Собаки не было видно, и Строкач, не предупреждая хозяев, шагнул на бетонную дорожку двора.
У освещенной солнцем стены вокруг низкого овального стола, опирающегося на отрезки толстых бревен, собралась группа мужчин, собственно — еще мальчишек, лет по восемнадцать — двадцать, коротко стриженных, в просторных рубахах из белого полотна. И хотя майор приближался нарочито твердо ставя каблуки на бетон, никто не повернул к нему головы, кроме сидевшего вполоборота к калитке темноволосого человека с короткой, прошитой нитями седины бородкой, сухим, с тонкой переносицей и легкой горбинкой носом. Не меняя положения, он протянул вперед руку, слегка отставив локоть; темные, посаженные в глубь глазниц радужки остро взблеснули под сросшимися бровями:
— Садитесь с нами. Вы ведь по казенной надобности, а мы здесь по-свойски. Чаю?
Вопрос был риторический, ибо Строкач еще не успел опуститься на скамью, а ему уже наливали зеленоватый, терпко-пахучий напиток, весьма отдаленно напоминающий чай. Первый глоток майор отпил не без настороженности, затем продолжил со все большим удовольствием. Что бы это ни было, во всяком случае жажду утоляло отменно.
Осматривался Строкач исподволь, стараясь не выказывать особого любопытства. Однако уже через минуту почувствовал, что таиться вовсе незачем. Вокруг него были открытые, дышащие весельем лица, естественная простота речей и движений.
День за днем работа сводила майора отнюдь не с ангелами, и эта обнаженность, прозрачность каждого душевного импульса заставила его остро ощутить себя человеком, глубоко испорченным необходимостью каждый день ломать дурацкую комедию перед людьми, которые в свою очередь только и глядели, как бы половчее надуть следователя.
Он посмотрел в глаза Засохину — и удивился спокойной твердости и силе ответного взгляда. Казалось, из темной глубины зрачков в него испытующе вглядывается существо иной, особой породы, которое о нем, майоре, знает больше, чем он сам.
Привычной дуэли, из которой Строкач обычно выходил победителем, не получилось. Поэтому майор постарался расслабиться, расстегнул ворот рубашки, повернул взмокшей шеей. Черт побери, со всех сторон на него глядели дружелюбные, мягкие, без малейшей настороженности к чужому глаза.
Казалось, они стараются не замечать чужака, продолжая короткими редкими глотками прихлебывать зеленый чай — помалкивали, но вместе с тем было ощущение, что люди эти понимают друг друга и без слов. «Все, все, сказал Строкач себе. — Кончаем играть в гляделки», — и обратился к Засохину:
— Иван Петрович, я следователь уголовного розыска…
— Ну разумеется, Павел Михайлович, — улыбнулся Засохин, уперев локти в стол.
— Вы меня знаете? — Строкач был совершенно уверен, что прежде Засохина не встречал.
— Да.
— Ясно. Но об этом позже. Причина моего визита очень серьезна.
— Смерть — что может быть серьезней?
— Я так и полагал, что вы знаете немало. Вот поэтому и хотел бы поговорить с вами с глазу на глаз.
В ответ — снова молчаливая улыбка, жесткие скулы пришли в движение, и мальчики, сидевшие за столом, словно растворились в воздухе.
На Строкача начинала действовать эта атмосфера.
— Что вы знаете о смерти, Иван Петрович?.. — начал было он, и тут же спохватился, осознав, что взял не ту интонацию, которую следовало бы. Обычно он избегал отвлеченностей, но сейчас его сковывала странная улыбка, не покидающая лица собеседника.
— Смерть — избавление от физической оболочки, сковывающей и тяготящей наше истинное «я».
— В вашем подъезде убита девушка, Иван Петрович.
— Жаль. Всех, кто убит, поистине жаль. Хотя не все понимают, что порой быстрый переход — благо. Но Лера… Лера была нужна здесь.
— Откуда вы знаете, что убита именно Минская?
— …
— Пожалуйста, конкретно.
Засохин развел руками с искренним огорчением.
— Боюсь, я не смогу вам ответить.
— Вам не кажется, что сейчас не стоит напускать туману?
— Дело не в том, что я не стану говорить. Просто вы меня не услышите. На уровне подсознания нужен иной слух, иной язык…
— То есть, вы считаете, что у меня с этим непорядок? Странно, но раньше я этого не замечал.
— Ни один врач не может быть абсолютно уверен, что его диагноз истинный. Если это действительно врач. — Засохин все так же прямо смотрел в глаза майору. Строкач невольно отвел взгляд. Ему начало казаться, что нечто подобное он уже слышал сегодня.
— Кого вы имеете в виду, Иван Петрович? Меня? Но я вовсе не врач.
— Я готов ответить на любой вопрос. Главное — услышать.
— Что ж, рад. — Строкач говорил вполне искренне.
А Засохин и не стремился что-либо скрыть или уклониться. Об этом можно было судить и по его странноватым ответам на вопросы следователя.
— Иван Петрович, речь идет об убийстве. Нравятся или не нравятся вам мои вопросы, но ответы на них вы должны дать.
— Я никогда не лгу. И не лгал, потому что за свои поступки несу ответственность перед высокой инстанцией. Верьте и вы мне. Недоверие ваша профессиональная болезнь, вы пропускаете через себя огромные массы лжи, и у вас повреждена духовная основа. Подобно тому, как сапожник, протягивая через передние зубы дратву, с годами теряет их. Я всегда стараюсь думать о светлом, потому что, думая о черном, люди влекут к себе силы зла. Страх и зло неразделимы, потому что сознание, напитанное страхом, создает образы, которые получают воплощение, начинают жить. Образ, как и слово, — материален, и с его помощью можно исцелять и умерщвлять, возвышать и втаптывать в грязь…
Строкачу было любопытно, но в то же время необходимо было направить разговор к вещам конкретным. Засохин же, похоже, был убежден, что говорит нечто предельно точное и определенное, то есть то, что требуется майору.
— Даже слепой видит жизнь. По-настоящему слеп лишь тот, кто отказывается видеть.
— То есть как это? — спросил Строкач.
— Если видят те, кто рядом с тобой, — видишь и ты. Если чувствуют чувствуешь и ты.
— Вам не пришлось сегодня посетить городскую квартиру? Я имею в виду ваше материальное тело.
— Я вас понимаю. Нет, отсюда я не выезжал. Если нужны подтверждения поговорите с ребятами. Со вчерашнего вечера никто из нас никуда не отлучался…
— Как поездка, Павел Михайлович? — Родюков позевывал, глаза у него слипались.
— Так себе. Побеседовали. В поселке Засохина и его команду знают, относятся с уважением, но, как бы это поточнее, — побаиваются. Даже бабки, которых хлебом не корми — дай язык почесать, на вопросы отвечают только «да» и «нет».
— А, может, все проще, Павел Михайлович? Алиби это стопроцентное… По-иному посмотреть — шайка, черт-те чем занимающаяся, подтверждает, что их главарь никуда не отлучался…
— Погоди, Игорь. Так далеко забираться мы можем только в предположениях. Во всяком случае, не установлено, что в убийстве замешан кто-то еще кроме Усольцева. Всего лишь версия, и довольно шаткая, основывающаяся на анализе поведения Усольцева. Нет ни мотивов действий, ни факта чьего-либо присутствия. Откуда он взялся, куда делся, что, наконец, конкретно сделал? Убил ли, и если убил, то кого именно? Кстати, что там по этим восьми страничкам?
— Семи, Павел Михайлович.
— Восьми, — Строкач посмотрел на лейтенанта, слегка прищурившись, потер подбородок. — Восьмая страница существует, и о ней забывать не следует. Так что там?
— Все — и ничего.
Строкачу были предъявлены три супружеские измены, два разоблачения вероломных деловых партнеров, одна операция по охране и еще расследование по подозрению в слежке, оказавшейся плодом расстроенного воображения задерганного бизнесмена.
— Довольно-таки подозрительный тип. Хотя и имеет легальное прикрытие. Копнуть бы там поглубже, — заметил лейтенант.
— И это кое-что. В сфере деятельности Усольцева появился сомнительный фигурант, и это необходимо отработать до конца. Как ты разобрался в записях? Насколько я помню, ни адресов, ни фамилий там нет. Шифр?
— Тайнопись, но простенькая, на дилетантов, — Родюков слегка напыжился, гордясь проявленной сметкой. Строкач улыбнулся. — Молоком писал. Нагрели — проявилось: телефоны и адреса, на пяти страницах фамилии фигурантов, на трех — имена. Конечно, побегать пришлось, да и не очень-то всем им хотелось делиться сведениями.
Строкач уже не слушал. Он листал страницы тетради, лишь на мгновение задерживаясь на каждой, впитывая расплывающиеся записи. На деле же его интересовало одно — восьмая, и только привычка к порядку удерживала его от того, чтобы начать именно с нее.
Вот и она. Знакомая единица с четырьмя нулями, а справа — коричневая пометка: «Валерия». И — уже известный адрес.
Этот небольшой уютный магазинчик в центре города Строкач хорошо знал. Полгода назад заштатный гастроном перешел на какую-то новую форму работы, не то арендную, не то подрядную, — в детали майор не вдавался, — и с товарами стало полегче. Цены, конечно, стремительно взлетели, и оттого посетители больше толпились возле изобильных прилавков, чем покупали. Сливочное масло, однако понемногу брали — куда деваться. Румяная продавщица работала споро, с ловкостью фокусника, и довольно неохотно откликнулась на просьбу майора отвлечься на минуту.
— Дмитрий Дмитриевич? Как же, вчера брал масло. Ну, кто его у нас не знает! Знаменитость. Он у меня свекровь лечил от нервов, да я и сама к нему хожу. — Она залилась свекольным румянцем. — Худею… Он такой умный, Дмитрий Дмитриевич, так говорит!.. «Золотые иглы из храма Лотоса»…
Продавщица мечтательно вздохнула, но довольно быстро вернулась к будничной прозе.
— А вот в котором часу — не упомню. После открытия торговли уже около часу, — значит, в начале десятого… И ведь я его всегда примечаю — он еще сказал что-то такое… Подождите! — встрепенулась толстуха. — Точно, про участкового нашего. От него, говорит, иду. Подрайон-то рядом… Участковый у нас умница — участок знает как свои пять пальцев, память — компьютер! Он сам совершенно точно скажет, когда Дмитрий Дмитриевич был…