а в конце концов хвастливо заявил, что ему невозможно покинуть взбунтовавшийся Петроград, так как «только ему верят, только его приказания исполняют…» («Эк хватил! Самовлюблённый боров…» – усмехнулся мысленно царь.)

Хитрый Рузский для царя и истории нарочно вёл разговор так, чтобы выглядеть в нём верноподданным и не болтаться на виселице в Могилёве вместе с другими заговорщиками, если царю удастся победить. Он не прерывал Родзянку, когда тот делал выпады против Государыни и царя, сообщал, с одной стороны, о братающихся с народом войсках, об анархии, собственном решении возглавить революцию и арестовать министров. С другой стороны, Председатель Думы, «которого все слушают и приказания исполняют», разыгрывал панику и утверждал, что чувствует себя на волоске от заточения в Петропавловскую крепость, куда он сам отправил министров…

Рузский сообщает на другой конец Юза, что Государь подписал Манифест, проект которого получен из Ставки, Родзянко требует его немедленно передать. Но, ещё не зная, какой это Манифест, начинает высказываться, что документ опоздал и никуда не годится…

Рузский не желает замечать противоречий – ему важно переложить всю ответственность за постановку коренного вопроса на собеседника, поэтому он провоцирует Председателя Думы, посылая ему невинную вроде бы фразу: «Что значат Ваши слова о том, «что династический вопрос поставлен ребром»?»

Председатель Думы упоён своей славой. Продолжая муссировать лживую легенду о сепаратном мире, который якобы хотят заключить царь и царица, которую он продолжает пропагандировать толпам, стекающимся к Таврическому дворцу, Родзянко нагло отвечает Рузскому: «Все решили довести войну до победного конца, но царь должен отречься…»

«Кто эти «все»?! – думает Государь. – Кто «грозно требует» отречения?.. Не те ли, кого Родзянко аморфно обозначает «кто агитирует против всего умеренного» и кого боится Председатель Думы, несмотря на то что «за ним весь гарнизон и весь народ и только ему верят и его слушаются», как он сам утверждает…»

«Манифест запоздал, его надо было издать после моей первой телеграммы 26 февраля…» – читает Николай на ленте слова Родзянки.

«Вот нахальная свинья! – с гневом думает царь, – По его дурацкой телеграмме я должен был сразу перевернуть весь порядок управления страной! Эта скотина забыла, что я после его депеши и из-за беспомощности, а может быть, и предательства военных властей в столице выехал в Петроград, чтобы убедиться сам, в чём дело, но по вине заговорщиков в Ставке и в Думе – какого-то мерзавца депутата Бубликова, передавшего воззвание Родзянки к железнодорожникам, так и не смог добраться до Царского Села…

Этот бывший кавалергард, носящий звание камергера моего Двора, вопит, что «время упущено, возврата нет», но кто в этом виноват, как не он сам! Конечно, для него «возврата нет» – он будет повешен, когда я подавлю мятеж… Поэтому-то он и требует отречения от престола, поскольку и у него, и у этой преступной говорильни Думы рыло в пуху… Это они спровоцировали беспорядки своими подстрекательскими и клеветническими речами… Как жаль, что Аликс и я отсоветовали старику Штюрмеру и Протопопову подать в суд на клеветников и оскорбителей – Милюкова и Керенского за их речи в Думе первого ноября! Надо было тогда воспользоваться острым моментом и покарать мерзавцев!.. Как только мне удастся успокоить бунт, то Родзянко, Милюков и Керенский первыми пойдут под военно-полевой суд!»

Николай быстро досмотрел ленту Юза и брезгливым движением отодвинул её по столу к Рузскому.

Главкосев, исподлобья глядя на Государя, молча вытащил из портфеля ещё одну, но значительно более короткую ленту Юза. Это оказалась первая часть разговора генерал-квартирмейстера Ставки Лукомского с начальником штаба Рузского генералом Даниловым. Он протянул её царю, и Николай стал читать её внимательнее, чем бесконечную макаронину из Петрограда.

«Генерал Алексеев просит сейчас же доложить Главкосеву, что необходимо разбудить Государя и сейчас же доложить царю о своём разговоре с Родзянкой… – тянулись на ленте слова. – Переживаем слишком серьёзный момент, когда решается вопрос не одного Государя, а всего царствующего дома и России. Генерал Алексеев убедительно просит безотлагательно это сделать, так как теперь важна каждая минута и всякие этикеты должны быть отброшены…»

«Оказывается, мой «косоглазый друг» как был, так и остался хамом, только умело скрывал это…» – с горечью, подумал Николай, продолжая скользить взглядом по ленте.

«Генерал Алексеев просит, по выяснении вопроса, немедленно сообщить официально и со стороны высших военных властей сделать необходимое сообщение в армии, ибо неизвестность хуже всего и грозит тем, что начнётся анархия в армии.

Это официально, а теперь я прошу тебя доложить от меня генералу Рузскому, что, то моему глубокому убеждению, выбора нет и отречение должно состояться. Надо помнить, что вся Царская Семья находится в руках мятежных войск, ибо, по полученным сведениям, дворец в Царском Селе занят войсками, как об этом вчера уже сообщал вам генерал Клембовский…»

– Разве вчера были сообщения о захвате бунтовщиками Александровского дворца? – с удивлением поднял глаза на Рузского Николай. Тот был смущён и не знал, что ответить.

Потом начал юлить и выпутываться:

– Может быть… Вообще-то, наверное, что-то неофициально приходило… Не могу судить… Говорят, толпы шли в Царское Село… А может быть, он имеет в виду сегодняшнее утреннее сообщение помощника начальника Штаба Ставки генерала Клембовского моему генерал-квартирмейстеру Болдыреву о том, что Конвой Его Величества прибыл сегодня в полном составе в Думу с разрешения своих офицеров, и, наконец, о желании великого князя Кирилла Владимировича прибыть лично к Родзянке, чтобы вступить в переговоры с исполнительным комитетом?.. Я ведь ещё не успел доложить Вашему Величеству…

Николай внешне остался так же спокоен, как и был. Но его буквально потрясло известие об измене Конвоя, хотя он и не до конца поверил ему. Государь совсем не удивился подлому поведению Кирилла, от которого уже давно ждал какой-нибудь пакости. Он понял также, что упоминание о Семье – это ещё один способ попытаться загнать его в угол.

«…Если не согласятся, – читал он дальше на ленте, – то, вероятно, произойдут дальнейшие эксцессы, которые будут угрожать Царским Детям, а затем начнётся междуусобная война, и Россия погибнет под ударами Германии, и погибнет династия…»

Государь не стал читать дальше, отбросил от себя комок ленты и брезгливо вытер руки чистым носовым платком. Рузский его правильно понял, но не стал изображать оскорблённую невинность. Он тоже считал, что в Ставке переборщили и Алексеев с Лукомским напрасно открытым текстом давали понять Государю, что его дети, его любимая жена – заложники генералов покровителей бунтовщиков.

Николай встал с кресла и отошёл к окну. Рузский тоже встал и раздумывал о том, что теперь сделает Император. Минута прошла в напряжённой тишине. Потом Государь вернулся к столу и жестом пригласил генерала сесть ещё раз. Он решил проверить Рузского снова – насколько тот твёрд в своей измене и не удастся ли его склонить к сотрудничеству.

– Николай Владимирович, я уже вчера днём подумывал о том, что Манифест может не помочь и не стоит ли мне отойти в сторону для блага России… – сказал он и испытующе посмотрел на генерала. Рузский сидел опустив голову с большим носом-клювом. Стёкла его железных очков блестели, как зеркала, и не давали видеть глаза. Он молчал и окончательно решал для себя, к какой стороне примкнуть: остаться в рядах заговорщиков или перейти на сторону Императора. По той информации, которую он имел из столицы, можно было ещё легко подавить бунт запасных солдат или, перерезав железнодорожное сообщение с Петроградом, установив его блокаду, в три дня голодом заставить бунтовщиков сдаться… Но что он получит в награду от Государя? Пост начальника Штаба Ставки, о котором всегда мечтал, безуспешно интригуя против Алексеева, или должность военного министра-диктатора, против которого сразу же обратится всё «общественное» мнение России и её союзников, которые, как он знал, тоже хотели перемены режима в России?.. Не будет ли эта ноша тяжела для него, старого и больного человека? Не проще ли остаться на стороне Гучкова, князя Вяземского, который втянул его в заговор против царя, «общественности» и этого надутого индюка Родзянки? Ведь если заговор удастся, то грядут большие перемены среди начальствующих лиц…

Пока он так и не решил для себя этого вопроса. Государь тоже продолжал размышлять, но вслух.

– Я никогда не жаждал власти и не цеплялся за неё… – глуховато говорил Николай, –я готов отречься от престола, но я опасаюсь, что народ меня не поймёт –ведь я давал царскую присягу… А что скажет армия, если её Верховный Главнокомандующий по первому требованию мятежников так просто возьмёт и отойдёт в сторону во время жестокой войны?.. Меня обвинят казаки, что я бросил фронт… Мне не простят старообрядцы, что я изменил своей клятве в день священного коронования… Может быть, Манифест об «ответственном» правительстве всё успокоит?..

Государь замолчал. Рузский не успел ещё принять своего решения и заговорить, как Воейков постучался в дверь кабинета и передал Рузскому циркулярную телеграмму Алексеева всем главнокомандующим фронтами, только что принесённую из аппаратной адъютантом Главкосева графом Шереметевым. Рузский, бледный как смерть, слабым голосом стал читать её вслух:

– «Его Величество находится во Пскове, где изъявил согласие объявить Манифест идти навстречу народному желанию учредить ответственное перед палатами министерство, поручив Председателю Государственной думы образовать Кабинет. По сообщению этого решения Главнокомандующим Северным фронтом Председателю Государственной думы, последний, в разговоре по аппарату, в три с половиной часа второго сего марта, ответил, что появление Манифеста было бы своевременным 27 февраля; в настоящее же время этот акт является запоздалым, что ныне наступила одна из страшных революций: сдерживать народные страсти трудно; войска деморализованы. Председателю Государственной думы хотя и верят, но он опасается, что сдержать народные страсти будет невозможно. Что теперь династический вопрос поставлен ребром, и войну можно продолжать до победоносного конца лишь при исполнении предъявленных требований относительно отречения от престола в пользу сына при регентстве Михаила Александровича. Обстановка, по-видимому, не допускает иного решения, и каждая минута дальнейших колебаний повысит только притязания, основанные на том, что существование армии и работа железных дорог находится фактически в руках петроградского Временного правительства. Необходимо спасти действующую армию от развала; продолжать до конца борьбу с внешним врагом; спасти независимость России и судьбу династии. Это нужно поставить на первом плане, хотя бы ценою дорогих уступок. Если вы разделяете этот взгляд, то не благоволите ли телеграфировать весьма спешно свою верноподданническую просьбу Его Величеству через Ставку. 2 марта 1917 г., 10 ч. 15 м. Алексеев».

– Что же вы думаете, Николай Владимирович? – спросил Государь, прослушав телеграмму. Он сразу понял, что Алексеев, как камертоном, настраивал ею командующих фронтами на его отречение и требовал передать ответы только через него. В тексте «милого косоглазого друга» не прозвучало и тени сомнений в той панической информации, которую поставлял ему спесивый Родзянко. «Они все сговорились заранее!.. – пришёл к выводу Николай, – Теперь надо подождать ответов моих генерал-адъютантов… Сразу будет видно, насколько широко измена захватила верхушку армии». – Что же вы думаете? – повторил он свой вопрос растерянно молчавшему Рузскому.

– Вопрос так важен и ужасен, что я прошу разрешения Вашего Величества обдумать эту депешу, раньше чем отвечать… Телеграмма циркулярная… Посмотрим, что скажут главнокомандующие остальными фронтами. Тогда выяснится вся обстановка, – ответствовал Рузский.

– Да, и мне надо подумать… – печально сказал Николай. – Можете быть пока свободны… Увидимся за завтраком.

87

Государь не ждал ничего хорошего для себя из опроса Алексеевым генералов. Его мысли опять словно одеревенели, а всё тело сковала апатия. Стены тесных отделений вагона стали давить на него, и он решил перед завтраком выйти на перрон, манивший свежевыпавшим снежком. Но прогулка не принесла румянца его щекам и успокоения душе. Главным камнем преткновения оставалось для него не само отречение, а фактическое уничтожение «ответственным» министерством трёхсотлетнего принципа самодержавия, согласно которому только монарх отвечал перед Богом и своим народом за всё, что происходило в России.

«Как же так?! – думал он. – Собрались ничтожные людишки вроде Родзянки, Милюкова, Гучкова, Керенского, сговорились с генералами на Ставке, произвели бунт, и я вынужден был подписать Манифест, передающий всю ответственность их правительству… Завтра они, в силу своей неопытности и просто глупости, наделают смертельных для России ошибок, подадут в отставку и улизнут в свои имения или за границу… Придут такие же новые «ответственные» бездарности и снова будут разрушать страну… Но перед Богом, если я буду всё-таки на троне, останется моя ответственность! Как мне снести её тогда?! Легче отречься, чем потом мучиться, наблюдая разрушение России и не имея возможности вмешаться!.. Нужен ли мне трон без самодержавной власти во время кровавой войны?.. Когда на высшие сферы какое-то умоисступление нашло?! Ведь только найдёшь человека на министерский пост, так его сразу же морально уничтожают, как Протопопова… Если бы я смог продержаться до победоносного мира, то тогда можно было бы и решать спокойно вопрос о частично ответственном перед палатами правительстве… А теперь?! Наверное, надо отречься, чтобы увидеть, как народ – крестьянство, солдаты, офицеры – отреагируют на это… Здесь, во Пскове, отрезанный от всей России заговорщиками, я ничего не могу сделать… Если не вызвать гражданскую войну… Но только не это!..»

Между тем слух о требованиях отречения Государя просочился в свитский вагон. Опять в салоне собрались Нилов, Дубенский, профессор Фёдоров, князь Долгоруков, граф Граббе, Мордвинов. Когда в салон вошёл граф Фредерикс, он увидел, что особенно возбуждён был маленький адмирал Нилов.

– Этого предателя Рузского надо арестовать и убить!.. Я своими руками готов сделать это!.. – задыхаюсь от возмущения, говорил флаг-капитан. – Если отречётся Государь, то погибнет вся Россия!..

– Да! – веско сказал Фредерикс. – Только самые решительные меры по отношению к Рузскому, может быть, улучшили бы нашу участь, но на крайние меры Государь не пойдёт…

– Царь не может согласиться на оставление трона, – прерывающимся голосом возразил Нилов, – это погубит всю Россию, всех нас, весь народ. Государь обязан противодействовать этой подлой измене Ставки и всех предателей генерал-адъютантов. Кучка людей не может этого делать. Есть верные люди, войска, и не все предатели России…

– Я встретил на перроне нескольких знакомых гвардейских офицеров – егерей, измайловцев – из проходящего поезда, – поддержал адмирала флигель-адъютант Мордвинов. – Они рассказали мне о столкновениях в Петрограде возле гостиницы «Астория» в дни бунта и говорили, что если бы было больше руководства войсками, то был бы исход другим… Эти офицеры направлялись в свои части на фронт… Они спрашивали о Государе, о его намерениях, о здоровье и в один голос предлагали, чтобы Его Величество проехал к войскам гвардии… «Там совсем другое», – поясняли они… В каждом слове у них сквозила глубочайшая преданность Императору… Это враки, что вся армия взбунтовалась…

За завтраком все молчали, в том числе и Рузский. Государь, для видимости поковыряв вилкой в своей тарелке и отпив глоток холодной воды, вышел из-за стола. Тотчас покинул столовое отделение вагона и Главкосев.

К двум часам дня Николай вновь потребовал Рузского к себе. Император был холоден и спокоен лицом. Очевидно, он уже принял решение.

Главкосев явился к докладу не один. С ним пришли Данилов-Чёрный и генерал-квартирмейстер фронта Саввич. При Рузском был его потёртый коленкоровый портфель. Войдя первым в столовую салон-вагона, где их ждал Государь, он испросил разрешения пригласить туда же генералов Данилова и Саввича. Все трое ступали решительно и ожидали, видимо, встретить испуганного и растерянного человека.

Но Государь был спокоен и твёрд. Он холодно смотрел на генералов, и им стало не по себе от этого непреклонного взгляда.

– Ваше Величество, пришла телеграмма Михаила Васильевича Алексеева, – в эту минуту Рузский постеснялся назвать коллегу-заговорщика титулом «генерал-адъютант», – она содержит ответы всех главнокомандующих, кроме Сахарова…

В штабе Рузского ленточки слов заблаговременно наклеили на телеграфные бланки, и Главкосев вынул из портфеля несколько листов. Николай разложил их на полированной крышке стола и углубился в чтение. Ни движением бровей, ни складками рта он не давал генералам понять, как ему тяжело и больно читать закамуфлированные в почтительные придворные обороты требования людей, которых он искренне любил, которым полностью доверял, которые от избытка чувств целовали у него руку, как Брусилов, когда он получил звание и погоны генерал-адъютанта. Теперь они, сговорившись за его спиной, как вырвалось у Рузского в первый вечер во Пскове – «задолго до 27 февраля», – предали его, нарушили воинскую присягу.

Сверху лежал листок с подписью великого князя Николая Николаевича.

«Николаша и тут хочет быть первым…» – горько усмехнулся в душе Государь. Он заранее догадывался, что именно будет в телеграммах.

«…Я, как верноподданный, считаю, по долгу присяги и по духу присяги, необходимым коленопреклонённо просить… спасти Россию и Вашего Наследника… передайте ему – Ваше наследие…» – прочитал Николай и искренне удивился – нарушая присягу и изменяя царю, ссылаться на присягу и её дух – это было уж слишком!

Следующей была телеграмма от генерал-адъютанта Брусилова. Его имя Император тоже встречал в докладах охранного отделения о заговоре. Прославленный полководец, которым Николай хотел заменить трудолюбивого, но посредственного Алексеева, и находившийся со своим Юго-Западным фронтом в таком большом отдалении от бунтующего Петрограда, что он мог судить о положении в столице только по паническим телеграммам Родзянки и их изложению начальником Штаба Ставки, в лад с «милым косоглазым другом» «всеподданнейше» просил «отказаться от престола в пользу Наследника Цесаревича при регентстве великого князя Михаила Александровича».

«Этот хоть не лжёт, а излагает своё собственное мнение…» – печально отметил Государь и взялся за следующий лист.

Хитрый Эверт начал с того, что сослался на переданную ему Алексеевым обстановку, создавшуюся в Петрограде, Царском Селе, Балтийском море и в Москве, на результат переговоров Рузского с Родзянкой. Но от себя он добавил то, что больше всего потрясло Николая и заставило его собрать всю свою волю в кулак, чтобы не потерять спокойствия и самообладания.

Главнокомандующий Западным фронтом писал:

«На армию в настоящем её составе рассчитывать нельзя… Средств прекратить революцию в столицах нет никаких.

Необходимо немедленное решение, которое могло бы привести к прекращению беспорядков и сохранению армии для борьбы против врага…»

И этот «безгранично преданный верноподданный» умолял принять решение, высказанное Родзянкой Рузскому.

Отдельно, не через Алексеева, а прямо на Северный фронт, поступила телеграмма главнокомандующего Румынским фронтом генерала Сахарова. Рузский отдельно вытащил её из портфеля. Николай никогда не встречал имени этого генерала в числе связанных с Гучковым заговорщиков и с надеждой принялся читать:

«Генерал-адъютант Алексеев передал мне преступный и возмутительный ответ Председателя Государственной думы вам на высоко милостивое решение Государя Императора даровать стране ответственное министерство и просил главнокомандующего доложить через вас о решении данного вопроса в зависимости от создавшегося положения. Горячая любовь моя к Его Величеству не допускает душе моей мириться с возможностью гнусного предложения, переданного вам Председателем Думы. Я уверен, что не русский народ, никогда не касавшийся царя своего, задумал это злодейство, а разбойная кучка людей, именуемая Государственная дума, предательски воспользовалась удобной минутой для проведения своих преступных целей…»

«Молодец Сахаров! – думал царь. – Его телеграмма вселяет в меня надежду, что есть ещё верные генералы!..»

«Я уверен, что армии фронта, – продолжали складываться буквы в слова, – непоколебимо стали бы за своего державного вождя, если бы не были призваны к защите родины от внешнего врага и если бы не были в руках тех же государственных преступников, захвативших в свои руки источники жизни армии…»

«Ну вот! Начал за здравие, а кончит за упокой!» – разочарованно решил Николай, ещё не дочитав конец телеграммы. Так оно и было.

«Переходя к логике разума и учтя создавшуюся безвыходность положения, я, непоколебимо верный подданный Его Величества, рыдая, вынужден сказать, что, пожалуй, наиболее безболезненным выходом для страны… является решение пойти навстречу уже высказанным условиям…»

Надежда на поддержку хотя бы одного главнокомандующего совсем улетучилась. У Николая, действительно любившего армию и её генералов, отмерло что-то в груди и в мыслях наступил замораживающий холод. Он скользил глазами по завершающему пассажу телеграммы Алексеева, заведомо зная, что там говорится, слушал «верноподданнические» увещевания Рузского, Данилова и Саввича. Отчего-то выплыла из глубин памяти фраза министра внутренних дел в 1905 – 1906 годах Петра Николаевича Дурново, который на предложение помиловать каких-то бунтовщиков на том основании, что они встали перед военной силой на колени, ответил своим густым басом: «Бойтесь коленопреклонённых мерзавцев!»

Мысли Государя были зажаты, словно в тисках. Ощущение безнадёжности возникло и начало шириться в душе. Николай не знал, от него попросту скрыли, что командующий гвардейской кавалерией прислал Рузскому телеграмму: «Главкосеву. До нас дошли сведения о крупных событиях. Прошу вас не отказать повергнуть к стопам Его Величества безграничную преданность Гвардейской кавалерии и готовность умереть за своего обожаемого Монарха. Хан Нахичеванский». Такая же телеграмма пришла во Псков от графа Келлера, генералы Лечицкий и Каледин тоже выразили готовность прийти на выручку Государю…

Но восемь генералов всё решили сами. Они не спросили мнения ни у кого из начальствующих лиц или простых офицеров на фронте. Их не интересовало мнение России. Некоторые из них даже считали свою измену патриотическим актом – настолько великокняжеским и думским интриганам удалось подмять под себя и извратить мораль.

Духовным зрением Николай увидел, как сквозь туман верноподданнических слов о спасении династии проглядывает восемь револьверов цареубийц. Он не боялся за свою жизнь. Им двигал только ужас перед гражданской войной, которая взорвёт Россию.

Молчание длилось одну-две минуты. Затем Государь бесстрастно сказал:

– Я решился ещё вчера. Я отказываюсь от престола!..

Он перекрестился, перекрестились и генералы. Николай вышел в кабинет. Генералы остались ждать. Во время отсутствия Императора адъютант Рузского принёс телеграмму из Петрограда. Родзянко сообщал, что во Псков для переговоров с Государем выехали из Петрограда член Государственного совета Гучков и член Государственной думы Шульгин.

Почти сразу после этого в салон вошёл Николай и вынес собственноручно написанные им на телеграфных бланках депеши Родзянке в столицу и Алексееву в Могилёв. Первая из них гласила:

«Нет той жертвы, которую я не принёс бы во имя действительного блага и для спасения родной матушки России. Посему я готов отречься от престола в пользу моего сына с тем, чтобы он оставался при мне до совершеннолетия, при регентстве брата моего великого князя Михаила Александровича».

Вторая была короче, но с подтекстом, из которого следовало, что Николай презирает изменников-генералов:

«Во имя блага, спокойствия и спасения горячо любимой России я готов отречься от престола в пользу моего сына.

Прошу всех служить ему верно и нелицемерно. Николай».

Словами «служить верно и нелицемерно» Верховный Главнокомандующий дал пощёчину предателю Алексееву, ибо это были слова из военной присяги, которую давал каждый солдат.

…Поздно вечером во Псков прибыли посланцы Временного правительства Гучков и Шульгин. Они привезли проект Манифеста об отречении, который должен был подписать Император. Государь принял их сдержанно, его лицо оставалось бесстрастным, но почему-то его давний и злейший враг Гучков и называвший себя монархистом Шульгин не могли смотреть ему в глаза.

Николай забраковал их составленный совместно с Алексеевым проект документа об отречении. Выйдя в соседний салон, он быстро собственноручно – у царя никогда не было секретаря – написал свой Манифест, сердечно и ясно. Но в нём он изменил формулу отречения, высказанную им в три часа дня в телеграмме Родзянке. Тогда он отрекался в пользу сына при регентстве брата Михаила Александровича.

Теперь, после долгой дневной беседы с профессором Фёдоровым, который подтвердил ему, что болезнь Алексея неизлечима и что низложенных Государя с Императрицей безусловно оторвут от мальчика на долгие годы, Николай отрекался от трона в пользу брата.

…В час ночи со 2 на 3 марта синий Императорский поезд тихо отошёл от платформы Псковского вокзала. Верховный вождь армии ехал прощаться со своим штабом и войсками. В ту ночь Николай записал в своём дневнике:

«…Кругом измена, и трусость, и обман!»

88

…Во вторник, 28 февраля, по всей огромной столице Российской империи происходили жестокие стычки последних защитников монархии и многочисленных вооружённых толп солдат запаса и боевиков. Начинались расправы с офицерами, выстрелы им в спину. Кто стрелял – обозлённая солдатня, боевики революционных партий, вышедшие из подполья с карманами, полными оружия, купленного на немецкие деньги, и провокационно действовавшие как 1905 году, или германские агенты, – было совершенно неясно.

Пётр, готовясь выйти рано утром в понедельник в город, снял с сапог неудобные шпоры, надел потёртую фронтовую шинель, а в кобуру сунул автоматический пистолет Кольта. Дедушка ещё спал, его камердинер отправился за свежими газетами. Петру удалось незамеченным выйти из квартиры. Желая успокоить старика, который очень не одобрял его шатаний по городу в эти опасные дни, полковник оставил Фёдору Фёдоровичу записку, что вечером найдёт его в клубе или дома.

Он вышел из парадного подъезда на Фурштадтскую, по которой, как и по всем параллельным ей улицам, тянулась от Литейного проспекта бесконечная толпа в сторону Таврического дворца. У него не было зла ко всем этим людям, некоторые из которых несли красные, словно пропитанные кровью, флаги и лозунги «Земля и Воля!» или «Долой войну!».

«Где же здесь логика?! – подумал молодой полковник, который у себя в казарме никогда не сталкивался с политикой. – Государя и Государыню публично обвиняют в желании заключить сепаратный мир и кончить войну, а сами требуют того же от этой завиральной Думы?!»

Симпатий к разношёрстной толпе, где почти все были украшены красными бантами или розетками, молодой полковник тоже не испытывал. Идти в заплёванный и засыпанный шелухой от семечек Таврический дворец слушать истеричных ораторов, дышать махорочным дымом, как он делал это вчера, ему не хотелось. Он повернул направо, чтобы выйти по Пантелеймоновской и набережной реки Мойки к Главному штабу, где надеялся получить самые свежие известия о положении в столице и Царском Селе.

Пётр вошёл в первый от арки подъезд, предъявил часовому своё командировочное предписание и стал подниматься по мраморной лестнице. Он быстро достиг площадки, где в нише стоял бюст Петра Великого, а по стенам обочь его с двух сторон были укреплены две мраморные доски с выбитыми золотом названиями славных побед российской армии, поднялся в комнаты управления генерал-квартирмейстера, где трудились разведчики. Кое-кого из них он знал по службе.

Хотя было ещё рано – около девяти утра, в присутствии находилось несколько офицеров. Один из них недавно приезжал в штаб корпуса Келлера и узнал молодого начальника разведки. Пётр подошёл к его столу, и подполковник просил его присесть. Не дожидаясь просьбы гостя, офицер сам стал рассказывать и показывать по большому плану Петрограда, где и что происходит.

Сначала он показал на улицу 6-я Рота по Измайловскому проспекту, почти у Ново-Обводного канала.

– Здесь запасной самокатный батальон под командованием полковника Балкашина вторые сутки сражается с бунтовщиками и примкнувшими к ним изменниками из воинских частей… Положение у них тяжёлое – много раненых и убитых… – вполголоса, чтобы не мешать другим офицерам, сообщил Петру собеседник. – А рядом с нами, в Зимнем дворце, занял позицию отряд полковника Кутепова из тысячи ста штыков, оставшихся верными Государю, при двенадцати орудиях и пятнадцати пулемётах… Сил идти вперёд метлой по Петрограду у него недостаточно. Кутепов ждёт боевых частей с Северного фронта, чтобы взять бунтовщиков в клещи… Да, вам это будет, наверное, интересно, – усмехнулся генштабист, – вчера вечером и сегодня рано утром в Таврическом дворце несколько раз возникала паника, после того как проносились слухи, что верные царю полки уже стоят у ворот Петрограда… Депутаты собирали свои вещички, чтобы бежать куда глаза глядят… И действительно, мы ждём подмоги, чтобы укротить бунтующую чернь… Из Ставки нам передали, что два полка Пятой армии уже в пути, а ещё два – грузятся в вагоны… Кроме того, по нашим данным, на подходе к Гатчине – Георгиевский батальон под командованием генерал-адъютанта Иванова, отправленный из Могилёва… Одним словом, сила собирается внушительная, но нет ни одного волевого генерала в Петрограде, который хотел бы её возглавить…

– А где сейчас Государь? – спросил полковник.

– Сегодня ночью он выехал из Ставки в Царское Село, но пока нет сведений, в каком пункте он находится, – откровенно ответил генштабист.

Пётр поблагодарил и распрощался. Он узнал всё, что хотел, и теперь решил присоединиться к отряду полковника Кутепова в Зимнем дворце, чтобы с ним защищать Государя. Молодой полковник пересёк Дворцовую площадь и увидел, что в отряде Кутепова весьма исправно несут караулы и наблюдают за всеми подходами ко дворцу. Караул у подъезда Её Величества, куда подошёл Пётр, тщательно проверил его документы, вызвал офицера и передал гостя ему. Гвардейский поручик повёл его по анфиладе гулких зал в служебные комнаты на первом этаже, где за обычным канцелярским столом сидел полковник Преображенского полка Кутепов. Тридцатипятилетний энергичный брюнет с острыми тёмными глазами, иссиня-чёрной квадратной бородой и пышными усами, завидев молодого полковника-кавалериста, не очень обрадовался. Но когда Кутепов узнал, что граф Лисовецкий сейчас у боевого генерала Келлера является помощником генерал-квартирмейстера по разведке, а до войны и в начале её, до ранения, служил в лейб-гвардии уланском Её Величества полку, он вспомнил в нём юного корнета, с которым встречался на довоенных гвардейских пирушках. Суровость преображенца как рукой сняло. Он послал своего вестового принести чаю. Но солдат не успел ещё вернуться, как в комнату вошёл долговязый, худой и с худым бледным лицом, тонкими усиками над безвольным ртом, не старый генерал-майор. Это был брат царя – великий князь Михаил Александрович. У него был испуганный и какой-то затравленный вид.

Оба полковника встали. Великий князь не знал, куда деть худые длинные руки.

Преображенец Кутепов, видимо, довольно близко знал Михаила. Без особого почтения он спросил великого князя:

– Ваше высочество, вы разве не на фронте?

– Нет… – почему-то смутившись, неуверенно ответил великий князь и пояснил:– Вчера Родзянко вызвал меня зачем-то в Петроград… Я живу теперь в Гатчине, но вот приехал в свой дом… А тут такие события…

Брат Государя явно пришёл с чем-то, что никак не решался высказать. Кутепов это понял.

– Вам что-то угодно, ваше высочество? – спросил он.

– Да, да, – заторопился великий князь, – я прошу вас, даже могу рескрипт написать… Пожалуйста, покиньте вместе с вашей группой Зимний дворец… Ведь если будет стрельба… Здесь такие художественные ценности, знаете ли… мы погибнем!.. – перевёл он речь на собственную персону.

Кутепов, ничего не отвечая трусливому великому князю, закричал почти ему в лицо, но как бы не князю, а вестовому, появившемуся в дверях с накрытым салфеткой подносом:

– Собрать всю группу, в том числе и пулемётчиков, у орудий возле Западного фасада, взять с собой весь боезапас!

Когда вестовой умчался, грохоча сапогами по паркетам, передавать в штаб отряда приказание командира, Кутепов ещё громче крикнул ему вслед, но получилось – в лицо великому князю:

– Трусливых и паникёров с собой не брать!..

Брат царя покраснел. Он понял, что последняя фраза предназначалась ему. Михаил неловко повернулся и, сгорбившись, вышел из комнаты…

От Западного фасада Зимнего дворца группа полковника Кутепова вместе с Петром чётким строем перешла на другую сторону улицы и заняла здание Адмиралтейства. Но Кутепов не успел ещё выбрать помещение для своего штаба, как неизвестно откуда появился старик в адмиральском мундире, с короткой седой причёской и седой бородкой клинышком при пепельного цвета усах. Его глаза смотрели печально, но вся фигура, несмотря на старческую немощь, выражала властность. Это был морской министр Григорович. Он встал посреди коридора, перегораживая собой проход.

– Ваше высокоблагородие! – обратился военно-морской министр к полковнику. – Я возражаю против того, чтобы ваш отряд занимал это историческое здание, многие конструкции которого – из дерева, как, например, квартира министра, то есть моя… Кроме того, здесь хранится ценнейший архив Российского флота, с собственноручными чертежами Петра Великого… Он может пострадать, если начнутся боевые действия… Как морской министр, я приказываю покинуть это здание…

У Кутепова заиграли желваки на скулах, инстинктивно сжались кулаки, но строгая армейская дисциплина ещё сковывала его. Он только бросил в лицо министру, словно перчатку, гневные слова:

– Целость вашей квартиры вам дороже сохранения власти Государя Императора!

Потом он резко повернулся кругом, больно зацепив ножнами своего Георгиевского оружия ногу министра, и отдал приказ выходить на Дворцовую набережную.

Когда отряд был построен поротно на улице и пушки были вновь взяты на передки, а офицерам подали верховых лошадей, Кутепов легко сел в седло и сверху скомандовал:

– Барабанщики, вперёд! Через Троицкий мост идём в Петропавловскую крепость!

Мерно ударили поход барабаны, чётким строем, как на смотру, тысячный отряд, в состав которого входили измайловцы, егеря и стрелки 3-го стрелкового Его Величества полка, двинулся по Дворцовой набережной.

У здания посольства Британии и на съезде с моста толпилась кучка демонстрантов, не жалевшая глоток для приветствия главного союзника «общественности», посла сэра Джорджа Бьюкенена. По мосту также валила в обе стороны толпа.

Но когда голова грозной колонны с командиром впереди поравнялась с Мраморным дворцом, пространство перед ней как по мановению волшебной палочки стало очищаться от чёрно-серых масс людей.

Пётр сразу оценил обстановку. У него мелькнула шальная мысль. Его лошадь шла на корпус сзади от Кутепова. Полковник-кавалерист подъехал с командиру отряда и, наклонившись к его уху, тихо сказал:

– Может быть, пойдём так в Таврический дворец и разгоним Думу?! Видите, как крысы разбегаются от нас…

– Вижу и одобряю ваш порыв… – блеснул на Петра чёрными угольками глаз Кутепов, – но нас слишком мало, чтобы самим начать гражданскую войну… Если бы был приказ Государя или хоть кого из начальствующих лиц!..

Ни тот ни другой не ведали о приказе Императора командующему войсками Петроградского военного округа генералу Хабалову: «Повелеваю прекратить беспорядки…» Хабалов и его окружение просто-напросто утаили его от верных присяге командиров частей, готовых действовать…

Пётр немного сник. Несколько шагов не доезжая до поворота на Троицкий мост, недалеко от английского посольства, Кутепов метнул злобный взгляд на резиденцию британского посла и скомандовал:

– Барабанщики, играть тревогу!

Когда барабаны грянули нервные такты, Пётр краем глаза уловил, как заметались в окнах посольства тёмные тени, но надо было вводить колонну на мост, и всадники повернулись к дому Британии спиной. Толпа, заполнявшая ещё несколько минут тому назад пространство перед посольством, Троицкий мост и начало Каменноостровского проспекта, неизвестно куда растворилась. Для колонны не было никаких препятствий.

Отряд дошёл до Петровских ворот крепости, и запертые было дубовые створки, окованные железом, сами собой открылись. Крепостная стража с восторгом приветствовала подкрепление. Выбежавший навстречу командир караула сообщил Кутепову, что военный министр генерал Беляев находится здесь, в обер-комендантском доме.

Кутепов и Пётр мгновенно оказались у обиталища «Мёртвой головы», как в армии и гвардии называли бывшего начальника Генерального штаба, а теперь военного министра. Они спешились и вдвоём вошли в дом. Их провели к министру.

Беляев сидел и плакал навзрыд. Слёзы текли по его жёлтому, словно обтянутому пергаментом, худому и голому, без бороды и усов, лицу, он утирал их, на секунду останавливался и продолжал снова рыдать.

Кутепов щёлкнул каблуками, вытянулся и грозно рявкнул:

– Сводный отряд стрелков под моей командой в составе тысячи ста штыков, двенадцати орудий и пятнадцати пулемётов явился для обороны крепости от бунтовщиков!

Не переставая плакать, военный министр обречённо махнул рукой:

– Всё потеряно… Всё потеряно… Приказываю вам разойтись!..

Кутепов и Пётр остолбенели. Военный министр, первый слуга царю в армии, забился в какую-то дыру, где не видно никаких военных приготовлений, и в минуты, когда судьба России висит на волоске, вместо твёрдого руководства льёт слёзы, отдавая непонятный приказ боевой части! Но политика никогда не входила в сферу интересов строевых и даже гвардейских офицеров. Преображенец и улан за несколько дней беспорядков не успели ещё понять, что бунты и революции начинаются тогда, когда верхи разложены и не способны управлять. А бонапарты появляются, когда находится хоть один твёрдый и неукротимый истинный вождь…

Они молча вышли на крыльцо. Пётр спросил Кутепова как старшего:

– Это что, измена?

Тот подавленно молчал. Потом склонил голову и печально ответил:

– Думаю, ты прав! Я тоже слышал об этом… Мне говорили, главный удар по Государю будет нанесён первого марта… То есть завтра… А до этого – заговорщики-генералы лишат его опоры в армии…

…Несколько часов ожидания боя, верность присяге в дни разгула предательства и бунта, любовь к Государю сдружили Кутепова и Петра. Они обнялись на прощанье и разошлись в разные стороны.

Пётр вышел на Каменноостровский проспект. По улице снова лился поток людей, но революционного экстаза стало меньше. В толпе говорили, что час назад по Дворцовой набережной в сторону Думы прошёл полк верных царю солдат и что «временные министры» и Совет бежали.

Через час, когда полковник подошёл к Сенному рынку, на безалаберной толкучке, в которую превратилась в эти дни вся площадь вокруг рыночных павильонов и Успенской церкви, гуляли слухи о том, что целая боевая дивизия, верная Императору, ходит по городу и ждёт приказа Батюшки-царя стрелять в бунтовщиков… Только здесь Пётр понял, что слух этот родился и ширился после марша отряда Кутепова от Зимнего дворца в Петропавловскую крепость…

Пётр легко подобрал здесь для себя полный комплект нового, лишь чуть обмятого солдатского обмундирования, сложил его в солдатский вещевой мешок и отправился домой. Он собрался наутро поехать в Царское Село и посмотреть, что происходит там вокруг Александровского дворца…

За утренним кофе он поделился с дедушкой своим планом. Ознобишин одобрил его. Когда Пётр вырядился во всё солдатское, Фёдор Фёдорович внимательно осмотрел его кругом, похлопал по загривку и сказал:

– Ты горбись помаленьку… А то у тебя слишком гвардейская выправка…

Перед уходом Пётр хотел засунуть за пояс гимнастёрки тяжёлый кольт. Дед остановил его и исчез на несколько минут в кабинете. Потом торжественно появился, неся в ладони маленький чёрный браунинг:

– Оставь свой кольт… Возьми вот этот, он тебе может пригодиться!..

Пётр принял изящный пистолетик и обнял деда. Хоть браунинг и не был заметен в бездонном кармане солдатской шинели, он вспомнил нехитрый профессиональный приём разведчиков и переложил пистолет за голенище левого сапога. Ствол удобно уткнулся в шерстяной носок. Оружие стало незаметным…

Трамваи не ходили, извозчиков на улицах, где всё-таки переливались толпы демонстрантов, не было. Быстрым шагом полковник менее чем за час добрался до Царскосельского вокзала, но, как оказалось, пассажирские поезда по приказу какого-то думца – не то Баранкина, не то Бубликова – были отменены. Среди пассажиров, бестолково роящихся у закрытой кассы, прошёл слух, что будет поезд до Гатчины с Варшавского вокзала.

Пётр вышел на площадь, чтобы найти, наконец, извозчика.

Вся площадь перед вокзалом оказалась заставленной грузовыми моторами. На их платформах было полно солдат и штатских, вокруг суетились агитаторы. От Семёновского плаца и казарм подходили ещё солдаты и вооружённые люди. Почти у всех были красные банты на шинелях и тужурках.

Агитатор в форменном пальто Технологического института подошёл к Петру и, щуря подслеповатые глаза, предложил:

– Эй, служивый, давай с нами в Царское Село брать Александровский дворец!.. Заберём в тюрьму царицу-немку и царских детей!..

– А што!.. – с вызовом ответил ему Пётр. – Можно и посмотреть!..

Ему удалось втиснуться на первый грузовой мотор, почти рядом с шофёром. Ещё несколько минут – и колонна больших грузовых авто, переполненных людьми, с гамом и матерщиной, песнями и свистом тронулась по Загородному проспекту на Забалканский. Ветер бил в лицо. Пётр вместе со всей человеческой массой трясся на ухабах, хватался за соседей, чтобы устоять на поворотах. Все эти физические усилия не мешали ему думать, как отвлечь толпу от её страшной цели – захватить Царскую Семью. Он знал, что Царские Дети больны, Государыня героически ухаживает за ними; о месте пребывания Николая Александровича пока не знают даже в Генеральном штабе. Как поведут себя стрелки царского Конвоя, когда эта вооружённая банда, в которую ему удалось попасть чудом, будет приступом брать Александровский дворец?.. Вскоре у него созрел план…

Когда под колёсами застучали доски моста через речку Кузьминку и впереди показалась окраина Царского Села, Пётр во всю мощь лёгких начал орать:

– Робята!.. Вон там, за пустырём, винные склады! Их ещё не тронули!.. Айда сугреемся!..

Хотя моторы и тарахтели, призыв Петра за несколько секунд проник в души всех жаждущих рядом с ним, достиг второго, потом третьего и следующих грузовиков…

– Заворачивай к складам! – заорали солдату и штатские, истосковавшиеся по хлебному вину. – Заворачивай!.. А не то… – угрожающе стали они тыкать прикладами в спину шофёру.

Малолюдная охрана винного склада с вкопанными в землю ёмкостями, штабелями бочек и железнодорожными цистернами вмиг была смята толпой солдат, штатских, ломавших ворота и неудержимо рвавшихся к спирту. Выстрелы сторожей в воздух только привлекли внимание новых сотен мужиков, солдат, жителей хибарок и домов окраины.

Некоторые из агитаторов орали, призывая бросить спирт и немедленно идти на дворец, но большинство из них было захвачено стихией алчущей толпы. Люди черпали жидкость чем придётся, пили, проливали мимо рта на снег, упивались, падали и горстями зачёрпывали из луж снег, пропитанный спиртом… Мужчины, женщины, старики, старухи, даже дети – все хотели зачерпнуть свою долю долгожданного и бесплатного счастья…

Кто-то, опившийся до потери разума, чиркнул спичкой, желая прикурить цигарку. Открытые бочки и ёмкости одна за другой начали пылать синим огнём, но люди, пихая и отталкивая друг друга, презирая опасность сгореть заживо, черпали огненную жидкость вёдрами, чайниками, фляжками, шапками и пили, пили, пили… Некоторые ложились к чанам, вкопанным в землю, и припадали к их краям, всасывая в себя спирт. Пётр видел, как несколько человек соскользнули, опившись, в чаны и утонули в них… Другие, не обращая ни на что внимания, продолжали пить и пить из тех же чанов. Те, кто набрал горящую жидкость в вёдра, пытались их унести. Но пламя и горячее железо жгло им руки. Тогда иные из них садились на свои вёдра, чтобы потушить огонь… Другие, ещё что-то соображавшие, забрасывали свою добычу снегом, и синее пламя исчезало.

Петру сделалось противно от смеси запахов горевшей одежды, палёного человеческого мяса, спирта. Он отошёл на несколько шагов, и его вырвало. Стало легче, и Пётр пошёл по дороге в сторону Александровского парка. Вдруг он услышал за спиной чьи-то торопливые шаги.

– Господин солдат!.. Господин солдат!.. – позвал его незнакомый голос. Пётр обернулся и увидел догнавшего его того самого студента-технолога, который агитировал возле вокзала ехать захватывать дворец.

– Это вы помешали нашей антидинастической акции, натравив революционеров на винный склад?! – срывающимся писклявым голосом заорал на Петра агитатор. – Застрелю!..

Он пытался вытащить из-за пазухи большой маузер. Ребром ладони, привыкшей держать шашку, Пётр мгновенно рубанул его по шее. Студент упал как подкошенный. Полковник наклонился, вынул из его руки маузер, поставил пистолет на предохранитель и осмотрел грозное оружие.

«Вот странно, – подумал он, – пистолет совсем новый, немецкого производства, и даже фабричная смазка сохранилась в пазах… Откуда их революционеры получают?!» Бросать такую дорогую вещь было жалко. Оставлять хилому юнцу агитатору – опасно. Пётр сунул его в свой бездонный карман. Оглянувшись вокруг и не заметив более ничего подозрительного, он направился в сторону Александровского парка…

Днём служащие дворца принесли обер-гофмаршалу графу Бенкендорфу слух о том, что большой отряд революционеров на дюжине грузовых моторов двигался по шоссе из Петрограда в сторону царской резиденции. Однако свершилось чудо, и толпа повернула грабить винный склад.

Но опасность нового наступления отрядов бунтовщиков оставалась. К тому же Родзянко телефонировал гофмаршалу своё требование о том, чтобы Государыня и Ея Дети срочно выехали из Александровского дворца. Родзянко надеялся, что об этом паническом призыве узнает Император и это тоже подтолкнёт его к отречению.

Шестидесятичетырёхлетний генерал от кавалерии, ещё крепкий и энергичный, граф Бенкендорф был глубоко предан Царской Семье. Государь верил ему и, отъезжая на Ставку 22 февраля, оставил его во главе всех дворцовых служб, в том числе и охранных. Бенкендорф хорошо знал твёрдый характер Александры Фёдоровны и даже не передал ей требование Председателя Думы.

Теперь, когда неподалёку от Александровского парка загремели выстрелы, обер-гофмаршал понял, что пришёл момент оправдать доверие Императора. Он поднялся в личные покои Царской Семьи во дворце, нашёл в комнате у больного Алексея Государыню, вызвал её в коридор. Здесь он сообщил ей и о телефонном разговоре с Родзянкой, и о возможном нашествии революционных отрядов. Бенкендорф испрашивал разрешения отдать боевой приказ частям, охраняющим дворец. Как он и ожидал, Александра Фёдоровна проявила твёрдость и волю. Она полностью одобрила принимаемые обергофмаршалом меры и велела передать Родзянке, что по причине состояния здоровья детей, особенно Наследника Цесаревича, отъезд Семьи полностью исключается.

Бенкендорф, вдохновлённый храбрым и непреклонным видом Императрицы, отдал приказ своим частям занять оборону вокруг дворца, а команду над ними передал генералу Ресину. Силы в его распоряжении были не малые. Батальон Гвардейского экипажа, выведенный недавно с фронта на станцию Александровская, два батальона Сводного конвойного полка, два эскадрона лейб-казаков, рота железнодорожного полка и батарея полевых пушек плотно встали по внутреннему периметру Александровского парка. По внешнему периметру были выдвинуты усиленные караулы, а в город пошли небольшие группы разведчиков под командованием обер-офицеров. Мела метель, солдаты разожгли в парке костры, чтобы греться возле них. Пришли полевые кухни с горячей едой.

Александра Фёдоровна мучилась особенно от того, что не было никаких вестей от Николая. Даже Лили Ден, очень сблизившаяся с Александрой за последние трудные недели и заменившая ей в чём-то больную Аню, но не переехавшая ещё на жительство в гостевой флигель Александровского дворца, прибыла сегодня на наёмном моторе из столицы и привезла всю палитру слухов. Но никто и в Петрограде не знал, где находится сейчас Ники.

Аликс всплакнула вместе с Лили, узнав, что толпа разгромила и сожгла дом графа Фредерикса на Почтамтской улице, а старую и тяжело больную графиню удалось вынести и приютить у кого-то из знакомых. Но потом Государыня взяла себя в руки. Её охватила жажда действовать, противостоять той страшной чёрной силе, волны которой бушевали в Петрограде и грозили затопить их остров спокойствия в Царском Селе. Она решила подкрепить дух своих матросов и солдат.

Стемнело, лёгкая метель закручивала снега над сугробами. Во дворце ещё горело электричество, и квадраты жёлтых окон ложились на бело-синие сугробы. На равных расстояниях друг от друга вдоль ограды парка тревожно горели костры, как всегда на Руси во время зимней смуты. Солдаты грелись, составив винтовки в пирамиды.

Как была, в сером с белым костюме сестры милосердия, накинув на плечи только белый пуховый оренбургский платок, в сопровождении ещё не заболевшей корью Мари в чёрной шубке и графа Бенкендорфа в генеральской шинели, Императрица вышла через главный подъезд на улицу.

Увидев её, Ресин приказал построиться в две шеренги. Высокая и стройная, с гордо поднятой головой, с твёрдым взглядом ясных голубых глаз, царственной походкой, не торопясь, Александра Фёдоровна обходила шеренги солдат и матросов. Многих она и Мария знали по имени-отчеству. Государыня часто останавливалась, говорила им, что полностью доверяет воинам и что жизнь Наследника находится в их в руках. Чем дальше она шла, тем более сияло уверенностью её лицо. Её вера в народ, в преданность солдат и казаков, офицеров укреплялась ещё больше…

Тех, кого она видела окоченевшим от холода, она приглашала во дворец погреться чаем и тут же дала соответствующее приказание генералу Ресину.

Когда Александра Фёдоровна возвращалась вместе с Марией после смотра частей и поднялась на несколько ступеней мимо бронзовых фигур мальчиков, играющих в бабки перед колоннадой дворца, из тени между колоннами выступила высокая фигура в солдатской шинели и папахе. Императрица от неожиданности отпрянула.

– Ваше Величество! Не пугайтесь! Это я, корнет Петя! – сказал знакомый голос. – Я прибыл с фронта с письмом для Его Величества…

Мари рядом с Государыней иронически захихикала, узнав теперь в «серой скотинке», как издевательски называли некоторые великие князья солдат в серых шинелях, блестящего гвардейского офицера.

– Идёмте с нами, – радушно пригласила Александра Фёдоровна…

Через два часа, рассказав Государыне всю свою одиссею, пересказав письмо графа Келлера, обрисовав противоречивую обстановку в Петрограде и высказав своё откровенное мнение о генералитете Российской императорской армии, Пётр покинул Александровский дворец. В кармане его гимнастёрки лежал маленький светло-сиреневый конверт с письмом Александры Фёдоровны мужу. Она писала любимому Ники, что очень волнуется за него, пытается связаться с ним по телеграфу, но получает на бланках своих телеграмм только издевательские отписки почтовых чинов синим карандашом: «Местонахождение адресата неизвестно»… Ещё она писала, что очень его любит, тоскует о нём, ждёт от него весточки, что Мари и Настя вот-вот тоже заболеют корью, но чтобы он не беспокоился – она рядом с детьми, и всё будет хорошо…

2 марта пассажирское движение на железнодорожном узле Петрограда восстановилось. Пётр выехал в Могилёв.

89

В час ночи паровоз тихо тронул состав, и снова застучали под колёсами стыки рельсов, теперь – обратно в Могилёв. Ведь он всё-таки был Верховным Главнокомандующим, и даже Алексеев не мог воспрепятствовать ему проститься с армией.

Он вышел из тьмы спальни в освещённый ещё кабинет, присел за стол, чтобы сделать обязательную для него короткую ежедневную запись в дневник. Взял вечное перо в руки и опять задумался, правильно ли он сделал, что поддался соединённому нажиму высших генералов и Родзянки?.. Не обманули ли его мятежники, утверждая, что его отречения хочет армия и народ? Он давно знал о существовании заговора, мысленно много раз готовился встретиться лицом к лицу с изменниками и победить их.

Но когда они столь искусно использовали обстоятельства бунта в Петрограде, пугая быстрым распространением народной революции, призывая его уйти, чтобы не вспыхнула гражданская война, должен ли он был начать маленькую гражданскую войну с Рузским и другими предателями во Пскове, чтобы избежать большей беды для России? Или сделать как вышло, то есть подписать акт, недействительный с точки зрения Основных Государственных Законов империи, не предусматривающих передачи трона никому, кроме прямого, заранее объявленного наследника престола.

Он сразу уловил сомнения в законности передачи престола Михаилу, возникшие у Гучкова и Шульгина, но не стал рассеивать их, даже после того, как Фредериксом был принесён из вагона-канцелярии свод Основных Законов, и в нём не было не то что права передачи трона кому угодно из династии Романовых, а даже возможности отречения самого Государя… Николай понял теперь, обдумывая всё случившееся, что отречение в пользу Михаила было дважды незаконным. Ведь брат Государя, женившись на разведённой и неравнородной женщине, был вообще исключён из очереди на престолонаследие. По сравнению с этими двумя фундаментальными обстоятельствами была ещё одна мелочь. Но и она в глазах законников, если бы таковые захотели оспорить действительность акта, могла бы одна сделать его, как говорят юристы, ничтожным. Николай подписал его не чернилами или тушью, а… простым карандашом! Виной тому, конечно, было не заранее обдуманное намерение этой деталью перечеркнуть все усилия заговорщиков. Видно, Бог так наставил Его, чтобы народ, казачество, верные войска и люди из разных сословий, которые, разумеется, встанут сейчас же, как только узнают о принуждении Его к отречению, на защиту царя и монархии… С этими мыслями он заснул. А проснулся от толчка, словно прогремело эхо взрыва 1 марта 1881 года, которым был убит его великий и непонятый, горячо им любимый Anpapa – Александр Второй, убит в день, когда он, вернувшись с прогулки, должен был подписать своего рода конституцию, лежавшую уже на его столе и дававшую новые свободы и вольности народу российскому. Эхо того взрыва с раннего детства глухо звучало в душе Николая, вызывало внутренний протест к таким понятиям, как конституция и революция, нигилисты, народовольцы и социалисты.

Теперь уже не просто эхо, а ударная волна того взрыва 1 марта 1881 года, учинённого мерзкими революционерами, догнала и его и так больно контузила телеграммами генералов-изменников, плохо прикрытой террористической угрозой Родзянки в адрес его любимой жены и больных детей, что он вынужден был подписать акт об отречении за себя и сына.

«Кругом измена, и трусость, и обман!» А что ожидает его в Могилёве? Найдутся ли там офицеры, верные присяге, которые могут отстоять перед предателями принципы, на которых стояла и стоит российская армия: «Бог, Царь и Отечество!»? Какие за ними войска? Как отреагирует на его формальное отречение с нарушением Основного Закона народ? Церковь? Его любимое крестьянство, из которого он хотел создать средний класс?

…Поезд продолжал жить. Стучали колёса на стыках рельсов, уютно поскрипывали мебель и обшивка вагона. За стенкой купе, на ковровой дорожке в узком коридоре, зазвучали шорохи от осторожных шагов слуг. Николай распахнул зелёные шёлковые шторы окна и увидел солнечный и морозный день. Но радости это не принесло.

Позвонил камердинеру, пришёл Тетерятников, приготовил ванну, унёс отгладить тёмно-серый бешмет пластунского батальона его имени Кавказской кавалерийской дивизии, наперёд зная, что Государь захочет его снова надеть. Отмокнув в ванной телом, но с замёрзшей душой вышел Император к завтраку. Казалось, он ещё ничего не понял из тех событий, которые потрясли всех вчера.

Свитские уже сидели за столом на своих обычных местах. Они были подавленны и говорили полушёпотом. Когда Николай сел, Валя Долгоруков тихо сообщил ему, что злодей Рузский не дал во Пскове провизии в литерный поезд и что теперь придётся довольствоваться тем, что осталось от старых запасов.

Государь ответил безучастно ему и всем:

– Если будет стакан чаю и кусок хлеба, то другого мне не надо!

Слуги, опровергая страхи гофмаршала, тут же появились с горячими и холодными закусками, не изысканными, поскольку Николай любил простую пищу, а добротными и обильными.

Видя Императора снова непроницаемым, хотя и с несколько обострившимися чертами лица, набухшими мешками под поблёкшими голубыми глазами, которые стали почти серыми от тёмно-серого бешмета Кавказской дивизии, свитские перестали говорить вполголоса, а, стараясь один перед другим, принялись бранить Рузского, Алексеева, Данилова, Родзянку, Гучкова и Шульгина – словом, всех, кто, по мнению пассажиров литерного поезда, имел отношение к отречению Государя.

Николай молча выпил свой стакан чаю, отломил кусок от тонкого ломтика поджаренного хлеба, прожевал его и проглотил с трудом. Затем, изменив обыкновению курильщика, молча поднялся от стола и ушёл в свой вагон. Он устроился там на зелёной софе и стал по-французски читать свой любимый томик Юлия Цезаря. Но всё в этот день он делал механически: читал, обедал, говорил со своими и даже вышел в восемь двадцать вечера по прибытии в Могилёв на длинную военную платформу.

Шеренга генералов и полковников, во главе которой и чуть впереди стояла коренастая фигурка главного генерал-предателя Алексеева, напряжённо ждала его выхода. Многие из генералов, изменившие своей присяге и способствовавшие его отречению, хотели видеть и простили бы ему слёзы или даже истерику, патетическое заламывание рук и театральные упрёки. Но крепкая фигура в тёмно-серой длиннополой черкеске с белым крестом ордена Святого Георгия на груди, в серой папахе двигалась спокойно и с достоинством, как и десятки раз, когда они прежде встречали такой же шеренгой царя и Верховного Главнокомандующего. Как будто ничего не изменилось и они напрасно устраивали свой заговор.

Государь был только чуть бледнее обычного, и черты его лица заострились, как у покойника. У части офицеров, не замешанных в интриги и заговор, спазмом сжало горло, а на глазах проступила влага.

У Алексеева и нескольких посвящённых в тайну заговора генералов при виде Императора, мерным шагом невозмутимо двигавшегося по платформе, оборвалась душа. Им пришло в голову, что, для видимости отрёкшись от престола, Верховный Главнокомандующий прибыл в Ставку, чтобы тут же начать творить расправу над заговорщиками. Но совершенно обычным образом, обходя строй, Государь каждому говорил несколько слов и, не слушая ответов, пожимал руку следующему.

Эта отрешённость царя несколько успокоила Алексеева, и он решил дождаться утра, сделать традиционный доклад Верховному Главнокомандующему и, в зависимости от его реакции, решать, раскручивать ли пружину переворота дальше. Он уже знал из сообщений по Юзу, что Петроградский Совет принял сегодня днём решение об аресте Николая Романова. При малейшем признаке сопротивления царя своей участи Алексеев мог бы это сделать немедленно. Однако арест Государя в Ставке был способен вызвать в Могилёве и действующей армии бурное сопротивление многочисленного офицерства, не потерявшего ещё понятия о присяге и чести.

Если бы Николай Александрович со смирением воспринял свой крест и не возбуждал своих сторонников в армии к сопротивлению заговорщикам, к разгону Думы и Совета, следовало усыпить его возмущённые чувства обещаниями отправить его в Мурман, где он мог бы воссоединиться с Семьёй и отбыть на военном корабле в изгнание в Англию. По договорённости с князем Львовым можно было бы также обещать отправить всю Царскую Семью в Крым, в столь любимую ими Ливадию. Словом, обещать можно было что угодно, но Алексеев хорошо знал, что его соучастник по заговору, командующий Черноморским флотом Колчак, был решительно против отъезда бывшего монарха в Крым.

Адмирал предполагал, что на долгом железнодорожном пути через всю крестьянскую Россию с севера на юг обязательно поднимется крестьянское восстание, «российская Вандея», которое освободит Царскую Семью, отменит незаконное отречение, сделанное под угрозой жизни царю, царице и их детям, и в столицах начнётся контрреволюционная резня. Колчаку было плевать на то, что «революционные» матросы зверским образом убивали десятки флотских офицеров в Севастополе. Его волновала возможность того, что верная Государю армия начнёт уничтожать бунтовщиков, в том числе в матросских тельняшках, и тогда он, рассчитывавший стать военно-морским министром в правительстве князя Львова, окажется адмиралом без силы и флага. Его не образумил даже печальный пример его коллеги, командующего Балтийским флотом Непенина, которого через два часа после того, как он послал телеграмму Алексееву с подтверждением желательности отречения царя, буквально растерзала в Гельсингфорсе толпа матросов и революционеров. Правда, банда в чёрных бушлатах действовала весьма избирательно. Вооружённая невесть откуда взявшимися новенькими немецкими маузерами, матросская чернь истребила вместе с адмиралом Непениным весь его штаб и сильнейший в российских вооружённых силах разведочный отдел, который много досадил германскому Адмирал-штабу. Мощный Балтийский флот, с его новыми линейными кораблями, был в одночасье обезглавлен «революционерами»…

На следующее утро, как обычно в десять часов, Николай Александрович отправился из губернаторского дома в штаб, чтобы выслушать доклад Алексеева. Генерал-квартирмейстер Лукомский через своих людей заранее озаботился тем, чтобы на пути Государя не оказалось ни одного офицера, ни одного генерала. Особых усилий предпринимать для это не потребовалось, поскольку Могилёв жил ещё своей старой размеренной жизнью. Никто здесь пока не воздевал на себя красных бантов и розеток, не собирался толпами и не носил красных полотен.

Николай появился в маске любезного интереса и благовоспитанности на бледном и усталом лице. С насупленными мохнатыми бровями, из-под которых начальник штаба Главковерха не поднимал глаз, с дрожью в руках начал Алексеев свой доклад уже не царю, но и не совсем ещё отстранённому Верховному Главнокомандующему, поскольку упомянутый в псковском Манифесте 2 марта новый Главковерх – великий князь Николай Николаевич ещё не принял этот пост и находился где-то в пути.

…С плавным течением доклада Алексеев всё больше успокаивался и даже с удовольствием отвечал на вопросы «полковника Романова», как отрёкшегося Императора стал называть Петроградский Совет, прислушивался к его замечаниям и даже воспринял кое-какие распоряжения Главковерха. Николай Александрович не заводил разговора о случившемся во Пскове, о лживых и подлых телеграммах своего генерал-адъютанта. Алексеев из этого заключил, что Государь не вынашивает планов сопротивления или ареста заговорщиков, более того – он вроде бы ещё и не разобрался, как это всё произошло.

Поэтому Алексеев решил не объявлять бывшего царя арестованным, как того хотел Совет и некоторые недальновидные коллеги-генералы. Он счёл за благо отправить Николая Александровича через несколько дней под домашний арест в Царское Село, к бывшей Государыне, которую начальник штаба глубоко ненавидел, приняв за правду все лживые обвинения «общественности». Уж очень хотелось «патриоту» Михаилу Васильевичу перед самим собой оправдать своё предательство, благодаря которому он рассчитывал стать победоносным Верховным Главнокомандующим. Была у «доброго косоглазого друга» и ещё одна мысль: он вовсе не хотел входить в историю России и её славной Петровской армии как Иуда, откровенно предавший Верховного Вождя и Помазанника Божьего.

Разными манёврами он пытался сохранить своё доброе имя. Именно поэтому он не воспрепятствовал прибытию в Могилёв из Киева вдовствующей императрицы Марии Фёдоровны. Он знал, что мать будет утешать своего «бедного Ники», очень надеялся ещё больше разжечь её вражду к Александре Фёдоровне и хотя бы на некоторую нейтрализацию влияния решительной Аликс, которая конечно же не могла смириться с отречением своего Супруга от трона. От Гучкова Алексеев слышал и о том, что Мария Фёдоровна больше всех своих детей любила Мишеньку, мечтала о короне для него и теперь, после отречения Николая в пользу Михаила, могла бы нейтрализовать все попытки законного Государя вернуть себе трон.

Одним словом «Разрешаю», начертанным 2 марта на докладе своего помощника генерала Клембовского о желании Николая повидать в Могилёве свою мать, Алексеев присоединил к широко задуманному и осуществлённому точно в срок дворцовому перевороту ещё и семейную интригу внутри династии. По мнению наштаверха, польза от приезда Марии Фёдоровны была ещё и в том, что во время долгих общений с нею у Государя не будет времени на встречи с генералами и офицерами, остающимися ему верными и готовыми положить головы за своего монарха…

4 марта к полудню Николай Александрович, невольно выполняя план Алексеева, отправился на ту особую платформу, где стоял его литерный поезд. Такие же синие лакированные вагоны, только в меньшем числе, во главе с сердито пыхтящим паровозом, подкатили на свободный путь, и дорогая Mama обняла своего несчастного сына. Маска спокойствия и покорности судьбе, натянутая Николаем по приезде в Ставку, ещё не успела окончательно прирасти к его лицу. Оно выразило страдание, которое он поспешил спрятать в пышные соболя на плечах матери.

Почти никто ничего не заметил. Даже великий князь Александр Михайлович и небольшая свита вдовствующей государыни из трёх человек, прибывшие вместе из Киева.

Чтобы не стоять на холодном ветру, мать и сын вошли для первого разговора с глазу на глаз в нетопленый барак возле платформы.

– Что ты наделал, Ники? – горестно спросила Мария Фёдоровна.

– Я ничего не наделал! – с обидой ответил царь, – Вы спросите лучше, кто и как всё это сделал!.. Включая наших дорогих родственников!..

Мария Фёдоровна, услышав упоминание о родне, поняла, что её сын, прозрев наконец в несчастье, может добраться и до её изначально пагубной роли в возбуждении ненависти к Аликс. Она решила сама упрекнуть его первой.

– Почему мне Миша жаловался, что ты его не предупредил о твоём намерении передать корону ему? – грозно сказала она, как бывало в детстве, когда её любимчик жаловался на старшего брата.

– Как не предупредил?! – возмутился Николай. – Я послал ему заранее телеграмму из Пскова, на которую так и не получил ответа…

Он немного помолчал, беря себя в руки, а потом почти спокойно сказал:

– А что ваш Мимишкин-Пипишкин-Какашкин натворил, – назвал брата детским семейным прозвищем Николай, – когда отказался от короны вообще?! Видите ли, ему нужна воля Учредительного собрания!.. Мало ему было подлецов и мерзавцев в Думе! Конечно!.. Ведь они его не трогали, лили грязь только на меня и Аликс! И никто из Семьи не встал на нашу защиту!.. Если бы я знал, что он так безответственно поступит, что он затеял дружбу с Родзянкой, этим отвратительным лживым боровом, я бы никогда не передал ему трон!..

Уже давно не получавшая от него такого отпора, Мария Фёдоровна поспешила перевести разговор на другую тему.

– А есть ли у тебя что-нибудь из Царского Села? – жалостливо, словно готовясь заплакать, спросила «Гневная». – Как дети и Аликс?

– Ничего нет! – горько сказал Николай. – Вся душа изболелась, как они там?!. Но ни строчки, ни двух слов хотя бы… Заговорщики изолировали меня даже от Семьи… Мне не дают теперь ни агентских телеграмм, ни свежих газет!..

Снова взяв себя в руки, Государь коротко рассказал Марии Фёдоровне не только о внешней канве событий, но и о заговоре Николаши, генералов, Родзянки и Гучкова, о котором он знал раньше, но надеялся успеть преодолеть его победоносным наступлением на фронте.

В бараке было холодно, свитские мёрзли на улице. Беседу решили продолжить вечером, до обеда и после него. На штабных авто, предоставленных с согласия Алексеева, мать и сын со своими ближними отправились в губернаторский дом, где были отведены покои вдовствующей императрице. По пути Мария Фёдоровна вспомнила вдруг, что не видела среди встречающих графа Фредерикса и его зятя Воейкова. Она спросила об этом Ники.

– Алексеев упросил меня немедленно удалить их из Ставки, – извиняющимся тоном пробормотал Николай. – Он сказал, что в противном случае не гарантирует безопасности от солдатского бунта… Почему-то Воейков вызывает здесь особенную ненависть…

– Но, Ники… – только и произнесла Мария Фёдоровна.

Покои, отведённые в губернаторском доме, не понравились своей простотой вдовствующей императрице. Они навевали на неё тоску и уныние. Когда она вышла к завтраку, накрытому в царской столовой, то и его простое меню, отнюдь не аристократическое, её также удивило.

После трапезы, прошедшей в молчании, словно поминки, вдовствующая императрица решила вернуться в свой поезд и квартировать в нём до отъезда.

К вечернему чаю, который на этот раз царь пил в одиночестве, был приглашён Алексеев. Когда чайная церемония была окончена, Николай взял со стола конверт, вынул из него голубой телеграфный бланк и передал его генерал-адъютанту.

– Михаил Васильевич! – обратился он к Алексееву твёрдым голосом. – Это – моя телеграмма Родзянке! Поскольку моего брата также заставили отречься от престола, я беру назад своё отречение в его пользу и передаю корону, как и следует по Закону, моему сыну…

– Но, Ваше Величество, в Петрограде царствует смута, там идёт борьба между Временным правительством и Советом… – решил возразить наштаверх. – Ваше отречение, потом отречение Михаила Александровича разожгло противостояние ещё больше…

– Я прошу передать мою телеграмму Родзянке незамедлительно!.. А также иметь в виду её содержание здесь, в Ставке! – повторил ещё раз Государь и отвернулся к окну, давая понять, что аудиенция окончена.

– Хорошо, Ваше Величество! Будет исполнено, Ваше Величество! – откланялся Алексеев. Но думал он при этом совершенно другое: «Как бы не так, господин полковник Романов! Никуда я вашу телеграмму посылать и не буду, а спрячу её подальше от всех! Не ровен час, узнают о ней в верных вам войсках, так они всю мою Ставку поднимут на штыки за Наследника Цесаревича да за вас! Слава Богу, здесь я рассылаю телеграммы и приказы, а вас скоро увезут в Петроград под арест!..»

90

В тот самый час, когда Государь сделал попытку законным образом, без крови, вернуть трон Цесаревичу, не определяя пока, кто же будет регентом при нём, и встретил глухое, вязкое сопротивление главного генерала-предателя, к Могилёвскому вокзалу подходил первый пассажирский поезд из Петрограда, выпущенный после некоторого перерыва в сообщениях. В нём было много офицеров, обретавшихся в столице за разными надобностями, в отпусках по ранению, по высокопоставленным связям. Теперь они все бежали от солдатско-рабочего мятежа и расправы победившей в Петрограде черни в свои части действующей армии, где пока ещё царила дисциплина. Многие из них для сохранения своей шкуры нацепили на себя красные банты и розетки, но большинство всё же презрело модную мимикрию.

Среди таковых был и полковник граф Лисовецкий. В сопровождении своего вестового Чайковского молодой полковник с белым Георгиевским крестом на шинели и Георгиевским оружием в портупее вышел из вагона. Его вестовой тоже привлекал к себе внимание полным Георгиевским бантом на груди.

На привокзальной площади полковник с вестовым погрузились в санки извозчика и велели везти в гостиницу «Франция», где бывали свободные номера для офицеров. По дороге Пётр увидел, что революционная волна не успела докатиться до Могилёва.

В городе было тихо и пустынно, как прежде. Никаких полотнищ, словно напитанных кровью, покрывших собою почти все фасады и толпы в Петрограде, здесь ещё нигде не было видно. Солдаты и офицеры, попадавшиеся навстречу, были опрятны и подтянуты.

Всё же, когда устроились в своих номерах и вышли потом на улицу, Пётр велел вестовому побродить по городу и разведать ситуацию. Сам он пошёл в штаб с надеждой увидеть там полковника Лебедева. Генштабист оказался на своём рабочем месте.

Друзья крепко обнялись. Приближалось время обеда, и Лебедев пригласил Петра в Офицерское собрание.

По дороге Пётр рассказывал о том, что он видел и пережил в Петрограде, не упомянув о своём приключении в Царском Селе, о преступной бездеятельности Беляева, Хабалова, других генералов и Протопопова.

В ответ Лебедев поведал ему, что для многочисленного могилёвского гарнизона события совершенно непонятны, а противоречивые и вздорные слухи, доносящиеся из Петрограда, начинают волновать и раскачивать солдатскую массу. В глубину народа проникают убеждения о том, что «господа царя предали» и скоро будет всё можно… Свобода, значит! Офицеры тоже сбиты с толку, многие уже слышали об успешном заговоре Алексеева, Лукомского, Рузского и ждут, что найдётся волевой генерал, верный присяге, который организует вооружённую поддержку Государя… Но такового пока не видно и на горизонте, поскольку вся армейская верхушка заражена гучковским нигилизмом в отношении Государыни и Государя…

– Знаешь, Иван, я хочу повидаться с Николаем Александровичем… – выслушав рассказ Лебедева, открылся ему Пётр. – Ведь царь сейчас в Могилёве?

– Да, второй день, – подтвердил генштабист и добавил: – Сегодня к нему приехала из Киева вдовствующая императрица…

– Так это её короткий состав я заметил у особой платформы… – уточнил Пётр.

Иван немного подумал и сообщил другу:

– Ты знаешь, наверное, это будет трудно сделать… Алексеев и Лукомский негласно изолировали Государя от всех внешних контактов… К тому же приезд Марии Фёдоровны может тебе помешать встретиться с ним… Кстати, я слышал, что весь сегодняшний вечер Государь проведёт вместе со своей Maman в её поезде… Постой, постой! – вдруг пришло что-то на ум Лебедеву. – Завтра, в воскресенье, в десять утра будет обедня в соборе. Николай Александрович, разумеется не пропустит её… В самом храме за Государем будут наблюдать тысячи глаз… Значит, надо встретить Николая Александровича либо по пути в собор, либо когда он пойдёт обратно в губернаторский дом!.. Так мы и сделаем!.. Пойдём вместе, если кто-то попытается тебя остановить, я отвлеку их внимание!..

…План друзей вполне удался. После обедни, когда Император в окружении значительно поредевшей свиты и нескольких конвойцев вышел из собора и направился к своему дому, из толпы зевак, столпившейся у забора, решительно выступил навстречу царю полковник-кавалерист. Двое господ в штатском, по выправке – явно офицеры, хотели помешать ему, но Генерального штаба полковник Лебедев, успевший снискать уважение всей Ставки, резко окликнул их и потребовал предъявить документы. Когда господа отказались, генштабист выразительно похлопал по кобуре, и они смирились.

Николай Александрович и Пётр встретились глазами, и царь улыбнулся кавалеристу. Полковник вытянулся перед ним по стойке «смирно», царь протянул ему руку для приветствия и сказал:

– Здравствуйте, «корнет Петя»! Какими судьбами в Могилёве?!

– Здравия желаю, Ваше Величество! – рявкнул Пётр и добавил много тише: – Я только что из Петрограда…

– А-а… – заинтересованно протянул Государь, – приглашаю тебя сейчас ко мне завтракать…

– Спасибо! – Полковник-кавалерист тут же занял место среди свиты. Полковник-генштабист еле заметно помахал ему рукой.

Император и свитские вошли в дом. Толпа, насладившись зрелищем живого, хотя и отрёкшегося монарха, стала расходиться…

Не успел Пётр сбросить свою шинель, как его пригласили в кабинет Государя. Царь стоял прямо за дверью и нетерпеливо ждал гостя.

– Ты видел Александру Фёдоровну? – живо спросил он.

– Да! И привёз Вашему Величеству письмо от Её Величества!

Пётр достал из кармана мундира светло-сиреневый маленький конвертик, протянул его Государю. Николай Александрович тут же раскрыл его.

– Это первое Её письмо после моего отъезда из Могилёва неделю тому назад! Спасибо, Петя! Извини, присядь… Я сейчас только пробегу его глазами… – впился царь в знакомый и любимый почерк жены.

Пётр из того же кармана достал ещё один маленький конверт, от графа Келлера, но не стал вручать, ожидая, когда Николай Александрович кончит читать письмо царицы. Государь выглядел таким обрадованным, получив наконец весточку из дома, что грех было его перебивать.

«Мой любимый, бесценный ангел, свет моей жизни!.. – наслаждался Николай ласковыми словами Аликс. – Моё сердце разрывается от мысли, что ты в полном одиночестве переживаешь все эти муки и волнения и мы ничего не знаем о тебе, а ты не знаешь ничего о нас. Теперь я посылаю к тебе двух офицеров, даю каждому по письму и надеюсь, что по крайней мере хоть одно дойдёт до тебя… Молодые люди расскажут тебе  о б о  в с ё м, так что мне нечего говорить тебе о положении дел…

Родзянко притворялся, что не знает, почему тебя задержали. Ясно, что они хотят не допустить тебя увидеться со мной прежде, чем ты не подпишешь какую-нибудь бумагу, конституцию или ещё какой-нибудь ужас в этом роде. А ты один, не имея за собой армии, пойманный, как мышь в западне, что ты можешь сделать? Это – величайшая низость и подлость, неслыханная в истории, – задерживать своего Государя… Может быть, ты покажешься войскам в Пскове и в других местах и соберёшь их вокруг себя? Если тебя принудят к уступкам, то ты ни  в  к а к о м  с л у ч а е  не обязан их исполнять, потому что они были добыты недостойным способом…»

«Аликс словно предчувствовала, как это всё происходило во Пскове», – с уважением подумал царь о жене и продолжил чтение, хотя и сознавал, что это очень невежливо по отношению к Петру. Но мальчик с таким теплом смотрел на него, что неловкость Николая прошла.

«Мы все целуем, целуем тебя без конца. Бог поможет, поможет, и твоя слава вернётся. Это – вершина несчастий!.. Я не могу ничего советовать, только будь, дорогой, самим собой. Если придётся покориться обстоятельствам, то Бог поможет освободиться от них. О, мой святой страдалец! Всегда с тобой неразлучно твоя Жёнушка».

Радость от письма, печаль от того, что в нём говорилось, – всё смешалось в душе Николая. Он даже прикрыл на минуту глаза, чтобы не смущать своим состоянием Петю. Когда он снова открыл их, то увидел, что молодой полковник деликатно смотрит в сторону, но в руке держит ещё один конверт. Пётр тоже понял, что Государю теперь можно вручить послание графа Келлера. Он протянул его царю.

– От кого? – коротко осведомился Николай Александрович.

– От моего корпусного командира графа Келлера, – доложил полковник, – граф хотел предупредить Вас об измене в Ставке… Наверное, оно устарело… Я выехал с ним из Ясс девятнадцатого и немного не успел до Вашего отъезда из Царского Села…

– Я знал о заговоре, но не о его масштабах… – печально сказал Николай Александрович. – Но всё равно, передай мою благодарность графу Келлеру, когда ты его увидишь… Что происходит в Петрограде? Что думает кавалерия, действующая армия обо всей этой истории? – задал царь мучивший его вопрос.

В ответ Пётр чётко и ясно, с выводами о совершенной профессиональной непригодности российского генералитета в большей его части, рассказал о событиях в Петрограде и Царском Селе, которым был свидетель, о неорганизованности верного царю офицерства в Ставке. Он пересказал сведения, имевшиеся у Лебедева, о том, что Алексеев даже от офицеров своего штаба скрыл ответы командующего Гвардейской кавалерией Хана Нахичеванского и командира 3-го конного корпyca графа Келлера, возражавших на циркуляр наштаверха об отречении Государя. Оба выразили полную поддержку Государю и готовность умереть за Него.

– Как ты думаешь, мой мальчик, – ласково обратился Николай Александрович к Пете, и у молодого полковника от такого семейного обращения заныло сердце, – как ты думаешь, найдётся ли здесь, на Ставке, генерал, который мог бы связать воедино все нити сопротивления изменникам и веско сказать своё слово Родзянке и Алексееву?

– Здесь я мало кого знаю, но граф Келлер, я уверен, готов хоть сегодня по первому знаку Вашего Величества выступить в поход! – пылко отреагировал Пётр. – Хотя, может быть, вашему Величеству следовало бы отправиться к нам в Яссы или в штаб Румынского фронта, где, я уверен, Вы окажетесь посреди верных Вам войск и где можно опереться на военную силу!

– Я уже пытался опереться на Северный фронт… – с сожалением тихо сказал Государь. – А главное, Третий корпус и Румынский фронт очень далеко от Могилёва.. Я думаю, что мой поезд изменники не пропустят даже до Киева, не то что до Ясс… Вырваться из Ставки верхом, с тобой и верной сотней казаков, – значит снова очутиться в пустоте, стать беглецом, а не оставаться Императором, отцом Цесаревича, которому отныне принадлежит корона… Это недостойно!.. К тому же в руках петроградских террористов и черни – мои Жена и Дети… Родзянко уже угрожал мне репрессиями против Них, а Петроградский Совет – ещё более разнузданные мерзавцы-социалисты…

Николай на мгновенье остановился, а затем продолжал размышлять вслух:

– Если конный корпус графа Келлера пойдёт на Могилёв походным порядком, не по железной дороге, которой владеют изменники бубликовы, а изменники в штабе Ставки не отдадут ему приказа на выдвижение, может начаться гражданская война, которой я всеми силами пытаюсь избежать… Я мог бы начать такую войну ещё в Пскове, отдав приказ арестовать Рузского и Данилова… Я ждал результатов экспедиции генерал-адъютанта Иванова и прибытия полков с Северного фронта к Царскому Селу… И не дождался… – печально закончил царь.

– Как, Ваше Величество, разве не Вами были отданы приказы Николаю Иудовичу ждать встречи с Вами, ничего не предпринимая, были отозваны назад к Двинску два полка Северного фронта и отменена посылка войск в Петроград с Западного фронта? – удивился Пётр.

– Какие приказы? – в свою очередь искренне изумился царь. – Я таких приказов не отдавал…

– Значит, и здесь генералы Вас обманули!.. – горестно сказал Пётр. – Мой друг здесь, в Могилёве, сказывал мне, что видел копии этих телеграмм в папке у Алексеева…

– Вот мерзавцы!.. – вырвалось у Государя, его лицо приобрело несвойственную ему жёсткость. – Бог даст, доберусь ещё до них!

– Ваше Величество, граф Келлер направил меня в Ваше распоряжение… – напомнил полковник Государю. – Чем я могу быть полезным Вашему Величеству?

Николай ласково, по-отечески взглянул на Петра и задумчиво сказал:

– Я несколько дней останусь ещё в Могилёве… Потом поеду в Царское Село, к Семье… Львов, Родзянко и Алексеев обещали мне вместе с Семьёй свободный проезд в Англию, к родственникам… Это означает изгнание… Но я хочу остаться в моей милой России, ради которой я готов пожертвовать всем, не только властью… Однако прежде чем окончательно на что-либо решаться, я хочу внимательно изучить обстановку в Петрограде, на Северном и Западном фронтах, на юге России… А тебя прошу, – Император подошёл к сидящему на стуле Петру и положил ему руку на плечо, словно посвящая его в рыцари, – числа до десятого побудь здесь, в Ставке, и посмотри, кому можно верить… Я собираюсь ещё написать прощальный приказ по армии и флоту… Потом я жду тебя в Царском Селе…

91

Прошло две недели с того дня, когда Николая Александровича привезли в качестве арестанта в любимый и такой покойный прежде Александровский дворец. Алексеев, как оказалось, лгал относительно истинного положения Государя, объявив ему в последнюю минуту перед отходом царского поезда из Могилёва о приказе Временного правительства арестовать бывшего Императора. Четыре депутата Государственной думы[153], оказывается, прибыли в Ставку не для почётного сопровождения его в Царское Село, как обманно утверждал начальник штаба, а как тюремные надзиратели. Алексеев лгал потому, что боялся прозрения Государя и его приказа верным солдатам и офицерам поднять на штыки изменников. Такая возможность существовала вплоть до самого отъезда Николая из Ставки.

Особенно острая ситуация возникла в тот день, когда Император написал буквально кровью сердца прощальный приказ по армии и флоту и должен был прийти к офицерам Ставки для того, чтобы поблагодарить их за совместную работу и попрощаться. Алексеев боялся, что это сердечное обращение к доблестным войскам может настолько возбудить их монархические и патриотические чувства, что они откажутся повиноваться генералам-предателям и самостоятельно задавят бунтовщиков в столицах. С ведома Гучкова он скрыл прощальное слово Верховного Главнокомандующего, не опубликовав его и не разослав по войскам.

Во время последней встречи в большом зале управления дежурного генерала Ставки возбуждение и нервный подъём офицеров были столь велики, что казалось, дай только Государь знак или скажи он резкое слово в адрес изменников – и генералов-предателей немедленно растерзают. Николай Александрович почувствовал это. Он понимал, что другого такого момента, когда главные заговорщики стояли малой кучкой против двух сотен крепких, наэлектризованных его сторонников, может никогда не повториться. Но он не мог переступить через свою незлобивость и нежелание видеть кровь, брать грех убийства на свою душу. Сохранить власть, не представлявшую для него самоцели, ценой смерти нескольких генералов, которых ещё десять дней тому назад он любил и уважал, Государь совсем не желал. Он прервал свою речь и вышел из зала…

Алексеев тоже всё понял. Наштаверх сделал всё, чтобы к середине того же дня царь был отправлен под охраной добровольных тюремщиков-думцев в Царское Село.

С тяжёлым сердцем покидал Николай ставший столь милым для него Могилёв. Он и не подозревал, что это было только начало его пути на Голгофу…

Сознательные и планомерные унижения его и его Семьи стали следовать одно за другим. В тот же день, когда Николая отправили из Ставки, в Александровский дворец явился боевой генерал Корнилов, назначенный Временным правительством начальником Петроградского военного округа. Он объявил Александре Фёдоровне, что она и больные дети, так же как и Глава Семьи, берутся под арест. Дворец и парк были оцеплены войсками.

Если не считать постоянных мелких и подленьких оскорблений, условия содержания Семьи бывшего Императора Всея Руси оставались первые дни довольно мягкими. Слуги продолжали свой муравьиный труд, несколько самых приближённых к царю и царице людей, среди них – Аня Вырубова, Лили Ден, Валя Долгоруков, чета Бенкендорфов, неограниченно могли проводить время с миропомазанными арестантами. Правда, Аня была тяжело больна, и Александра Фёдоровна так же трогательно и самоотверженно ухаживала за ней, как и за своими детьми. Часть свиты и прислуга оставались в своих жилых помещениях в правом крыле дворца и пользовались относительной свободой. Но когда отец Ани Вырубовой, управляющий Императорской канцелярией, композитор Александр Сергеевич Танеев отправился со своей супругой из возбуждённого и опасного Петрограда в Царское к дочери, чтобы найти у неё в Александровском дворце приют, один из командиров охранной команды, злобный поляк Замайский, постыдно выгнал его за дверь.

Несли охрану дворца и узников разные воинские части, составившие сводный полк. Однажды, в конце марта, полковника Романова особенно поразила развязность солдат и злобная грубость прапорщиков. Оказалось, что дежурила команда из солдатских депутатов. На другой день пришли совсем иные люди – с воинской выправкой, дисциплинированные. А два офицера из этого караула спокойно помогали Николаю Александровичу и Вале Долгорукову расчищать от снега дорожки в парке.

Теперь у царя стало много времени на любимую простую физическую работу на вольном воздухе, пешую ходьбу в замкнутом пространстве парка. Но его мозг привык к ответственной и ежедневной работе над документами, анализу и принятию решений. Теперь всего этого не было, и ему недоставало повседневного труда, которым он занимался с юности.

Свободное время он заполнял просматриванием газет «Новое время», «Вечернее время», «Русская воля», которые выписал на дом, как какой-нибудь обычный житель Царского Села, чтением книг из своей большой домашней библиотеки. Николай увлёкся «Историей Византийской империи» Успенского. Для больных жены и детей читал по вечерам вслух рассказы Чехова, по-английски – «Собаку Баскервилей» Конан Дойля и по-французски – «Тайну жёлтой комнаты» Леру. Газеты его особенно интересовали. Он пытался пробираться через потоки грязи и клеветы, выливавшиеся в них на Него, Аликс, Аню, покойного Друга, найти хоть крупицу какого-то здравого смысла или объективности и мучился оттого, что всю эту мерзость читал народ и, наверное, верил ей. Каждое утро открывать такие газеты было омерзительно, но он превозмогал себя ради получения хоть какой-то информации о положении дел.

Каждый день он ждал, что вот завтра получит «Новое время» и на первой странице увидит крупными буквами сообщение о движении на Петроград верных монархии боевых полков и дивизий, корпусов и армий… А вместо этого находил описание того, как великий князь Кирилл Владимирович поднял над своим дворцом красный флаг, или его интервью одной газете, начинавшееся словами: «Мой дворник и я, мы одинаково видели, что со старым правительством Россия потеряет всё…» – и другой: «С ужасом не раз думал, не находится ли царица в заговоре с Вильгельмом!..» От таких высказываний двоюродного братца-Каина его начинало тошнить.

Постепенно сознание Николая стало освобождаться от тех тисков, в которые попало в первых числах марта. Но вместе с душевным облегчением от сделанного шага дни стали приносить горечь обид от того, как быстро Семью стали предавать родственники и многие из тех, кого они с Аликс считали своими близкими и надёжными друзьями.

Неизбежное разочарование в большинстве людей, которые лезут в дружбу, низкопоклонствуют, приласкиваются любым способом, прилипают к сильным мира сего, когда они ещё на своей вершине, и немедленно покидают своих друзей-благодетелей, когда те лишаются власти или больших денег, – удел всех высокопоставленных личностей. Измены друзей случаются и в обычной жизни, но особенно болезненны и горьки они для тех, кто был в зените могущества и славы, избрал из множества алчущих дружбы самую близкую, казалось бы, душу, но эта родственная душа в особенно трудную для человека минуту оказывается пустотой или скользкой пиявкой, оставляющей предмет своих аппетитов как раз в тот момент, когда ему особенно нужна поддержка и помощь.

Александре было легче, чем Николаю. Две её лучшие подруги – Аня Вырубова и Лили Ден – остались ей верны. Государю повезло меньше. Верного адмирала Нилова Алексеев не пустил в царский поезд, оставив временно при Ставке. А бывшие ему такими близкими командир «Штандарта» Кока Саблин, флигель-адъютанты Анатоль Мордвинов, граф Дима Шереметев, молодой граф Воронцов, князь Павел Енгалычев, с которыми дружили семьями, было так дружно и хорошо, которые были поверенными в мыслях и делах и которых дружески принимала остро чувствовавшая всякую фальшь Аликс, все они бросили, оставили их «прежде, чем пропел петух»[154]…

Всё это было унизительно и горько для царя, трусливо и подло со стороны его бывших друзей, ибо никто не заставлял их предавать Царскую Семью. Они могли ещё свободно приходить в Александровский дворец и оставаться хотя бы добрыми знакомыми, но цинично показали своё истинное лицо.

Сердце Николая наполнилось горячей благодарностью к Петру, когда молодой полковник неожиданно появился на дорожке парка в час регулярной прогулки царя. Августейший узник еле узнал в расхристанном, но бойком солдате, вынырнувшем словно из-под земли, гвардейского «корнета Петю».

– Что за маскарад?! – сначала нахмурился Николай Александрович, но, вспомнив о часовых, расставленных по всему периметру парка, о солдатах и прапорщиках, шныряющих по залам и коридорам Александровского дворца, понял, что начальник разведки 3-го конного корпуса конспирирует не зря, и одобрил его артистическое искусство маскировки. Полковник Романов и «солдат» присели поговорить за поленницей дров, распиленных императорскими руками.

Пётр принёс неутешительные вести. Действующая армия начала стремительно разваливаться под воздействием «Приказа № 1», подписанного Петроградским Советом и санкционированного военным министром Гучковым. Николай читал в газетах этот возмутительный документ, который отменял дисциплину в армии и подчинённость низших высшим, вводил контроль «солдатских комитетов» над офицерами. Тогда же бывший Верховный Главнокомандующий понял, что этот приказ превращает самую сильную армию мира в недисциплинированный сброд и является смертельным ударом по планам победоносного наступления русской армии в предстоящей кампании. Государь был неприятно поражён тем, что приказ этот был издан ещё до его отречения и, по сути дела, был циничным актом государственной измены. Тот факт, что Родзянко и военные руководители пропустили его в печать, свидетельствовал не только об их сознательном предательстве, но и о быстром разрушении ведомств контрразведки, военной цензуры и других служб внутренней безопасности государства. Пётр, от своих друзей в Генштабе более осведомлённый в сути дела, поведал ему некоторые дополнительные факты:

– Ваше Величество, мой друг, Генерального штаба полковник Лебедев, переведён на службу в контрразведочное отделение штаба Петроградского военного округа…

– Ах, это тот подполковник, что был с вами в госпитале моих дочерей Марии и Анастасии? – спросил Государь и добавил тут же: – Он стоял рядом с вами на пасхальном поздравлении в Большом дворце?

– Именно он, – подивился памяти Государя Пётр и стал продолжать свой рассказ: – Так вот, контрразведка установила, что человек, якобы писавший «Приказ № 1» от имени Петроградского Совета, является германским шпионом. Это социал-демократ, присяжный поверенный Соколов… Его лучший друг, тоже социал-демократ, но польский, по фамилии Козловский, ездил в 1915 – 1916 годах в Копенгаген как посредник между большевиками и немецкими разведочными органами, за что был арестован и теперь сидит в тюрьме… Соколов и несколько других социалистов, находящихся на содержании германского Генерального штаба, по предположению наших контрразведчиков, только легализовали в комнате № 12 Таврического дворца текст приказа, полученный из Германии. На Дворцовой площади провели текстологический анализ, который показал, что строение фраз этого документа – не русское, а представляет собой перевод с немецкого. Но самым главным аргументом в пользу такого мнения является тот факт, что основная масса экземпляров «Приказа № 1» была получена на фронтах, в передовых частях нашей армии – с другой, германской стороны фронта… Пачки с десятками тысяч экземпляров этих листовок ещё не успели уйти из Петрограда с почтамта и с эмиссарами Совета во фронтовые армии, как сотнями тысяч листков появились во время братаний наших распропагандированных дураков с немцами, сбрасывались с германских аэропланов над нашими позициями, доставлялись в наш ближайший тыл немецкими разведочными командами… В Генштабе есть и официальные донесения командиров наших частей по этому поводу…

– Я никогда не верил Вильгельму, – с глубокой печалью высказал Николай давно мучившую его мысль, – но глубина его морального падения просто поражает меня!.. Монарх, разжигающий в стране своего родственника революцию, – отвратительное чудовище!

– Да, Ваше Величество, – решил высказать ещё одно соображение Пётр, – у наших контрразведчиков есть сведения о том, что забастовки рабочих на военных заводах в Петрограде 23, 24 и 25 февраля были организованы на германские деньги немецкими агентами социал-демократами, а именно той их сектой, которую называют большевиками… Контрразведчики намерены арестовать некую мадам Суменсон, которая получает через шведские банки «Нюа-Банкен» и «Гетеборгс Хандельс-банк» крупные суммы немецких денег и передаёт большевикам…

– Почему же это шпионское гнездо вовремя не раздавила полиция? – с удивлением и негодованием спросил Государь.

– Ваше Величество, – подумав, ответил Пётр, – очевидно, потому, что уже в ноябре Дума раздавила министра внутренних дел Протопопова и парализовала его деятельность, обвинив устами настоящих германских агентов в шпионаже в пользу Германии…

– Господи! За какие грехи Ты так наказываешь Россию? – вырвалось у Николая.

Пётр видел, что Императору было больно и тяжело говорить об этом, что он давно и правильно оценил глубину трясины, в которую засасывало столицы и армию, но с такими помощниками и министрами, какие были у него, ничего не мог сделать для предотвращения катастрофы. Полковник решил изложить главное, ради чего шёл в Александровский дворец.

– Ваше Величество! – обратился он к государю. – У нас составилась большая группа офицеров, и мы хотим вывезти Вас и Вашу Семью в безопасное место за границей…

– Но я не собираюсь тайно бежать, как Людовик Шестнадцатый[155], из моей страны, – прервал Петра царь. – В любом случае я хотел бы остаться в России, частным лицом в Крыму, хотя князь Львов, глава Временного правительства и генерал Алексеев сообщили, что отправят нашу Семью к родственникам в Англию через Мурман, когда выздоровеют дети… Александра Фёдоровна колеблется, а дочери, как и я, хотят в Ливадию…

Николай помолчал, потом, с тоской в глазах, сказал от сердца:

– И Александра Фёдоровна и я – мы очень любим Англию. Мы были там счастливы с Аликс в гостях у её бабушки, королевы Виктории… Королевские замки там очень красивы… Добрые милые люди окружали нас, даже в городе, когда мы ходили по улицам… Но всё же для нас нет ничего дороже России!..

– Ваше Величество! – стал настаивать Пётр. – Вашей Семье здесь угрожает опасность… Ходят слухи, что эсеры-террористы хотят Вас убить. У нас есть план…

– Во-первых, я никогда не боялся за свою жизнь, мой мальчик! – снова, как когда-то, обратился по-домашнему к Петру Николай Александрович. – Во-вторых, в этой неразберихе и соперничестве Временного правительства и Совета никакой план не может быть надёжен.

– Мы хотим вывезти Вашу Семью из Александровского дворца на автомобилях, – решил пояснить полковник, – минуя Петроград, хотя бы на пристань в Петергоф, сесть там на небольшой пароход и по финляндским и шведским шхерам дойти до нейтральной Дании, где правит Ваш двоюродный брат…

– Это нереально по многим причинам, – живо откликнулся Николай Александрович. – На пути стоят морские базы Кронштадт и Гельсингфорс. Там хозяйничают уголовники в матросской форме… В Финском заливе поставлены минные поля, и надо знать их точное расположение, а это – секрет… Население в Финляндии и власти в Швеции разогреты германской пропагандой и враждебны России… При наличии телеграфных и радиотелеграфных станций всё предприятие обречено не просто на провал, а на гибель его участников… Так что, Петя, передай мою сердечную благодарность твоим друзьям за желание помочь, но бежать, как заяц, от моего народа я не собираюсь…

Пётр сидел понурый. Он был очень расстроен, что план его товарищей жестоко раскритиковал сам Государь, которого они так хотят спасти. Делать нечего. Надо было накапливать силы и ждать.

Пётр вдруг заметил, как патруль из двух солдат направился в их сторону.

– До свидания, Ваше Величество! – вполголоса сказал Пётр своему собеседнику и глазами показал в сторону патруля. – Передайте мой низкий поклон Её Величеству и особенный привет её высочеству Татьяне Николаевне.

– Передам, она уже выздоравливает… – улыбнулся в усы Николай.

Пётр, поднялся, сбил папаху на затылок и расхлябанной походкой, вытащив из кармана горсть семечек, направился в сторону патруля. Полковник Романов с беспокойством наблюдал за ним, пока не увидел, что патрульные приняли «солдата» Петю за своего и, покалякав пару минут, разошлись в разные стороны…

92

Незаметно подошло Благовещение и Вербное воскресенье. В пятницу вместе с Ольгой и Татьяной Николай отстоял всенощную в Фёдоровском соборе. Истово молились Богу и в Благовещение, у обедни и у всенощной. Когда возвращались домой из храма с пучками верб, то даже разнузданные караульные солдаты с красными бантами на лацканах шинелей при виде царя подтягивались, снимали папахи и крестились.

Николай был очень благодарен настоятелю Фёдоровского собора, скромному священнику Афанасию Беляеву, который заменил тяжело занемогшего духовника царя протоиерея Васильева и стал домашним священником Семьи в её чёрные дни.

Случайно, по воле судьбы, приблизившись к тем, кто ранее казался скромному настоятелю небольшой царскосельской церкви в сиянии регалий и власти смертными полубогами, отец Афанасий вдруг увидел, что эти люди, свергнутые с пьедестала, так же как и раньше – усердно, кротко, по-православному, часто на коленях, – молятся Богу. Их покорность и смирение были не театральными, скрывавшими мстительность или злобу, но полной отдачей себя в Волю Божию.

В один из дней, когда полковник Романов и его друг Василий Александрович Долгоруков срубили в парке огромную засыхающую ель и разделывали её двуручной пилой на аккуратные чурбаны, на расчищенной ими же дорожке показалась в сопровождении двух офицеров нервно вышагивающая, измождённая и сутулая фигура в полувоенной бекеше и каракулевой шапке «пирожком». Это был министр юстиции Временного правительства Керенский собственной персоной. Он пожелал увидеть арестованного «полковника Романова».

Караульные у ворот сказали Александру Фёдоровичу, что бывший царь гуляет где-то в парке. Керенский мчался по удивительно чистой дорожке в заснеженном пространстве, радуясь, что может идти наконец не в толпе, постоянно окружающей его, а в безлюдье и таким энергичным шагом, который выражает его динамичную сущность. Он всё время задумывался над тем, как ему следует обратиться к бывшему Императору: «Гражданин Романов?..» – не подходит, царь не может быть гражданином… «Ваше Величество?..» – не годится, поскольку будет каким-то признанием миропомазанности… «Полковник Романов?..» – вот-вот, то самое, что надо!»

Министр юстиции увидел вдруг на краю утоптанной поляны каких-то двух военных, явно увлечённых пилкой дров. Один из них был без фуражки, с всклокоченными волосами, в которых застряли мелкие щепки.

– Послушай, любезный, – обратился к нему Керенский, – где тут?..

Офицер повернулся и поднял на министра лучистые синие глаза.

Непонятная сила заставила Керенского принять стойку «смирно», и он сумел только почтительно выдохнуть:

– Ваше Величество!

За стенами узников Александровского дворца прошла весна, а в их положении ничего не изменилось. Семья уже отобрала в дорогу те любимые вещи, которые хотели взять с собой, когда придёт приглашение Джорджи Английского, тем более что Керенский, который довольно часто посещал Царскую Семью, постоянно говорил об этом. Но приглашения всё не было и не было…

Тёплая, а временами жаркая до духоты погода продолжалась в столице с конца мая. Не смягчало жару даже обилие вод. Временами на Петроград и Царское накатывался запах гари – это, совсем как летом 1914-го, горели в дальних окрестностях леса и торфяники.

На Невском проспекте было не протолкнуться ни днём ни ночью. Всяк, кто хотел вместе с воздухом вдохнуть хоть глоток свободы, выходил на главную улицу полюбоваться отсутствием городовых и дворников, разудалым видом солдат и прапорщиков с красными бантами на гимнастёрках, содранными с лавок «поставщиков Двора Его Величества» вывесок с гербами Дома Романовых. Свобода была и в том, чтобы лузгать семечки и плевать кожуру от них хоть во все стороны – благо что крикливые по-южному торговки навезли их пудовыми мешками и предлагали по копейке большой гранёный стакан.

Как человеку образованному и культурному, Александру Фёдоровичу Керенскому страсть толпы к семечкам не только не нравилась, но доставляла и некоторые личные неудобства. Как многие другие министры р-р-революционного Временного правительства, он тотчас занял казённую квартиру бывшего последнего царского управляющего министерством юстиции Добровольского – рядом с Невским, на углу Большой Итальянской и Екатерининской улиц. Роскошная двухэтажная квартира, с полным штатом прислуги и поваром, с казёнными выдачами продуктов и прочего, очень понравилась Александру Фёдоровичу. А чем он хуже Гучкова – военного министра, который ещё скорее его, Керенского, занял такую же шикарную квартиру военного министра? Тем более что сами эти царские министры получили новые казённые места проживания в камерах Петропавловской крепости, под надёжной охраной.

Правда, в их прежних казённых жилищах, в центре Петрограда, оставались ещё чада и домочадцы. Но какая же это мелочь по сравнению с революционным энтузиазмом масс. Тем более что сам Керенский и при вселении в новую квартиру сумел-таки показать себя истинным демократом. Он яростно пожимал руки швейцарам, курьерам, лакеям, горничным и, пожелав увидеть прежнюю хозяйку, Ольгу Дмитриевну Добровольскую, просил её остаться в доме, а ему достаточно будет только рабочего кабинета её мужа и комнаты рядом для ночного сна…

После этого он приказал собрать всю прислугу и сказал им речь, в которой просил служить Ольге Дмитриевне, сообщив истинную правду, что старое правительство, арестовывая революционеров, не обижало их семейств, а новое, революционное, должно быть ещё более великодушным.

Любовь к Керенскому и к его новой квартире у его единомышленников оказалась столь велика, что через пару дней в этот дом стали въезжать и постепенно заняли все комнаты верхнего этажа бывшие каторжане и политические ссыльные. На нижнем этаже, рядом с Керенским, нашлась комната и для приехавшей из Сибири знаменитой «бабушки русской революции» Брешко-Брешковской[156]. Про неё уже давно ходил слух, что она – плод сожительства Наполеона Бонапарта в Москве с какой-то русской женщиной. На этой почве враги Брешко-Брешковской называли её «бабушкой русской проституции».

«Бабушка» пользовалась исключительной симпатией Керенского, целый день была окружена толпой молодёжи и без устали проповедовала всем, что сейчас надо ехать в деревню и вести там пропаганду среди крестьян…

Без конца приходили к Александру Фёдоровичу делегации солдат, матросов, рабочих, крестьян. От общения с народом и от столь явной демонстрации любви к нему Керенский расцветал.

Гордая и самодовольная улыбка озаряла его лицо и при входе в рабочий кабинет – он был всегда уставлен постоянно меняющимися огромными букетами цветов, неизменно красного цвета.

А семечки, эти проклятые семечки… Из-за бесконечной тонны посетителей, наполняющих приёмные и гостиные барской квартиры, эта её часть стремительно пришла в невероятно грязное и замызганное состояние, была наполнена столбами табачного и махорочного дыма, каким-то специфическим запахом вокзала и казармы. Наборные паркетные полы, с которых неизвестно куда исчезли драгоценные ковры, оказались покрыты шелухой от семечек и окурками, бумажками, заплёваны до крайней площадной степени.

Средь этого гудящего допоздна «бала революции» часто, а иногда и ежедневно возникали элегантные посетители. Они, впрочем, не якшались с чернью, а быстро проскальзывали во внутренние покои квартиры, доступ куда был весьма ограничен. Бывшей госпоже министерше казались совершенно непонятными частые визиты к Керенскому великого князя Николая Михайловича, высиживавшего часами в приёмной среди простонародья для того, чтобы по уходе последнего посетителя войти в кабинет к министру и запереться с ним и ещё одним странным другом Керенского – разжиревшим до безобразия графом Орловым-Давыдовым. Граф также ежедневно навещал Александра Фёдоровича. Частенько он присылал задолго до прихода своего повара запасы замечательных продуктов. Такие яства министерство юстиции, ввиду их дороговизны, не в состоянии было отпускать в будни из своих кладовых.

Обычно поздно вечером три друга, то есть Керенский, великий князь Николай Михайлович и граф Орлов-Давыдов, садились за обед, орошаемый немалым количеством изысканных вин из подвалов великого князя и графа. Керенский обожал эти ночные обеды, которые придавали особенный шарм его теперешней жизни. И за дружеским столом, даже если, как сегодня, присутствовал только один из верных друзей – граф Орлов-Давыдов, он чувствовал себя на великой сцене революции. Сегодня он вообще не мог быть без благодарного слушателя, его всего распирало: ведь он в который раз побывал в Царском Селе у «полковника Романова» и был полон «высочайших» впечатлений.

Как вихрь ворвался Керенский в свой кабинет. Постоянно следовавшие за ним два верных офицера-телохранителя встали снаружи у дверей и объявили толпе, что сегодня ни для кого приёма не будет. Внутрь коридора, где были апартаменты Керенского, специфический запах простонародного отхожего места не проникал. В кабинете, среди букетов красных роз, источавших при распахнутых окнах дивный ночной аромат, в покойном кресле еле поместился граф Орлов-Давыдов и, просматривая иллюстрированные журналы, дожидался своего великого друга.

Керенский с упоением вдохнул аромат цветов и изнеможённо опустился в министерское кресло.

– Как я сегодня устал!.. И как я сегодня счастлив! – объявил он единственному слушателю так, словно говорил с трибуны на площади. – Я видел Государя и беседовал с Ним!..

Граф взял с табачного столика подле себя медный колокольчик и позвонил. Отворилась боковая дверь. Вошёл повар графа. Он без слов всё понял и доложил:

– Кушать подано!

Ночная прохлада, вливавшаяся в окна, мешалась с ароматом букетов. Видимо, она придала новый прилив сил Керенскому. Министр юстиции рывком поднялся с кресла и вместе с графом отправился боковым коридором в столовую. На хозяйском конце длинного стола было уже всё накрыто. Официант в белых перчатках держал наготове графин с вином.

Керенский позволил налить себе вина, отпил глоток и очень одобрил его вкус. Пальцем показал на пустой бокал графа…

Принесли первую закуску. Не прожевав, с полным ртом Керенский принялся рассказывать о своих новейших впечатлениях от встречи с монархом:

– Да, да, да, мой милый граф! Я с каждым новым свиданием с Николаем Александровичем убеждаюсь в том, что это совсем не такое ничтожество, каким мы рисовали его перед народом до революции и теперь… Это мудрый и обаятельный человек! А какие у него глаза, излучающие доброту и кротость!.. Нет, я раньше не знал ничего о нём и принимал придворные сплетни обиженных царедворцев за истину… Государь вовсе не ограниченный и не необразованный человек. Каждый раз он поражает меня разносторонними знаниями, умом и огромной памятью, присущей всем великим людям, осведомлённостью и какой-то прямо патологической любовью к армии, которая так низко предала его в лице своих военачальников. Как он страдает оттого, что солдаты Царскосельского гарнизона, которых он видит каждый день, теряют воинский вид и дисциплину! Представляете, однажды он увидел часового, спящего в тулупе на скамейке в парке… Казалось бы, он должен только радоваться, что его так плохо охраняют. Но он страдал ещё и оттого, что как полковник, то есть высокий офицерский чин, он не имеет права сделать замечание человеку, грубо нарушающему воинский устав…

Керенский и граф отпили вина и приступили к следующему блюду.

– Ах, сегодня он сказал мне, – восторженно закатил глаза министр юстиции, – Александр Фёдорович, как жаль, что у меня раньше не было такого хорошего министра, как вы… Вы были бы у меня очень хорошим министром, даже главой Кабинета, вы всегда говорили бы мне правду, и мы двинули бы Россию далеко вперёд…

Орлов-Давыдов бросил испытующий взгляд на Керенского. У него от этих излияний родилась мысль о том, не хочет ли Керенский восстановления монархии, конституционной, разумеется, чтобы самому возглавить российское правительство? Ведь с его честолюбием и самолюбованием положение хоть влиятельного, но лишь министра, очевидно, перестало его удовлетворять. Бывший царь, как неглупый человек, может пытаться играть на его честолюбии. Граф решил проверить свои подозрения.

– И как же теперь будет складываться судьба несчастного Императора? – прервал он излияния в любви Александра Фёдоровича к «полковнику Романову».

– Вы же помните, дорогой граф, что ещё в начале марта, в момент ареста царя в Могилёве, наше правительство гарантировало ему впоследствии свободу и выезд с семьёй за границу, – сразу понял подоплёку вопроса Керенский. – Мы тогда же переговорили с Бьюкененом, он сделал запрос в Лондон, и второго апреля кабинет Ллойд-Джорджа передал Милюкову своё решение о том, что приглашает бывшего Императора и его семью в Англию в качестве меры гуманности и политической мудрости. Нам официально было сообщено, и я дважды говорил об этом Николаю Александровичу, что его величество король Георг Пятый и правительство его величества будут счастливы предоставить русскому Императору убежище на Британских островах. Бьюкенен тогда же предложил и план, как это осуществить: Великобритания готова предоставить крейсер, которому к указанному из Петрограда моменту будет приказано отправиться в порт Романов на Мурмане, взять там на борт Царскую Семью и вывезти её в Англию…

– Но то было в апреле, а сейчас, слава Богу, июнь! – добавил новый вопрос граф. – Что же мешало эвакуации?..

– Многое, – пылко взмахнул рукой Керенский. – Сначала мешала болезнь царских детей и их долгое выздоровление от кори… Затем Бьюкенен или кто-то из англичан допустил утечку этой конфиденциальнейшей информации к деятелям Петроградского Совета. Мстиславский-Масловский, мой верный товарищ по партии эсеров, выразил от имени Совета «гнев и подозрения» по поводу гуманного акта нашего правительства…

– Я слышал, – хмыкнул граф Орлов-Давыдов, – что ваш верный товарищ Масловский даже собрался однажды в Александровский дворец с группой эсеров и анархистов, чтобы в перестрелке убить царя и царицу?..

– Слава Богу, тогда охрана дворца не допустила самосуда толпы, и Масловскому пришлось довольствоваться только тем, что ему в коридоре «предъявили» живого Государя… – подтвердил Керенский. – Это был бы позор для нашей гуманной и «бескровной» революции… К тому же из-за цареубийства могли объединиться верные Императору части и смести нас с лица земли…

– Странно ведут себя англичане, – поддержал сомнения Керенского граф. – Ведь они так распинались перед Николаем Романовым, когда он был у власти… Помните, в феврале шестнадцатого года личные представители короля Георга и правительства Великобритании вручили в Могилёве Императору диплом и жезл фельдмаршала Британской королевской армии? И как же они теперь выйдут из такого двусмысленного положения, когда не отставленный действующий британский фельдмаршал заключён под арест и не может выехать к королю? Ведь это абсурд! Стоило ли развязывать революцию, чтобы чернь одерживала верх над всеми нами?!

– Задержка может быть полезна! – вдруг зловеще блеснули глаза Керенского, а его театральный пыл пропал. Министр юстиции допил свой бокал до конца и показал официанту, что надо налить другого вина. Попробовал его и, дождавшись, когда лакей выйдет, мрачно сказал: – Если Англия не примет его – а я чувствую, что так и будет, – то до Учредительного собрания и суда над Романовыми надо запрятать семью Николая так далеко в Сибирь, как это возможно, чтобы никто не мог его освободить…

93

«Валлийский лис», как называли в высших сферах Великобритании главу коалиционного кабинета Дэвида Ллойд-Джорджа, пребывал в сомнениях. «Что делать с Россией?» – таков был вопрос, постоянно мучивший премьера с марта месяца, когда Николай Романов отрёкся от престола. Ллойд-Джорджа не волновали никакие аспекты морали. В том числе ни союзнические отношения с Россией и какие-то обязательства перед её бывшим главой, ни близкие родственные связи английского королевского и российского Императорского домов. В конце концов, в политике цивилизованной Британии никогда не было ни дружеских, ни родственных симпатий, а только постоянные имперские интересы. Но в чём сейчас они?!

В союзнической державе ширится анархическое движение, которое явно не в силах держать под контролем Временное правительство. В результате ловкой деятельности германских агентов, которые умело используют революционный напор масс, быстро разваливается российская армия и вся государственная машина империи. От порога победы Россия катится в пропасть и уже сейчас не способна держать свой фронт против Германии и Австрии. Не исключено, что она вообще выйдет из войны.

Однако дезорганизованная Россия уже не так нужна в рядах союзников, как прежде, тем более что она захочет претендовать на свою долю добычи. Её место успешно заняла Америка с её неограниченными ресурсами… Как мудро поступил британский истеблишмент, когда долгими интригами и их венцом – международным скандалом из-за торпедирования бошами огромного пассажирского парохода «Лузитания» – втянул Северо-Американские Соединённые Штаты в мировую войну[157]. Пусть заокеанская демократия разворачивает силы хоть два года – Германия и Австрия будут теперь побеждены малой британской кровью и победителям достанется всё. Даже если Россия устоит на ногах, она не будет иметь сил, чтобы спорить с теми, кто нарастил свои мускулы, а не ослаб до синевы… Но если «североамериканские племянники» не успеют развернуться, а Германия выбьет из игры Францию, то последствия этого могут оказаться непредсказуемы… Так, может быть, пока поддержать Николая Романова, чтобы положение в России хоть немного стабилизировалось и она продолжала воевать с бошами?..

Туманность политических горизонтов после мартовской революции в Петрограде весьма удручала «валлийского лиса». Такое настроение усугублял некстати навалившийся на Лондон знаменитый туман, когда на расстоянии вытянутой руки ничего не видно ни днём, ни ночью. Вот и сегодня, несмотря на транспортные затруднения, связанные с туманом, надо было ехать в Бекингемский дворец посоветоваться с королём Георгом. Монарх внимательно следил за русскими делами, и его мнением нельзя было пренебрегать даже такому умнице и блестящему организатору, каким себя считал Ллойд-Джордж, и его сторонники в парламенте и правительстве.

Премьер вызвал закрытый «роллс-ройс», закутался в плащ от сырости, надел на свою роскошную седеющую шевелюру артистическую шляпу и отправился в недальний путь – по краю Сент-Джеймского парка и Мэллу. Перед радиатором авто, с мощным фонарём в одной руке, монотонно подавая сигналы колоколом в другой, двигался в тумане полицейский. Ллойд-Джордж благополучно прибыл к подъезду Бекингемского дворца. Король принял его в своём маленьком уютном кабинете, где с противной сыростью, проникавшей с улицы, успешно боролся камин, полный раскалённого багрового кокса. Среди массы рамочек с фотографиями, частично закрывавшими письменный стол Георга Пятого, премьер заметил и портрет его двоюродного брата Николая, о судьбе которого он хотел говорить с королём. Сначала он принял это фото за портрет самого Георга, но, бросив более внимательный взгляд, обнаружил на персоне неизвестный ему мундир.

Быстро покончив с докладом о текущих делах, Ллойд-Джордж перешёл к главному вопросу. Он знал, что король в разговорах с приближёнными лордами и министрами выставляет себя не только родственником, но и другом русского царя. Поэтому он начал с того, что положил на стол королю телеграмму сэра Джорджа Бьюкенена из Петрограда. Посол сообщал в ней, что Чрезвычайная Следственная Комиссия, назначенная Временным правительством для того, чтобы найти факты, подкрепляющие слухи о государственной измене царицы и царя, о якобы шпионаже Александры в пользу Германии или покровительстве Николая и его Супруги германским шпионам, о влиянии Распутина и Вырубовой на внешнюю и внутреннюю политику, пришла совершенно к противоположным результатам.

Все бумаги, изъятые Чрезвычайной Следственной Комиссией у царя и царицы, фрейлины Вырубовой, последнего министра внутренних дел Протопопова, были внимательно изучены опытными следователями, но абсолютно ничего похожего на улики не было обнаружено. Более того, для обследования Вырубовой была созвана медицинская экспертиза, которая установила, что эта «распутная женщина», брошенная после мартовской революции за «любовные похождения» с Распутиным и дружбу с царицей в тюрьму[158], оказывается, в свои 33 года оставалась… девственницей!

Посол Бьюкенен писал и о том, что, когда председатель Комиссии стал принуждать следователей Руднева и Романова сфабриковать «факты» против царя и царицы, Вырубовой и Распутина, следователи демонстративно подали в отставку. Сэр Джордж узнал также от самого князя Львова, главы Временного правительства, что министр юстиции Керенский в своих докладах Кабинету с полной убеждённостью, ссылаясь на Чрезвычайную Следственную Комиссию, заявлял о бесспорном установлении невиновности Государя, Императрицы и близких друзей…

Георг внимательно читал шифровку. Дойдя до её выводов, король облегчённо вздохнул:

– Как я рад, что мой друг и брат Николай, сестра Аликс совершенно очищены от вздорных обвинений! Лично я, хооошо зная и любя моего брата, никогда не верил этим сплетням…

Возвращая листы телеграммы премьеру, король прищурился:

– Но почему Временное правительство не опубликует эти радостные выводы?

«Очень хитрый вопрос!» – решил про себя Ллойд-Джордж. Вслух он ответил с валлийской народной грубоватостью:

– Наверное, потому, что тогда русским дуракам стало бы ясно: они напрасно устраивали революцию!

По молчаливому одобрению, с которым король встретил эту мысль, и отсутствию его пожелания дать соответствующую утечку информации в свободную британскую прессу, премьер понял, что и в Англии правда не нужна даже родственнику и другу русского царя. После такой реакции Георга было совсем просто установить, что он на самом деле думает о приглашении царской семьи в Англию. Сам большой циник, премьер был уверен, что король очень не хочет показать всему миру свой политический цинизм. Он готов выглядеть фарисеем, что на Островах всегда считалось скорее достоинством, чем пороком.

Ллойд-Джордж начал с того, что задал вроде бы невинный вопрос монарху:

– Ваше величество, а как мне быть с сэром Артуром Бальфуром, который опротестовал на днях готовящийся официальный отказ от приглашения семьи Романовых в Британию? Сэр Артур заявил, что, поскольку такое приглашение было послано Временному правительству и принято им ещё в апреле, налицо «позорный скандал»…

Премьер увидел, как король начал юлить. Он не ответил на прямо поставленный вопрос, а стал размышлять о будущем:

– Конечно, если Николай и Александра получат убежище здесь, в Англии, нам необходимо будет для оправдания перед общественным мнением, настроенным с подачи русской оппозиции против царя и царицы, развеять тот туман клеветы, который окутывает их фигуры… А не окажем ли мы тем самым плохую услугу дружественному нам Временному правительству в борьбе против анархии в России?..

Король откинулся на спинку кресла, полуприкрыл серые глаза красными набухшими веками, чтобы спрятать злой блеск, поднимавшийся из глубин его жестокой и вечно недовольной души. Он прекрасно понял, что Ллойд-Джордж пришёл для того, чтобы заручиться королевским согласием на отказ в приглашении Семье Романовых. Но Георг не хотел давать прямого указания премьер-министру об этом, а рассчитывал подтолкнуть «социалиста» Ллойд-Джорджа к самостоятельному решению. Король отнюдь не хотел, чтобы «валлийский лис» мог когда-нибудь в предвыборной борьбе сослаться на документ или устную формулировку монарха, ясно выражающие нежелание Георга предоставить убежище брату и сестре, к тому же такой же внучке королевы Виктории, как и он сам…

– Если Николай и особенно Александра прибудут к нам на Острова, не создаст ли это новых проблем для нас? – задумчиво говорил король. – Но будет ли выгодно для Британии, если царь и царица прибудут в какую-либо нейтральную или даже очень отдалённую от Европы страну?.. В Европе – например, в Данию?.. Испанию?.. Или Швецию… Если они, конечно, захотят его принять… Ведь оттуда Ники и Аликс могут хоть на следующий день перебраться в Россию с помощью сил, оставшихся верными им… Тогда Российская империя вновь окрепнет и сможет претендовать на «самый ценный приз этой войны» – Дарданеллы и Босфор… Более того, я боюсь, что, если Николай окажется в Англии или любом другом государстве, кроме России, на послевоенной мирной конференции будет труднее отказать этой слабой стране в исполнении уже подписанных Императором межсоюзнических соглашений о разделе территорий побеждённых держав…

– Ваше величество, – грубовато, играя «валлийскую прямоту», рубанул Ллойд-Джордж, – гнойный нарыв в виде арестованного царя всё время возбуждает смуту в России, раскалывает её общество… Если этот нарыв убрать, то Россия окрепнет очень быстро… Зачем тогда было сэру Джорджу Бьюкенену помогать устраивать переворот в Петербурге?..

– Но не отвлечёт ли революция армию нашего союзника от войны с Германией? – широко открыв глаза, с наигранным ужасом обратился Георг к премьеру. Тот был готов к лицемерному вопросу и решил продемонстрировать королю свою постоянную нацеленность на победоносное окончание мировой схватки.

– Ваше величество, мы заставим Америку раскошелиться и прислать нам больше солдат, оружия, сырья для нашей промышленности… Соединённые Штаты заменят на фронте слабеющую Россию… Что же касается эвакуации царя Николая и его семьи, то я сумею уговорить лорда Бальфура послать через посла Бьюкенена вежливый отказ министру иностранных дел Милюкову… Русский министр – республиканец и хорошо поймёт меня, социалиста, общественное мнение Британии… Но боюсь, когда послы Испании, Дании и других потенциальных стран – убежищ для Романовых узнают о секретном решении нашего коалиционного правительства, все монархи закроют свои двери перед царём и царицей… – лицемерно развёл ладони премьер-министр.

– Бедный Николай, бедная Александра! – с жалостью вымолвил Георг и взял в руки портрет своего брата. – Но лично я всегда был уверен, что их помыслы и дела были кристально чистыми!.. Спасибо за приятное известие!..

Ллойд-Джордж облегчённо вздохнул. Он понял, что король остался весьма доволен его решением отказать в приглашении Семье Романовых и благодарил именно за это.

94

Граф Павел Константинович Бенкендорф, обер-гофмаршал Двора Его Величества, хорошо знал и исправно нёс свою службу. После того как старого графа Фредерикса и его зятя Воейкова адмирала Нилова ещё в Ставке изменники оторвали от Государя, а толстый и слащавый начальник Конвоя граф Грабе, любимые флигель-адъютанты царя Саблин, Мордвинов Лейхтенбергский, Нарышкин по своей воле отшатнулись от Царской Семьи, сердечно преданный ей граф Бенкендорф взял на себя многие функции, которые несли все сбежавшие со службы господа. Старик счёл при этом наиболее важным правдивое информирование царя и царицы о том, что на самом деле происходит в Петрограде и вокруг Царского Села. Обер-гофмаршал, оставаясь при Императрице во время последней поездки Государя на Ставку, которая закончилась его отречением от престола, перенял от дворцового коменданта часть его негласных сотрудников. Теперь один из них за четыре дня до отъезда сообщил Бенкендорфу истинный маршрут, по которому пойдёт царский поезд.

После завтрака в пятницу граф попросил минуту внимания Государя и Императрицы для конфиденциального сообщения. Царские Дети благовоспитанно вышли, не задавая лишних вопросов. Мажорное настроение, возникшее за столом от дивного дня и обещанной недавно Керенским перспективы отъезда в Ливадию ещё наполняло блеском глаза Николая и Александры, когда Бенкендорф внешне бесстрастно и размеренно доложил:

– Ваши Величества! Один из осведомителей дворцовой полиции сообщил вчера поздно вечером, что по решению Временного правительства Августейшее Семейство будет отправлено в ночь с 31 июля на 1 августа не в Крым, а в один из дальних губернских городов в трёх или четырёх днях пути на восток… Информатор отметил, что это секретное решение было инициировано Керенским после его встречи с адмиралом Колчаком и Тобольским архиепископом Гермогеном…

– Злейшим врагом нашего покойного Друга, а стало быть, и нашим… – прошептала Александра и чуть громче добавила: – Извините, граф, что я прервала вас!..

Обер-гофмаршал машинально поклонился в её сторону и продолжал:

– Керенский, сославшись на Колчака, заявил, что тот категорически возражает против прибытия Царской Семьи в Крым. Да, Ваше Величество! – подтвердил Бенкендорф. – Как заявил на заседании Кабинета Керенский, для умиротворения общественности важно, чтобы Царь и его Семья были отправлены в Сибирь, куда царское правительство ссылало революционеров. Последовательный и мстительный ненавистник Её Величества архиепископ Тобольский Гермоген лично обещал министру-председателю постепенно довести режим содержания Царской Семьи до строгого тюремного… Керенский сказал также, что Гермоген мог бы впоследствии, когда будет на то воля Временного правительства, произвести насильственный постриг царицы и царя в монашество в самых отдалённых сибирских монастырях…

– Выходит, – потеребил в волнении свой ус Николай, – Керенский, хотя и милый внешне человек, уже два раза солгал мне… Один раз – про наш отъезд в Англию через Мурман. Второй – про нашу возможную частную жизнь в Ливадии… Лгал Алексеев, лгал князь Львов, лгал и продолжает лгать Керенский… Может ли долго просуществовать правительство, которое лжёт?!. Не только мне… Я по газетам вижу, что оно лжёт народу и изворачивается перед Советом… Нет! Проку от них Россия не дождётся!..

– А Гермоген!.. Это подлейший друг подлого Николаши, такой же отступник церковных обетов, как Николаша – нарушитель воинской и великокняжеской присяги! – поддержала своего супруга Александра. – О Господи!.. Сколь много иерархов нашей Церкви несут в себе не Веру Господню, а Иудин грех и тщеславие!..

Бенкендорф разделил с царём и царицей чашу горечи, которую принесло его сообщение о секретном заседании Временного правительства. Его душа содрогнулась от глухого предчувствия беды, но он нашёл в себе силы, чтобы внешне спокойно закончить изложение донесения:

– После того как Тобольск был назван в качестве наиболее подходящего места ссылки Царской Семьи, Керенский обратился к обер-прокурору Святейшего Синода Владимиру Львову и рекомендовал ему, после успешного завершения всех дел с царём и царицей, возвести архиепископа Гермогена в сан митрополита и дать ему для кормления богатую епархию…

Николай не подал и виду, как болезненно затронул его доклад обер-гофмаршала о подлом лицемерии Керенского. Ведь ещё недавно он душевно и искренно разговаривал с министром юстиции во время его визитов в Александровский дворец. После многих бесед с ним Государю стало казаться, что этот импульсивный и речистый человек, полный энергии, мог бы быть хорошим министром в его правительстве, если бы они с ним раньше нашли общий язык…

Новая ложь и предательство Керенского, который с трибуны Думы за полгода до бунта призывал убить монарха, а потом льстиво беседовал с ним, когда тот стал узником Александровского дворца, открыли наконец Николаю истинное лицо этого «революционера».

Последние дни июля выдались в Царском Селе тёплыми и тихими. Ароматы дерев, цветов и травы Александровского парка крепли особенно в вечерние часы и вливались потоками в настежь отворённые окна дворца. Громоздкий багаж отъезжающих был собран, упакован. Стрелки охраны сносили его в круглую залу. Было уже объявлено, что заказаны поезда, которые увезут ночью «в неизвестном направлении» Царскую Семью, немногих оставшихся верными придворных и персонал. Никто, даже дети, не ложился спать.

Злодеи всех времён и народов предпочитают творить свои чёрные дела под покровом темноты, очевидно, потому, что ночью засыпают даже мельчайшие остатки совести у людей, преступающих законы Божеские и человеческие. Так и Керенский решил отправить Царскую Семью из столицы обязательно ночью.

Поезда были заказаны только после того, как вечером официально объявили об отъезде и начали собирать в одно место багаж и пассажиров. Однако составы оказались не готовы и их надо было ждать много часов… Грузовики для доставки должны были прийти сразу же вечером, но куда-то запропастились, тем более что не было ещё и поездов. Несколько раз сообщалось об их приходе, но беспокойство, возникавшее от этого, оказывалось напрасным. Пассажиры снова рассаживались дремать по креслам и диванам круглого зала. Самый маленький из них – Цесаревич Алексей – очень хотел спать, но больного ребёнка постоянно будили, думая, что вместе с грузовиками пришли легковые моторы и пора в них садиться.

Надменная и гордая Александра Фёдоровна хранила молчание в своём кресле-каталке, а Николай, словно маятник, ходил от стены до стены. Ему было очень тяжело покидать родной дом, но своим примером он хотел подбодрить остальных и поэтому натянул на лицо маску полного спокойствия… В десять с половиной часов Керенский неожиданно появился снова и привёз попрощаться с Николаем его брата Михаила. Но в круглый зал, где собралась семья, Михаила почему-то не пустили, хотя он хотел попрощаться и с детьми. В полупустой комнате, развалясь на диване, министр-председатель с нескрываемым наслаждением наблюдал, как Николай, среднего роста, потоптался возле худощавого верзилы, его брата. Говорить о чём-то семейном в присутствии постороннего человека братья не захотели. Никакой другой общей темы они не нашли, а только потрогали друг друга за пуговицы мундиров, прикоснулись к плечам, снимая невидимые пылинки, и растерянно посмотрели друг другу в глаза. Михаил быстро отвёл свои в сторону, словно стыдясь признать перед старшим братом и Государем свою вину в споспешествовании изменникам. Затем братья довольно прохладно обнялись, и Керенский увёл великого князя из дворца…

Возвращаясь к своим в зал, Николай задумался. Зачем Керенскому нужна была его встреча с братом? Что он ожидал или хотел услышать и увидеть? Может быть, он надеялся таким образом спровоцировать у Императора запоздалое сожаление в том, что он передал свою корону брату, а тот не удержал её, уронил на заплёванный и замызганный паркет Думы, под ноги Временному правительству? Но теперь, когда выяснилось, что Керенский постоянно лгал ему, он не унизится до того, чтобы показать этому фигляру революции малейшую человеческую слабость!

…В половине пятого утра, когда было ещё темно, Керенский снова появился в Александровском дворце. С рассветом Семья покинула стены своего любимого дома, в котором так быстро промелькнули двадцать три счастливых года супружества Ники и Аликс, выросли их дети.

Николай на несколько секунд задержался на пороге зала. Груда сундуков и чемоданов не помешала ему на мгновенье вызвать из глубин памяти торжественность Малых приёмов, проходивших здесь, шеренги высших чиновников и офицеров, представлявшихся ему по торжественным случаям. Тяжесть утраченного мира снова обрушилась на его плечи.

Моторы доставили Царскую Семью и пожелавших разделить с ней судьбу доктора Боткина, генерала Татищева, князя Долгорукова, швейцарца Жильяра, фрейлину графиню Гендрикову и гофлектриссу Шнейдер к переезду неподалёку от станции Александровская. Чуть в стороне от него в чистом поле стояли два пассажирских состава, к которым надо было идти по шпалам и щебёнке. Николай прекрасно понял, что Керенский тем самым приготовил новое унижение, физические трудности Александре и дочерям. Царица с больными ногами и в туфельках на каблуках, четыре девушки в лёгких дорожных туфлях должны были пройти по каменистой насыпи, где невозможно было использовать инвалидное кресло-коляску, в котором в последнее время чаще всего передвигалась Александра. Сердце Николая облилось кровью за жену. Он, который так умел держать себя в руках, отвесил бы за издевательство над женщиной пощёчину Керенскому, если бы тот оказался поблизости… Но только редкая цепь солдат окружала пассажиров и двигалась, словно загонщики на охоте, чуть сзади и сбоку в сторону составов.

Николай хотел взять Аликс на руки и нести её, как носил в молодости. Но Александра, прочитав его мысли по глазам и увидев осклабившиеся в издевательских улыбках физиономии одних солдат, жалостливое выражение лиц других, проявила пуританскую стойкость своего характера.

– Не надо, Ники! – вполголоса, но твёрдо сказала она. – Я дойду! Дай только твою руку, я обопрусь на неё…

Царственно прямая и гордая, под руку с Государем, Императрица лёгкой, словно в молодости, походкой прошла к международному спальному вагону, предназначавшемуся для Семьи и маленькой группы придворных.

На востоке всходило большое красное солнце. В его лучах горели пурпуром красные буквы на белом полотнище, укреплённом на борту вагона. Они объявляли: «Миссия японского Красного Креста». Над тамбурами слабо шевелились под утренним ветерком флаги Страны восходящего солнца с круглым красным символом небесного светила.

Поезд Миссии японского Красного Креста мчался на восток. Сразу за ним, словно совсем недавно – свитский, следовал состав с батальоном стрелков, назначенных охранять царя. На больших станциях не останавливались, и по требованию коменданта пассажиры вынуждены были завешивать окна, так что невозможно было увидеть людей, вокзалы, прилегающие улицы… По вечерам поезд останавливался на час-полтора в чистом поле, чтобы пассажиры могли немного размяться.

Николай хорошо знал географию своей страны. Но и он только по косвенным признакам узнавал, что проехали Вологду, Вятку, Пермь, Екатеринбург… Когда перевалили Урал, воздух стал значительно холоднее. Перед Тюменью поезда еле-еле тащились, чтобы прибыть к половине двенадцатого ночи на пристань, откуда пароходами по Туре и Тоболу надо было пройти до губернского центра Тобольска ещё добрых три сотни вёрст.

Пока под полом вагона стучали колёса поезда, мысли Николая разбегались. Он то разговаривал с Аликс, то давал Алексею краткие уроки географии и истории тех мест, по которым пролегал их путь. Неизбежная дорожная суета, так непохожая на размеренный ритм жизни в синих, с золотыми орлами вагонах Императорского поезда, не давала ему сосредоточиться. Он был на несколько дней оторван от газет и агентских листков, от слухов, которые регулярно кто-либо из друзей или слуг приносил в Александровский дворец в минувшие пять месяцев заточения. Теперь, в вагоне поезда, постепенно проходила острота ощущений от долгого нахождения рядом с непредсказуемым и одержимым революционным сумасшествием Петроградом, откуда в Царском Селе постоянно ждали какой-то угрозы.

Покинув заточенье Александровского дворца для ссылки в далёкий Тобольск, Николай стал часто вспоминать встречу с «корнетом Петей» у поленницы и ещё с одним офицером – Марковым, приходившим от другой группы военных, собравшихся также организовать тайный отъезд Семьи через Эстляндию. Царь не жалел, что не дал согласия на позорное бегство из России. Хотя теперь, спустя несколько месяцев после тех предложений, становилось ясно: почётное освобождение верными воинскими частями явно отдалялось хотя бы потому, что самые мужественные и честные военачальники вроде графа Келлера отказались присягать Временному правительству и были уволены в отставку. Организовать войска и народ было попросту некому. Император с ужасом начинал осознавать, что ложь и клевета в адрес Аликс и его собственный заразила сознание столь многих порядочных людей в России, что рассчитывать было почти не на кого. Он начинал ощущать страшное одиночество.

очью, после молитвы на сон грядущий, когда он закрывал глаза на верхней кровати своего купе, из шумов, возникавших от движения поезда, в глубинах памяти вдруг слагалась сцена пьесы дяди Кости «Царь Иудейский» и звучали слова саддукея, так подходившие к теперешней жизни. Ведь библейский саддукей, как и Керенский, принадлежал к правящей касте общества, и он учил злу заговорщиков против Иисуса Христа – фарисеев, производивших большое впечатление на чернь:

И эта же толпа, за Ним сегодня

Бежавшая как за своим Царём,

Боготворившая Его, поверит

Посмевшим осудить её Мессию

И будет казни требовать Его…

«И будет казни требовать Его…» – этот рефрен стал назойливо преследовать Николая при чтении газет, при виде расхлябанных и недисциплинированных солдат, окружавших его Семью, горел в глазах прапорщиков-тюремщиков… Только когда пассажиры поезда под японским флагом ступили на палубу парохода «Русь», стоявшего у пристани в Тюмени, и разместились в каютах, отдалённо напоминавших любимый «Штандарт», трагический рефрен на время отступил.

Рано утром караван судов, в середине которого шёл пароход с Семьёй и приближёнными «полковника Романова» на борту, отправился вниз по реке Туре.

Палуба парохода чуть дрожала в такт ударам колёсных плиц о воду. День был серенький, но приятный. Николай воспользовался относительным простором палубы, чтобы бесконечно мерить её шагами в течение долгих часов.

В середине дня на низком берегу издалека, за много вёрст, показалось большое село. Изгибы реки то приближали, то вновь отдаляли пароход от него. Село вольно раскинулось на берегу Туры вдоль знаменитого Сибирского тракта, который здесь особенно близко подходил к реке. Александра вдруг встала из своего кресла и подошла к леерам.

– Ники! – тихонько позвала она мужа. – Ты знаешь, ведь это Покровское, родина нашего дорогого Григория… Здесь, в этой реке, он ловил рыбу… Ты помнишь, он присылал нам свежую рыбу в Царское Село?.. Мир праху его, Божьего человека!.. Царствие ему Небесное!..

Слёзы показались на глазах Аликс, она сотворила крестное знамение. Николай подошёл и обнял её за плечи. Государыня всхлипнула. Потом превозмогла себя и вспомнила важное:

– Ты знаешь, Ники, ведь наш Друг предсказал, что мы обязательно побываем здесь и увидим его родину… А ещё он говорил Ане перед своей смертью: «Бог предназначил мне высокий подвиг погибнуть для спасения моих дорогих Государей и Святой Руси…»

Аликс тихонько заплакала, не желая привлекать внимание солдат охраны, толпившихся на корме. Сквозь слёзы она вглядывалась в открывающуюся панораму села, стараясь отыскать избу Григория Ефимовича по описаниям Ани Вырубовой, которую когда-то сама отправила с несколькими приятельницами в Покровское к Старцу, чтобы убедиться, праведную ли жизнь он ведёт. Это было нетрудно. Над крепкими избами и дворами сибиряков возвышалось только одно большое двухэтажное строение скорее городского, чем деревенского образа.

– Вот там его дом… – вдруг протянула она руку в сторону добротного особняка неподалёку от церкви.

– Царство ему Небесное!.. – перекрестился Николай. Застарелое чувство оскорблённого достоинства и обиды на клеветников вновь поднялось в нём. Вздорные россказни о том, что государственные дела решал не царь, а мужик, оказались и теперь, на шестом месяце революции, ядовитейшим оружием, которым изменники продолжали отрывать народ от Государя.

Село Покровское осталось далеко за кормой, а Николай, неутомимо шагая по палубе взад и вперёд, продолжал раздумывать о Друге, чудесным образом излечивавшем Алексея, о ненависти, которую этот мужик вызывал к себе у вельмож и некоторых многогрешных иерархов Церкви, о его мученической смерти… Его размышления постепенно перешли на то, что напрасно он так часто игнорировал добрые советы Александры, из которых некоторые, как он понимал, были навеяны Другом, черпавшим их из глубин народного разума.

«Да-а… В апреле 15-го года Александра писала мне, ссылаясь на мнение Григория, что не надо созывать Государственную думу… – припоминал он. – Я её созвал – и что получил в ответ от «народных» представителей?.. Крамолу и подкоп под правительство… В ноябре Аликс сообщала о том, что Друг советует начать наступление около Риги… Но я не стал приказывать этого Алексееву, хотя позже выяснилось, что был бы полный успех и можно было отодвинуть немцев далеко на юго-запад… Наверное, напрасно я обижал Александру, отвечая в письмах на её беспокойство, что «мнения нашего Друга о людях бывают иногда очень странными» и что «ответственность несу я и поэтому желаю быть свободным в своём выборе». Слишком во многих кандидатах на высокие посты я ошибался более, чем она… Что хорошего дала эта моя «свобода выбора», когда я, вопреки мнению Аликс и Друга, назначил обер-прокурором Синода скотину Самарина, который тут же стал вредить нам?! Товарищем министра к Протопопову – Курлова, а не князя Оболенского, как она рекомендовала?! Не учёл я, к сожалению, и советов Аликс взять в министры финансов графа Татищева, а военным министром – генерала Иванова… Может быть, измена тогда не так быстро смогла бы развиваться и я успел бы её предотвратить?!. А главное, конечно, – я не добился претворения в жизнь трёх важнейших вопросов, которые Аликс ещё с начала 16-го года постоянно ставила в своих письмах: введения военного положения на транспорте и военных предприятиях, когда за саботаж и забастовки организаторов предали бы военно-полевому суду, как во Франции и Англии; недосмотрел за налаживанием продовольственного снабжения Петрограда; вовремя не начал карать и удалять изменников, начиная от Гучкова и Алексеева… Если бы я, вместо попыток установления согласия с Думой, которая, как оказалось, этого согласия вовсе не хотела, – с горечью пришёл к выводу Николай, – завёл бы, как Иван Грозный, опричнину или, как прадедушка Пётр Алексеевич, Розыскных дел Тайную канцелярию, разумеется, без пыток и казней, но с тюрьмой и ссылкой для изменников великих князей, аристократов и думских подстрекателей к бунту, – смог бы я тогда сохранить самодержавие нетленным и передать Великую Россию своему Наследнику?..»

Николай даже остановился посреди палубы, словно натолкнувшись на препятствие, – так эта острая мысль обожгла его. Задумавшись, он потёр виски, и, когда отнял ладонь ото лба, запоздалый ответ пришёл к нему: «Да!.. В самом начале войны надо было главарей «общественности» и весь Дом Романовых, всю аристократическую чернь, продажных журналистов, брать в ежовые рукавицы… Когда патриотический накал был высок, когда народную массу не поразили ещё бациллы революционной чумы, можно было предотвратить смуту и бунты. Да!.. Если бы я тогда раздавил этих гадин – Гучкова, Родзянко, Николашу с его «чёрными галками», не возвысил бы своими руками изменников Рузского и Алексеева, Россия избежала бы той «великой бескровной» революции, за время которой матросня и солдатня убили тысячи офицеров, боевики-социалисты – десятки тысяч полицейских, чиновников и других ни в чём не повинных людей, виной которых было только то, что они были одеты в форму разных царских ведомств!.. Господи! Почему Ты не наставил меня на прямой путь спасения моей Родины?!»

95

В Тобольске Семью поселили в доме бывшего губернатора, а свитских и персонал – в доме богатого купца на другой стороне улицы. Революционные веяния ещё совершенно не затронули этот богатый купеческий центр, стоявший на перекрёстке сибирских торговых путей.

«Прекрасно можно было бы жить и здесь, дожидаясь, когда пройдёт затмение в мозгах народных и в стране наступит не «революционный», а человеческий и Божеский порядок… – думал Николай в первые дни сибирской ссылки. – Но зачем всё время вводятся новые ограничения в передвижениях и снабжении всем необходимым?!. Какое свинство читать наши письма!.. Ограничивать в расходах наших собственных денег! Разрешать нам ходить в церковь только к ранней заутрене, и то – под охраной цепи солдат, как будто мы из церкви побежим в разные стороны! Как подло, что нас не пускают к обедне и вечерне!.. Даже помолиться толком не дают!..»

Особенно тяжко показалось сначала отсутствие простора. Тюремщики оставили Семье для прогулок только маленький огород и двор, который устроили, окружив забором отрезок малопроезжей улицы возле дома губернатора. Но и там члены Семьи всё время оставались на глазах у солдат, чья казарма на холме около особняка господствовала над всем прилегающим пространством.

Недостаток пешей ходьбы Николай возмещал энергичной работой на огороде. Она доставляла ему истинное удовольствие.

Комендант полковник Кобылинский, зная страсть Николая к пилке дров как к физическому упражнению, приказал привезти берёзовые брёвна, купил пилы и топоры. Это сразу сделалось одним из самых популярных развлечений узников губернаторского дома. Даже великие княжны пристрастились к новому для них спорту.

Газеты, русские и иностранные, выписанные Государем, приходили сюда на шестой день. Но читать их было исключительно противно – дела в стране и на фронте шли всё хуже и хуже. Просматривая страницы полудюжины изданий, кричащих «Свобода!!! Свобода!!! Свобода!!!», Николай видел, как он был прав, когда отказывался отдавать власть бестолковым думским говорунам, неизвестно перед кем «ответственным». Всё чаще ему приходило на ум, что истеричные обращения к нему генералов и Родзянки в Могилёве были только шантажом и угрозами несостоятельных, но амбициозных и лживых политиканов.

Ещё в апреле, развалив армию, ушёл в отставку военный министр, безответственный дилетант Гучков, менялись и другие фигуры, только Керенский набирал себе министерские портфели, а государственная власть слабела и разваливалась. Чувство досады на себя от того, что не разрешил верному Нилову в Пскове пристрелить на месте Рузского и поднять по тревоге Конвой, всё больше стало сверлить его душу. Только молитва и растущее упование на Бога приносили ощущение успокоения и смирения. Александра ещё более него погрузилась в глубины Веры. Она писала матери одного из раненых, с которой познакомилась в царскосельском госпитале:

«Больно, досадно, обидно, стыдно, страдаешь, всё болит, всё исколото, но тишина на душе, спокойная вера и любовь к Богу, Который Своих не оставит и молитвы усердных услышит, и помилует, и спасёт.

…Бог выше всех, и всё Ему возможно, доступно. Люди ничего не могут. Один Он спасёт, оттого надо беспрестанно Его просить, умолять спасти Родину дорогую, многострадальную.

Как я счастлива, что мы не за границей, а с ней всё переживаем. Как хочется с любимым больным человеком всё разделить, вместе пережить и с любовью и волнением за ним следить, так и с Родиной.

Чувствовала себя слишком долго её матерью, чтобы потерять это чувство – мы одно составляем и делим горе и счастье. Больно она нам сделала, обидела, оклеветала… но мы её любим всё-таки глубоко и хотим видеть её выздоровление, как больного ребёнка с плохими, но и хорошими качествами, так и Родину родную…»

Осень в Тобольске выдалась отличная. Стояла по-летнему тёплая погода, изредка шли дожди, а когда выпал снег, то наутро растаял при температуре плюс десять. Но вечера становились всё длиннее и темнее. В один из самых глухих и промозглых, когда ленивые охранники стучали деревяшками шашек в караульном помещении, на второй этаж губернаторского дома, где были личные апартаменты Семьи, неслышной тенью проскользнул со двора чужой молодой солдат со светлой курчавой бородкой.

Татьяна как раз выходила из гостиной своей Mama и чуть не столкнулась с ним. Солдат сначала отступил в тёмный угол, а потом вдруг позвал удивительно знакомым голосом, явно имеющим право на простое обращение с великой княжной:

– Татьяна Николаевна!..

Татьяна чуть не вскрикнула. В грубом и неэлегантном «нижнем чине» она узнала милого её сердцу «корнета Петю». Он прошептал ей: «Тс-с-с!» – и она поняла, что он пришёл тайно, хоронясь от охраны, как тогда, в Александровском парке, к Papa. Она сначала оглянулась, чтобы убедиться в том, что никого посторонних нет, а потом потянулась к нему и протянула для поцелуя сразу обе руки.

«Солдат» стал целовать их, а Татьяну пронзила щемящая радость вновь увидеть и коснуться своего милого. Словно почувствовав что-то, из комнаты вышел Государь и остолбенел, заметив странную сцену. Дочь отпрянула от Петра к отцу и только прошептала ему:

– Это Петя!..

Николай сразу всё понял. Он открыл дверь в гостиную, где сидела за вязаньем Императрица, и пригласил Петра:

– Добро пожаловать!

От удивления Александра Фёдоровна даже поднялась со своей кушетки, моток шерсти свалился с её колен и покатился к Петру. «Солдат» галантно поднял его и подал царице. Александра Фёдоровна широко открыла глаза на гостя и от всей души сказала ему:

– Господи! Как я рада видеть вас здесь!

Государь пригласил его сесть, и Татьяна села на тот же диван, что и Пётр, но не совсем рядом с ним. Императрица демонстративно не заметила столь явного нарушения приличий.

– Как ты добрался? – спросил Николай Александрович.

– Не от Тюмени, – пояснил Пётр. – Там устроены засады против всех, кто едет к Вам… Я приехал по Сибирскому тракту со стороны Омска и Усть-Ишима, откуда противник меня не ждал…

Он широко улыбнулся, радуясь, что достиг своей цели в Тобольске. Но сразу же посерьёзнел:

– Я должен предупредить Вас, Ваши Величества, что в Тюмени сидит некто Соловьёв, муж Матрёны Распутиной, которому Ващи враги поручили перехватывать всех, кто едет к Вам в Тобольск на помощь…

– Не может быть!.. – прервала его царица. – Чтобы родственник Святого человека был заодно с предателями России!.. Не поверю!..

– Мои друзья в Петрограде сказали мне, что Соловьёв присвоил большую сумму денег, которую Вам послала Анна Александровна Вырубова… Она узнала о том, что Временное правительство ограничило Вас в расходах на стол и персонал, и ещё до своего отъезда в Гельсингфорс направила через Соловьёва несколько десятков тысяч рублей… Мне сказали, что Вы ничего не получили… – настаивал на своём Пётр.

Николай кашлянул, а Татьяна незаметно толкнула Петю локтем в бок.

– Не поверю… – уже не так решительно сказала Государыня, а Николай Александрович перевёл неприятный для Аликс разговор на другую тему.

– Какие новости в Петрограде? – осведомился он.

Пётр добросовестно изложил царю всё, что знал о развитии событий. Закончил он свой обзор предположением, что секта большевиков готовит новый переворот, который, наверное, будет успешным из-за того, что толпа потеряла веру во Временное правительство и болтуна Керенского.

Царю очень хотелось спросить свежего человека о том, как теперь народ и крестьянство относятся к нему, низложенному монарху. Однако он постеснялся спросить об этом прямо.

Зато получил косвенный ответ на него, когда Пётр сообщил, что его друзья-офицеры всё-таки хотели бы освободить Семью из заключения и вывезти её через Владивосток или Китай в Японию, а потом и в другое какое-нибудь дружественное государство.

– Самое гиблое место – это Урал, – высказал своё мнение Пётр. – Там очень сильны большевики. У них в Екатеринбурге и Перми есть многочисленные отряды опытных разбойников-террористов, которые грабили казначейства, почтамты и купеческие кассы… Но кроме дороги через Омск на Дальний Восток есть ещё речной путь по Оби, затем по Карскому и Баренцеву морям в Норвегию… Но река и Обская губа скоро вмёрзнут так, что реально отправиться можно будет только с открытием навигации, то есть в июне будущего года… Мы уже зафрахтовали шхуну «Мария», которая стоит сейчас на Иртыше выше Тобольска… А пока можно будет укрыться в одном из староверческих скитов, куда ищейки Керенского и большевиков не доберутся. Это надёжнее, чем монастыри, где хозяйничает владыка Гермоген… – отметил «солдат». – Старообрядцы будут верны Вам, поскольку Ваше Величество, – обратился Пётр к царю, – даровали свободу вероисповедания и уравняли в правах всех верующих, в том числе и староверов… Они это очень высоко оценили…

Государь и Императрица внимательно слушали полковника. Первой откликнулась на его предложения Александра Фёдоровна.

– Мы ни за что на свете не хотим покидать нашу Родину! – твёрдо заявила она. – Мне кажется, что, если бы нам пришлось уехать за границу, это значило бы порвать последнюю нить, связывающую нас с прошлым; это прошлое погибло бы безвозвратно…

Царь поддержал её:

– Петя, я тебе говорил тогда, в парке, что не желаю бежать из своей страны, словно социалист-каторжник!.. Ни в какую эмиграцию мы не собираемся!.. Только если офицерские или казачьи полки придут нам на помощь, мы покинем пока ещё тихий Тобольск…

– Да Ваше Величество! – подтвердил Пётр. – Наши люди в казачьих областях – на Дону, Кубани, в Семиречье –сообщают, что идёт брожение против революционеров… Скоро там вспыхнут восстания… Казаки хотят выступить… Их особенно возмущает, что Чрезвычайная Следственная Комиссия Временного правительства, которая как ни старалась, но не смогла найти хоть мелочи, свидетельствующей против Ваших Величеств и Ваших Друзей, так и не опубликовала ни единой честной строчки. А теперь она вообще распалась из-за того, что её следователи не хотят лгать, как это постоянно делает Керенский…

– Милый Петя, – ласково сказала царица, – я уверена, что вы придёте к нам вскоре во главе казачьего войска…

– Да, кстати, я хотел спросить, как поживает твой дедушка Ознобишин? – поинтересовался Государь, демонстрируя свою отличную память и проявляя внимание к симпатичным ему людям.

Пётр не успел ответить. Под окнами застучали по доскам солдатские сапоги и загремело оружие. Все насторожились.

– Это идёт смена караула!.. – с тревогой сказал Николай. – Сегодня дежурят очень вредные людишки из второго полка… Будет обыск!..

Пётр осознал опасность и нехотя поднялся. Государь тоже встал, прислушался и направился к двери.

– Я тебя провожу и при надобности – отвлеку их внимание… – уточнил он.

Александра Фёдоровна перекрестила Петра и напутствовала его словами:

– Храни тебя Господь, мой мальчик!

Татьяна вдруг вскочила с дивана и, не обращая внимания на мать и отца, крепко обняла Петра и поцеловала его в губы. Родители ни взглядом, ни словом не осудили её.

Государь первым вышел в коридор и пошёл к парадной лестнице, по которой, грохоча сапогами и матерясь, уже поднимались караульные. Пётр бесшумно выскользнул из гостиной и растворился в полутьме закоулков, ведущих в большой зал…

Алексей и две младшие великие княжны стали регулярно заниматься с учителями. Иногда Боткин, Гиббс и учитель французского языка Жильяр встречали в городе друзей Александры Фёдоровны, которые приезжали в Тобольск повидаться с Семьёй, счастливо минуя в Тюмени поручика Соловьёва. Но в губернаторский дом охрана их не пускала, и они передавали письма, приветы и петроградские слухи через тех свитских, кто жил в купеческом доме и имел ещё право ходить по городу.

В конце октября на много дней прервалась доставка газет и агентских листков. Две недели никто не понимал, что случилось, а потом пришло известие, что в Петрограде и Москве произошёл большевистский переворот. На Николая это произвело тягостное впечатление. Он даже отметил в своём дневнике:

«…Тошно читать описания в газетах того, что произошло две недели тому назад в Петрограде и Москве!

Гораздо хуже и позорнее событий Смутного времени».

Особенно Государя возмущала предательская пораженческая линия большевистских вождей в войне. Его понятиям о чести претила измена союзническому долгу даже таких эгоистичных членов Сердечного Согласия, какими показали себя Англия и Франция. Большевистский переворот заставил его впервые пожалеть о том, что он отрёкся от престола.

В своих мыслях Николай с утра до вечера возвращался к событиям в Петрограде. Они его оскорбляли. На следующий день вечером он занёс в дневник:

«Получилось невероятнейшее известие о том, что какие-то трое парламентёров нашей 5-й армии ездили к германцам впереди Двинска и подписали предварительные с ними условия перемирия![159] Подобного кошмара я никак не ожидал. Как у этих подлецов большевиков хватило нахальства исполнить их заветную мечту предложить Неприятелю заключить мир, не спрашивая мнения народа, и в то время, что противником занята большая полоса страны?»

Вскоре после сообщения о большевистском перевороте в Тобольск пришла зима. Морозы и снега почти отрезали город от всего мира, газеты и французские журналы приходили нерегулярно. В губернском листке, печатавшемся на обёрточной бумаге, новости сообщались лишь спустя много дней, притом в искажённом и урезанном виде. И хотя в ближайшие месяцы режим заточения почти не изменился, стало труднее следить за событиями и уяснять их значение.

Николай чрезвычайно страдал теперь, когда читал о начале переговоров с немцами в Брест-Литовске, о германском наступлении в глубь России. Оказывалось, что его самоотречение под угрозами лживых генералов было совершенно бесполезным и что он, руководствуясь лишь благом Родины и не начиная гражданскую войну, оказал своей стране плохую услугу. А гражданская война и без него уже давно шла, требовала новых и новых тысяч человеческих жертв. Эта мысль стала всё чаще преследовать его, делалась причиной глубочайших нравственных страданий.

Под воздействием агитаторов продолжалось разложение морально здоровых ещё солдат охранного отряда. Был избран комитет, в котором верховодил грубый, наглый и неопрятный прапорщик. Он всё время придумывал разные издевательские штучки, которые больно кололи Николая и его родных. Перед праздником Крещения солдатский комитет приготовил «поздравление» всем офицерам: большинством голосов он решил уничтожить офицерские и солдатские погоны. Для Императора это требование было особенно унизительным. Он единственный в русской армии носил полковничьи погоны с вензелями своего отца – Александра III. Даже будучи Верховным Главнокомандующим, он счёл бестактным присваивать самому себе генеральское звание, хотя кое-кто из великих князей, в том числе и Сандро, подхалимски доказывали ему, что ничего страшного не будет. Но Николай был убеждён, что опорочит тем самым своё достоинство.

Теперь, когда требование солдатни было передано ему прапорщиком – председателем комитета, а полковник Кобылинский пришёл в Дом Свободы[160] в штатском – до такой степени и ему претило носить офицерскую форму без погон, – Государь отказался принять это требование.

После праздничной обедни его долго уговаривали Валя Долгоруков и генерал Татищев, говоря, что в противном случае будет ещё хуже – не только против него, но и его Семьи, близких начнутся хулиганские выпады со стороны солдат. Только когда Государыня обменялась с ним взглядом и несколькими словами, Николай Александрович согласился впредь на людях носить свою тёплую черкеску, на которой не полагались погоны. Алексей, следуя примеру отца, гордо заявил, что свои погоны он не снимет, а будет прятать их от солдат под башлык…

С прибытием большевиков из Омска и взятием ими власти в Тобольске началась демобилизация старослужащих солдат Конвоя. А именно с ними Царские Дети и Николай Александрович установили приятельские отношения. Режим содержания заключённых стал ужесточаться. Новые охранники вели себя ещё развязнее, чем взвод 2-го полка. Они пьянствовали, распевали похабные песни, грязно матерились, врывались в любое время дня и ночи в комнаты, где жила Царская Семья и её близкие. Жизнь в Доме Свободы становилась всё тяжелее.

Даже резкое потепление погоды, пришедшее в конце марта в Тобольск, мало улучшало настроение Николая Александровича и всех, кто был с ним. Стал быстро сходить снег, просыхала почва, и в воздухе появилась назойливая пыль. Реки ещё стояли, хотя кое-где на них поверх льда стала появляться вода.

Нервы пошаливали не только у взрослых, но и у самого юного из узников – Алексея. Цесаревич как раз входил в самоутверждающийся подростковый возраст. Лишённый движения во дворе, где злобные солдаты разрушили его ледяную гору, по которой он очень любил стремительно скользить вниз в санях, сделанных из цельного выдолбленного бревна, он придумал себе отчаянную забаву – скатываться по парадной лестнице дома в той же деревянной долблёнке. Он не обращал внимания на беспокойство матери и отца, когда со страшным шумом и грохотом его «санки» летели вниз по лестнице…

И однажды случилось то, чего больше всего опасались Николай Александрович и Аликс: долблёнка перевернулась на полном ходу и ударила мальчика так, что началось кровоизлияние в паху.

Оно было много сильнее, чем в Спале. Боткин помочь не смог, Распутина с его молитвой и чудесным воздействием на болезнь Алексея – уже не было в живых… Старый вечный ужас за жизнь любимого сына, тлевший в душах Семьи, вновь вспыхнул жгучим пламенем. Особенно пожирал он Александру.

Весь её опыт сестры милосердия ничего не мог дать для облегчения страданий ребёнка, от страшных болей не спавшего днями и ночами. Мать и отец снова проводили долгие часы у его постели, пытаясь отвлечь чтением, разговорами от приступов.

Ничто не помогало – ни лекарства Боткина, ни любовь и внимание близких, ни горячие молитвы Семьи.

96

В первых числах апреля Алексею стало немного легче. Боли мучили его не постоянно, а время от времени, высокая температура, как говорил доктор Боткин, «съедала» опухоли. Но она подрывала силы ребёнка, он худел и очень ослаб. Кожа на лице сделалась совсем восковой, щёки впали, остались только тонкий прямой нос и большие глаза, как на старинной иконе. Ослабление у него болей немного утешило Александру. Но теперь она могла только лежать на кушетке и почти не ходила.

У Николая от постоянного внутреннего напряжения лицо как будто уменьшилось, покрылось морщинами и стало напоминать печёное яблоко. Невзгоды внешне почти не отразились на ОТМА. Анастасия располнела и была сейчас толстой, крупной до талии, как Мария пару лет тому назад, когда её за это прозывали «добрый толстый Туту». Теперь она похорошела и постройнела. Синие глаза сделались совсем огромными и гипнотически усмиряюще действовали на молодых хулиганистых солдат охраны, когда те начинали безобразничать в её присутствии. «Старшая пара» – Ольга и Татьяна – обе похудели и стали необыкновенными красавицами.

Месяцы тобольского заточения навевали на них ужасную скуку, тягостность которой прерывали только любительские спектакли на русском и французском языках, которые тщательно репетировали и давали все члены Семейства и свитские для двух восторженных зрителей – Александры Фёдоровны и доктора Боткина.

По вечерам Николай Александрович всё-таки читал вслух в кругу Семьи русские, английские и французские книги. Но главное, что умиротворяло всю Семью, приносило смирение и силу со спокойным достоинством встречать все издевательства, хулу и клевету, была глубокая, искренняя, без патетики и экзальтации, вера в Бога. «Укоряемы – благословляйте, гонимы – терпите, хулимы – утешайтесь, злословимы – радуйтесь, и претерпевший до конца, тот спасётся. Христос с Вами…» – эти слова Святого Серафима Саровского озаряли жизнь тобольских узников в самые трудные их минуты…

…Из Москвы сначала пришёл слух, что в Тобольск приедет чрезвычайный уполномоченный большевистского правительства – ВЦИК. Глухую и мрачную угрозу принесло это известие в Царскую Семью. Особенно её почувствовал Николай Александрович, регулярно просматривавший газеты и всё более громко возмущавшийся предательским Брест-Литовским мирным договором Ленина и Вильгельма. Вслед за ним беспокойство ощутила и Александра Фёдоровна, которая, как любящая женщина, интуитивно воспринимала более остро опасность, томящую душу мужа. Но когда спустя несколько дней появился сам московский комиссар Яковлев – крепкий черноволосый мужчина с бритым лицом, весёлыми глазами и доброй улыбкой, нависшая туча стала казаться не такой страшной.

Смущённо улыбаясь и всё время принося извинения за каждый свой шаг, особо уполномоченный в сопровождении Кобылинского бегло осмотрел комнаты, которые занимала Семья, зашёл к больному Алексею и убедился, что Цесаревич лежит в кровати из-за серьёзного недомогания, был представлен Государю и Императрице, которых подкупил тем, что в отсутствие посторонних называл их «Ваши Величества». Комиссар, одетый в матросскую блузу и тулуп, вежливо снимал свою папаху, когда входил в помещение, всё время улыбался, вёл себя доброжелательно, от чего заключённые уже отвыкли, и явно чего-то недоговаривал…

Яковлев произвёл своей мягкостью, скромностью и почтительностью хорошее впечатление на Николая Александровича и даже потерявшую доверие к людям Государыню. Невдомёк было порядочному человеку – царю, принципы которого нисколько не поколебали предательство, подлость, измена родственников и друзей, казавшихся такими добрыми и искренними, когда он был у власти, что к нему был подослан со специальным поручением новых правителей России один из опаснейших террористов империи – Яковлев-Мячин-Стоянович.

Уральский боевик Яковлев-Мячин начал свою деятельность в 1905 году с того, что бросал бомбы в казаков, готовил взрыв солдатской казармы. В 1906 году он бросил бомбу в открытое окно квартиры деятеля монархической партии, когда за столом сидели глава семьи, его жена, дети и родственники. Пострадал не только объект теракта, но и ни в чём не повинные люди. В 1907 году Яковлев участвовал в захвате оружия, динамита, ограблении почтового вагона с деньгами, нападении на самарских артельщиков, с трупов которых он снял 200 000 рублей. В 1908 году Яковлев со своей шайкой проходил по делам о двух миасских ограблениях и хвалился тем, что при втором грабеже в Миассе «убито и ранено со стороны противника 18 человек».

Когда по его следам пошла полиция, он бежал за границу, работал в Бельгии на фабрике, выучил французский язык и приобрёл европейский лоск. Столь яркая личность конечно же не могла остаться без внимания французской «Сюрте женераль»[161] и германского Отдела IIIВ. А для русских «пламенных революционеров» и террористов-«демократов» никогда не было зазорным безбедно существовать на вспомоществование иностранных специальных служб. Яковлев-Мячин тоже этого нисколько не стыдился, когда вернулся в первые месяцы 17-го года в Россию и предложил свои услуги «Комнате № 75» штаба большевиков в Смольном. Это карательное заведение, из которого выросла знаменитая ЧК, создал и весьма профессионально руководил им младший брат известного «борца» с германским шпионажем генерала-контрразведчика Михаила Бонч-Бруевича Владимир. Он подчинялся только Председателю ВЦИК Свердлову и с удовольствием взял на «работу» старого приятеля и коллегу своего шефа по террористическим «эксам» на Урале, хотя и догадывался, что Мячин давно был двойным агентом. Но кто из высокоидейных социалистов-революционеров или большевиков и меньшевиков-марксистов не боролся за свои «убеждения» на деньги иностранных «меценатов»?! Нормы человеческой морали были лишними для тех, кто хотел сначала на Россию, а затем и на весь мир распространить свой главный жизненный принцип: «Грабь награбленное!»

Доброжелательные люди, как правило, бывают излишне доверчивыми. Они особенно легко попадают в сети внешне обаятельных и милых, но законченных мерзавцев. Так Николай был очарован Яковлевым, как и в первые месяцы заточения в Александровском дворце – Керенским. Из туманных намёков особо уполномоченного Николаю Александровичу и доброму полковнику Кобылинскому стало казаться, что комиссар Москвы – бывший морской офицер, который прибыл в Тобольск с особой миссией – спасти Семью. Он якобы выполнял приказ Ленина доставить царя и царицу в Москву на суд, но процесс этот не состоится, а Императорская Семья будет отправлена через Петроград и Финляндию в нейтральные страны. Сделав такое заключение из разговоров с Яковлевым, Боткин и Кобылинский по секрету сообщили его Государю. Николай Александрович с удовольствием принял эту версию и немного успокоился. Но его снова ждал обман.

Царь не стал особенно волноваться, когда в середине дня 12 апреля комиссар вместе с комендантом Кобылинским, которого до сих пор уважали и слушались стрелки охраны, снова появился в Доме Свободы. Государь почувствовал что-то настораживающее в его манере поведения и оказался прав. Яковлев объявил «полковнику Романову», что должен увезти его из Тобольска.

– Куда? – коротко спросил Государь.

– На этот вопрос я не могу ответить… – мягко сказал Яковлев.

– Я отказываюсь ехать! – заявил Николай. – Это возможно только тогда, когда выздоровеет мой сын…

– Николай Александрович! – просительным тоном произнёс комиссар. – Я ведь имею приказ в таком случае применить силу… Но я не хочу этого делать… Вы посоветуйтесь с Вашей Супругой… А ответ передайте с Евгением Степановичем… – кивнул он в сторону Кобылинского.

Через полчаса в угловой гостиной Государыни состоялся семейный совет, на который был приглашён и воспитатель Алексея швейцарец Жильяр. Как оказалось, на него царица возлагала особенные надежды. Когда Жильяр вошёл в комнату, все женщины плакали. Стараясь оставаться внешне спокойным, Николай Александрович объяснил ещё раз, что Яковлев прибыл из Москвы, чтобы увезти его в столицу и отъезд состоится сегодня ночью: комиссар надеется успеть в Тюмень до вскрытия льда на Иртыше.

Лёжа на своей кушетке, Государыня уткнулась в подушки, и её плач перешёл в рыдание. Все молчали. Через минуту Александра подняла заплаканное лицо и почти спокойно, взяв себя в руки, заговорила:

– Комиссар уверяет, что с Государем не случится ничего дурного и что, если кто-нибудь пожелает его сопровождать, этому не будут противиться… Я не могу отпустить Государя одного, – совершенно твёрдо и резко сказала она, – Его хотят, как тогда в Пскове, разлучить с семьёй… Надеются склонить Его на что-нибудь дурное, внушая беспокойство за жизнь Его близких… Царь им необходим для прикрытия их чёрных дел с Вильгельмом, они хорошо знают, что Он один воплощает в себе Россию… Вдвоём мы будем сильнее сопротивляться, и я должна быть рядом с ним в этом испытании…

Голос её снова задрожал, отражая сомнения мятущейся души:

– Но Маленький ещё так болен!.. Вдруг произойдёт осложнение.. Боже мой, какая ужасная пытка!.. В первый раз в жизни я не знаю, что мне делать. Каждый раз, как я должна была принимать решение, я всегда чувствовала, что оно внушалось мне свыше, а теперь я ничего не чувствую. Но Бог не допустит этого отъезда, он не может, он не должен осуществиться,.. Я уверена, что этой ночью начнётся ледоход и он не пропустит никого в Тюмень…

Татьяна, у которой на глазах ещё не просохли слёзы, решительно, как всегда, прервала Государыню:

– Но, мама, если Papa всё-таки придётся уехать, нужно что-то решить сейчас!..

Жильяр почтительно привстал со своего кресла и попытался успокоить царицу:

– Ваше Величество! Татьяна Николаевна права… Ведь Алексею Николаевичу сейчас гораздо лучше, мы все будем за ним очень хорошо ухаживать…

Бедную мать продолжали терзать сомнения. Она боялась за сына, любовь к которому была у неё безгранична. Опасалась за слишком доброго Ники, ради которого также была готова пожертвовать всем. В волнении она нашла силы подняться с кушетки и теперь ходила по комнате, продолжая говорить то же самое, но, видимо, обращаясь только к самой себе:

– Этот проклятый Брестский мир!.. Какой там суд?! Ведь даже у самых злобных врагов из Временного правительства не нашлось никаких юридических крючков для судилища!.. Ники хотят увезти в Москву для того, чтобы заставить там царским именем освятить позорный мир с немцами! Но я не могу допустить этого! Мой долг повелевает мне быть рядом с ним в самые трудные, может быть последние для него минуты…

Николай сидел и молча курил. Его лицо выражало печаль и сомнение. Александра подошла к Татьяне и сказала:

– Да, так лучше!.. Я уеду с Отцом… Я вверяю тебе и месье Жильяру Алексея и сестёр…

Потом царица подошла к Государю:

– Это решено – я поеду с тобой, и с нами поедет Мария…

Николай погасил в пепельнице папиросу и тихо ответил:

– Хорошо, если ты этого хочешь…

Остаток дня прошёл в отборе самых необходимых для дороги вещей. Оказалось, что у Императрицы и великой княжны Марии были только лёгкие меховые шубки. Доктор Боткин, который тоже вызвался ехать с Государем, предложил свою огромную сибирскую доху, которой легко могли укрыться, как полстью, две хрупкие женщины. Ему самому, князю Долгорукову, камер-лакею Государя Чемодурову, лакею Седневу и горничной Государыни Анне Демидовой отыскались тулупы…

Полдня Семья провела у постели больного Алексея, но, чтобы его не расстраивать, ни мать, ни сёстры не плакали. Они дали волю слезам только вечером, когда ушли из его комнаты пить чай. После чая мать, отец и сёстры вновь пришли к Маленькому. И снова они крепились, чтобы никто не расплакался, ибо начни хоть один – и опустошающие душу рыдания сотрясли бы всех, лишая воли и веры…

В три с половиной часа ночи во двор губернаторского дома въехали самые лучшие экипажи, которые гарнизон Тобольска мог реквизировать для транспорта царской четы. Это были ужасные тарантасы – большие, плетённые из прутьев корзины, укреплённые на длинных жердях, служащих и рамой и рессорами. Только один из них был с верхом. Тут даже самые отъявленные негодяи из охраны поняли, что пассажиры тарантасов физически не выдержат триста вёрст разбитой дороги с ледяными комьями, колеями и грязью, переправами через реки и речушки, поверх льда которых уже вовсю шла талая вода…

На скорую руку из сарая притащили охапки сена и набросали на дно тарантасов. В «экипаж» с верхом, в котором должна была следовать царица и её дочь, положили матрац.

Алексей не спал всю ночь не от физической, а от душевной боли. За несколько часов он потерял снова все те килограммы, которые накопил его организм за три последних, относительно спокойных дня. Цесаревич впервые при таких тяжёлых обстоятельствах расставался с Mama и Papa. В четыре часа утра Государь и Императрица выходят из комнаты сына, начинают прощаться с теми, кто остаётся в Тобольске. Николай Александрович кажется спокойным и находит ободряющее слово для каждого из своих людей…

В первый тарантас садятся Государь и Яковлев. Во второй – Александра Фёдоровна и Мария, в третий, четвёртый и пятый – Боткин, Долгоруков и остальные арестанты. Несколько минут спустя на весь спящий город раздаётся грохот экипажей, гиканье возниц и верховой охраны. Осторожные обыватели, не зажигая огня, через щёлочки занавесок со страхом перед будущим наблюдают отъезд Государя Императора и его Супруги.

…Первый день ехали по замёрзшим колеям в такой тряске, которая выматывала душу, не давала ни думать, ни говорить. Николай очень переживал за Аликс: выдержит ли она такой кошмар, не потеряет ли сознания. Он надеялся только на то, что у Марии есть с собой корзинка лекарств.

Когда подъехали к переправе через Иртыш, увидели, что поверх льда идёт масса воды и ледяной панцирь реки готов лопнуть в любую минуту. Несколько верховых поскакали на другой берег, поднимая фонтаны брызг, но достигли его благополучно.

Осторожно, по одному, пересекали широкую реку тарантасы. Высокие колёса шли по ступицу в воде, бежавшей поверх льда.

Николай полусидел-полулежал в своей повозке. Яковлев всё время хотел увидеть признаки страха или смертельного ужаса на лице монарха, но никак не мог дождаться такого момента. Николай оставался любезно-бесстрастным и когда разговаривал с комиссаром, и когда молчал, думая о чём-то своём. Теперь, посреди реки, где в любую минуту тарантас мог провалиться под лёд, подмытый весенними водами, и быстрое течение мгновенно затянуло бы под ледяной панцирь и людей, и лошадей, и экипаж, Государь сидел с безразличным видом, чуть прикрыв глаза, будто он дремал.

Но это был не сон, это было душевное и умственное озарение. Из сотен грязных газетных листков, поведения фанатиков большевистской охраны, слухов, достигавших Дома Свободы из столиц и самого Тобольска, наконец, из уклончивых разговоров комиссара Яковлева к Николаю вдруг пришло ясное понимание того, что сейчас его везут на казнь. Ему вдруг открылось, что очень скоро настанет его последний порог и бессмертная душа предстанет перед Богом.

«Господи! – взмолился он Вседержителю. – Зачем Ты послал со мной Александру и Марию?! Пусть жертвой за Россию буду только я один!.. Разверзни пучину вод и льда!.. Пусть я приму смерть в ледяной купели и моя измученная земной юдолью душа отлетит к Тебе!.. Святый Боже! Пощади только рабу Твою Александру и невинные души младых детей наших!.. Не оставь Своей милостью Россию, мой добрый Народ, на который нашло дьявольское затмение… Господи! Прими мою душу, я прощаю всем врагам моим, кроме Рузского, я всецело покорен Воле Твоей!»

Но в ту минуту Господь не внял молитве своего миропомазанника. Он повёл его дальше на Голгофу…

К вечеру второго дня изнурительного путешествия тарантасы в сопровождении десятков вооружённых всадников охраны покатили по грязной и пыльной главной улице Тюмени, где по северной тенистой обочине ещё лежали нерастаявшие, покрытые грязью и сочившиеся водой сугробы.

На вокзале охранники далеко оттеснили огромную толпу пассажиров от перрона, у которого стоял короткий литерный состав. Толпа молчала, она поняла, кого привезли. Некоторые в толпе встали на колени, иные благословляли маленькую группу прибывших под конвоем царя и царицу крёстным знамением, бабы плакали, и только несколько пьяных, потерявших человеческий облик солдат громко матерились под визжавшую гармошку…

Николай отметил, что паровоз был прицеплен к тому концу состава, который смотрел на восток. Быстро разместились в грязноватом вагоне, Яковлев сбегал на телеграф и дал текст в Тобольск, который написала Александра Фёдоровна. Когда поезд тронулся, то по названиям станций Государю стало ясно, что маршрут идёт на восток, в сторону Омска, а не к Москве по кратчайшему пути через Екатеринбург. Крохотный луч надежды вновь затеплился в душе Николая: «Куда нас везут? На Москву или во Владивосток?.. Но как же дети в Тобольске? Ведь я всегда ставил первым условием нашего спасения совершенную неразделимость Семьи!.. Либо я один приму свою Судьбу, либо все вместе мы избегнем заточения и выйдем на свободу!..» Но лампаде надежды не суждено было гореть долго. Ночью, за несколько десятков вёрст до Омска, поезд был остановлен отрядами Омского Совдепа. Комиссар Яковлев, отцепив паровоз, направился на нём в Омск на переговоры с большевиками – хозяевами города, связался от них по прямому проводу со Свердловым и получил от него жёсткий приказ везти царя и царицу в Екатеринбург, в распоряжение правительства Уральской коммуны.

Утром, по расположению солнца на небе, по повторяющимся в обратном порядке названиям станций, Николай понял, что теперь поезд следует в Екатеринбург. Это было самое кровавое разбойничье гнездо во всей России. Последняя надежда угасла. В душе наступил полный мрак и отчаяние. Как и прежде, смерть его бренного тела совершенно не пугала Государя. Только ужас за судьбу России, за жизнь и благополучие его жены и детей – единственное, чем он дорожил и хотел сохранить, – волнами накатывался на него и затоплял сознание.

В самый канун Пасхи полковник Кобылинский получил телеграмму, которая извещала, что путешественники задержаны в Екатеринбурге, а за царскими Детьми вскоре прибудет новый отряд. Между строк этой депеши читалась новая угроза.

Татьяна, как никто из её сестёр, была близка по духу своему отцу. Она могла сидеть часами рядом с ним, когда он работал или читал, молчала, занималась своим чтением или вышивала, и им было хорошо вдвоём. Её душа была настроена в унисон с душой Papa.

Несколько дней, пока не было почти никаких известий об опасном путешествии отца, матери и Марии, она внешне держалась спокойно, чтобы не пугать брата и сестёр. Но душой она ощущала через сотни вёрст все нюансы настроения Papa, как если бы была рядом с ним. Теперь вдруг и она ясно почувствовала холодное дыхание приближающейся Смерти.

Даже Пасхальный канон Воскресения Христа «Смертию смерть поправ!» не рассеял её мрачных предчувствий.

В Пасхальный вторник пришло письмо из Екатеринбурга от Mama и Мари. В нём кратко сообщалось, что все здоровы, но почему остановились в этом городе, который Papa считал самым опасным для Семьи, ничего не говорилось, хотя между строк второй депеши из большевистского центра Урала тоже явственно проступала мрачная угроза.

В эту ночь великая княжна Татьяна, как и в предыдущие, не могла заснуть. Уже стало светать, а мрачные думы всё не давали ей покоя. Перед её глазами проходили события этого страшного для Семьи года. Сначала была полная неизвестность с Papa, его отречение, арест Семьи в Царском, болезнь брата, сестёр и её собственная. Вспомнилось, как Mama вышла к полку солдат, окруживших Александровский дворец, просила их проявить благоразумие и не трогать царских Детей. Многие из солдат и офицеров помнили ещё тогда, как сёстры милосердия Александра Фёдоровна, Ольга Николаевна и она, Татьяна, ухаживали за ранеными воинами в царскосельском лазарете, выхаживали их… Тогда солдаты послушались Императрицу, не посмели вторгнуться во дворец. Какими решительными, волевыми и спокойными были отец и мать весь этот страшный год в заточении, когда с каждым днём становилось всё хуже и хуже. Разве можно пережить все эти унижения, позор, издевательства, которые повторялись изо дня в день. Страшно вспоминать, что было, и ещё страшнее думать о том, что грядёт…

A Papa, их добрый и чуткий Papa, он выглядит совсем стариком, хотя пятьдесят лет ему исполнится через несколько дней. Сначала ни он, ни Mama не хотели бежать тайком из России и всё надеялись на скорое и почётное освобождение из ада заключения. Должны же их близкие родственники на тронах Англии, Дании, Испании помочь им! Как жаль, что вся Семья верила в это и отказывала тем офицерам, которые, как и Пётр, хотели освободить их силой!..

Она вспомнила, что её милый Пётр обещал сделать это, как только откроется навигация на Иртыше и Оби и можно будет по реке пройти в Обдорск, куда ежегодно приходят норвежские пароходы… Но снова препятствие – навигация ещё не открылась, а Семья разлучена: отец, мать и Мария заточены в Екатеринбурге… Конечно же она повезёт Алексея и сестёр в этот страшный город, даже если бы Пётр, как сказочный принц, появился сейчас перед ней и предложил немедленно выполнить своё обещание…

Через её мысли прорвался голос старшей сестры:

– Тань! Я написала Ане то, что говорил нам Papa: «Отец просит передать всем тем, кто Ему остался предан, и тем, на кого они могут иметь влияние, чтобы они не мстили за Него, так как Он всех простил и за всех молится, и чтобы не мстили за себя, и чтобы помнили, что то зло, которое сейчас в мире, будет ещё сильнее, но что не зло победит, а только любовь…» Ты ничего не хочешь добавить?

– Нет! Всё правильно!.. – отозвалась Татьяна.

На минуту ей представилось, как во сне, что гремит музыка и она выходит в свадебном платье и фате из церкви под руку с Петром. Улыбается отец, радуется мама, брат и сёстры… Из толпы, в которой видны лица многочисленной родни и блестят эполеты гвардейских офицеров, кричат: «Многая лета!..», поздравляют новобрачных. Какое это счастье! Ведь они так же сильно любят друг друга, как Mama и Papa!..

Но тёмная мгла застлала её взор. Где сейчас её Пётр, её герой?! Она вдруг поняла, что никогда не увидит его больше, что её жизнь, жизнь её дружной Семьи уже подошла к порогу, за которым сияет негасимый свет Вечности.

ЭПИЛОГ