— Всё вздор! Россия могуча! — твердил он. — А эти сказки пускают наши враги…
На протесты лучших людей из народа ответил сперва — памятником своему самодуру-отцу на площади Николаевского вокзала, где кончается «Великая Российская дорога», ведущая от Балтийского моря к берегам Тихого океана, дающая выход царству в незамерзающую гавань Владивостока…
Народ «ответил» царю стихами-загадкой:
Стоит комод,
На комоде — бегемот.
На бегемоте — идиот.
На идиоте — шапка, и на шапке — крест;
А кто отгадает — того под арест!
Не думая, что новый путь может смутить близких соседей, «макак японцев», Николай поддался проискам Безобразова[24] с присными, которые втянули Россию в войну, окончившуюся позорным Портсмутским миром…
Этот тяжкий урок почти бесследно прошёл бы для царя, но тут грянул первый раскат решительной грозы. Ропот народной тоски и гнева…
Я, как и миллионы моих современников — жителей одной и другой столиц, — помню эти грозные дни. Город с миллионным населением, погружённый во тьму… Костры на улицах, вокруг костров — конные и пешие солдаты… Пушки на перекрёстках… Треск пулемётов, разрывы картечи вдоль Невы, навстречу чёрной толпе, идущей требовать справедливости и свободы, — свинец и смерть!..
Десятки тысяч людей помнят ясное морозное утро 9 января 1905 года… Дворцовую площадь…
Море голов, волны людские заливают Невский, Адмиралтейский проспекты и прилегающие улицы…
Тут и женщины, и дети, и генералы, и литераторы, артисты и учёные…
Ждут, когда появится рабочая масса, через Зубатова[25] и Гапона[26], через труп Плеве[27] пришедшая к сознанию, что «только в борьбе с самодержавием может найти и получить свои права русский народ»…
Там, у Зимнего дворца, рядами темнеют войска… Кавалерия, пушки… Гвардейская пехота… Жандармерия… Весь оплот царской власти…
У самого подъезда дворца вырисовываются очертания могучей фигуры великого князя Владимира Александровича[28], окружённого несколькими свитскими офицерами.
Он только что по телефону сносился со своим родичем-царём, получил определённые указания и ждал лишь момента для выполнения царской воли.
Но и этого не сумел сделать удачно «достойный» отпрыск Романовых…
От Исаакия показалась огромная толпа народа: впереди священники с иконами в руках, с Гапоном во главе… Женщины, дети, рабочие… Все — безоружны. Мирный характер шествия особенно подчёркнут, и потому толпа не верит слухам, что её примут залпами… Не верит она и словам юных бледных всадников-офицеров, и настоянию околоточных: «Разойдитесь!.. Сейчас будут стрелять!..»
Женщины и мирные зрители густыми рядами протянулись вдоль решётки сада на углах Невского, где он сливается с Дворцовой площадью и Адмиралтейским проспектом. Дети, как птицы, уселись на голых ветвях, на деревьях Александровского сада…
Замерло всё на площади, наблюдая, как движется вдали чёрная толпа людей, пришедших просить у царя хлеба и защиты от произвола его сатрапов…
И вдруг прозвучал рожок… как клёкот хищной птицы, завидевшей добычу… Вопреки военному уставу прозвучал один лишь раз, а не три, как водится в таких случаях…
Владимир Александрович отдал приказ. Приказ был повторён начальником гвардейского полка, стоящего лицом к Адмиралтейскому проспекту.
И грянул дружный залп…
Не кверху, как это всегда бывает сначала, — а прямо туда, в чёрную толпу, в гущу людей… И сюда, по решётке сада, по его деревьям, с которых жалкими, окровавленными комочками падали тела убитых детей…
Женщины, поражённые пулями, валились без стона на мёрзлую панель… С криком ужаса шарахнулась толпа прочь, давя и опрокидывая друг друга… Вослед им, в спину, грянул ещё залп, поражая на бегу людей, как волков!..
Так ответил Николай Последний молящему народу на просьбу о правде и хлебе!
И что-то непонятное совершилось в природе в этот миг, когда сотни человеческих жизней были сломлены по приказу бездушного повелителя…
Высоко, светло в чистом небе сияло январское солнце… А когда прозвучали залпы, когда кровью окрасились камни и снег мостовой, когда взволнованные души ударами свинца были вырваны из тела, — каким-то бледным светящимся кольцом, как бы дымкой тумана окружилось солнце, как будто вопли и стоны раненых, вся тоска умирающих донеслись мгновенно туда, в неизмеримую высоту, и там смутили покой мировых светил…
Всё-таки жертва была принесена не напрасно.
И эти залпы, и провокационная работа Зубатова, Азефа[29], Гапона — всё то, что, казалось, творится на гибель народной мечты о свободе, привело к её торжеству, хотя бы временному…
Кто из современников не помнит о великой забастовке, об этом параличе власти, поразившем Россию в октябре 1905 года! Именно она заставила печальной памяти Сергея Витте, графа Портсмутского[30], мечтавшего о президентстве в Российской республике, дать Николаю подписать акт так называемой «куцей конституции» 1905 года.
Подписывая «Хартию свобод», скреплённую словом монарха, Николай уже помышлял о том, как, успокоив взбаламученное народное море лживыми уступками, он снова возьмёт в свои руки вожжи, затянет удила, ещё сильнее пришпорит бока измученному, обескровленному народу.
Что эти строки — не моё личное предположение, а исторический факт, может подтвердить выписка из протокола происходивших в Петергофе прений при выработке текста закона о созыве Государственной думы с совещательными правами…
Ещё в феврале этого, 1905, года был дан торжественный рескрипт, подтверждающий согласие монарха: даровать стасемидесятимиллионному народу его «человеческие права»… И только семь месяцев спустя — после пролитой крови, после приказов «не жалеть патронов!» — Николай решился выполнить своё «царское честное слово»…
Правда, его заставили обстоятельства…
Правда, он думал поступить иначе… Яхта друга и советника царского, посланная Вильгельмом Гогенцоллерном для «спасения» последыша Романова, стояла под парами в Петергофе… Чемоданы были уже уложены.
Но явился Витте и сумел иначе «спасти положение».
Начались исторические заседания…
Все вокруг волновались, трепетали, давали, как умели, ответы на великие вопросы, поставленные Роком и историей перед Россией и её царём.
Сам царь сидел, слушал, изредка задавал вопросы, выказывал своё понимание задач царской власти в её отношении к народу.
Вот идёт вопрос о том, что в первой же статье основных законов необходимо оговорить «полную незыблемость самодержавной власти царской».
— Это можно сделать в манифесте, — замечает осторожный Герарди, председатель департамента гражданских и уголовных дел Государственного совета. — Всё равно положение не изменится, а закон тогда можно легче формулировать.
— Нет! — живо возразил царь. — Это не всё равно. Манифест прочтётся и забудется. А закон о Думе будет действовать постоянно…
Можно только дивиться, как откровенно прозвучало в тих словах признание царя, что манифест забудется. В этом признании — ключ ко всем нарушениям священных обещаний и данных императором слов, которые быстро потом — з а б ы в а л и с ь… Но забывались они царём, не народом… Этого не брал в расчёт «всем на беду рождённый»…
Идёт речь о праве законодательного почина Государственной думы.
Выслушав мнения за и против, царь хитро заметил:
— Что же? Возбуждение Думой законодательных вопросов ни к чему ещё не обязывает! А против того, чтобы ограничить такое право, здесь высказаны были веские соображения. Зажимать рот — опасно. Пусть себе говорят. Мы сделаем всегда то, что найдём нужным. Ограничивать право законодательной инициативы не следует!..
Когда возник вопрос о системе выборов в будущую Государственную думу, Николай довольно пространно и откровенно заявил:
— Должен вам сказать, господа, что для меня лично представляется весьма затруднительным делом разобраться в этом вопросе: нужна ли куриальная[31], сословная или какая-либо иная система при выборах народных избранников… В особенности это мне трудно по новизне дела, по неизвестности того, как может повлиять это на будущие события. Что грозит нам впереди? Но я должен вам напомнить те слова, которые слышали от меня московские, курские и иные депутации от дворян и крупных земельных собственников: «Эти люди должны в будущей Государственной думе иметь столько представителей, сколько я найду нужным…»
Ответил я так вполне сознательно. Их интересы и интересы династии, всего государства совпадают всецело… Как мы видим и в империи Гогенцоллернов.
Основные земельные сословия государства — вот ядро умы, на которое мы сможем положиться среди предстоящих волнений и бурь. Людьми земли я называю тех, кто владеет большими пространствами земли и сам работает, сидит на своих участках… Самое главное и важное для правительства — услышать голос таких людей, применяться к ним, к их желаниям и воле…
Эта довольно пространная реплика была единственной во всё время обсуждения важнейшего из законов его огромной империи.
Только ещё яснее выразил государь своё мнение о том, что список кандидатов, выбранных Думою в председатели, не должен быть представляем на его высочайшее утверждение.
— Может случиться, — предупредительно начал речь Трепов[32], — что государю пришлось бы утверждать совершенно неугодных ему лиц…
— Например, Петрункевича[33]! — пояснил Николай Последний высказывание своего угодника, товарища ми