Поставив еще ряд опытов, Басси понял, что живые насекомые друг друга не заражают. Заболевание сопровождается возникновением на трупиках белого покрова. «Порошок», попадая в тело живого насекомого – гусеницы, куколки или бабочки, – плодится внутри и питается телом насекомого, пока то не погибает. Лишь тогда появляется «порошок». «До тех пор пока ему нужна жизнь захваченной особи для развития, роста и подготовки к воспроизводству, – указывал Басси, – он не дает плоды или семена; по крайней мере, те не созревают или не приобретают способность к оплодотворению, пока он не погубит животное, его получившее и кормившее… Лишь труп способен заражать». Басси пришел к выводу, что захватчик – гриб, а белый порошок – его споры.
Поместив мертвое насекомое в теплую и влажную среду, Басси смог вырастить грибов столько, что невооруженным глазом различил ножки. В простой микроскоп он разглядел изгибы, из чего стало ясно, что причина болезни – живой организм, а не минерал. В мощный же составной микроскоп, изобретенный в 1824 году Джованни Баттиста Амичи, стало можно, по словам Басси, рассмотреть «все мельчайшие ветви [гриба] и даже, вероятно, аппарат размножения».
Определив возбудителя, Басси принялся искать способы избавиться от грибов, не вредя при этом насекомым, и нашел несколько действенных дезинфекционных средств. Для борьбы с заболеванием Басси рекомендовал санитарно-профилактические меры, в том числе обработку всех без исключения кладок тутового шелкопряда растворами для дезинфекции, кипячение инструментов, обеззараживание подносов, столов и рабочей одежды. Тем, кто контактировал с насекомыми, следовало мыть руки дезинфекционным препаратом.
Судя по этим «больничным» мерам, открытие Басси стало революционным и оказало влияние далеко за пределами собственно шелководства. Его работа предвосхитила более известные изыскания Луи Пастера и Роберта Коха, развивших паразитарную теорию заболеваний. Провинциальный адвокат оказался ученым, опередившим свое время.
«Человек впервые изложил паразитарную теорию заболеваний», – гласит журнальная статья по поводу двухсотлетнего юбилея Басси. В авторитетном справочнике «Дезинфекция, стерилизация и консервация» (Disinfection, Sterilization, and Preservation) опыты Басси названы «первой наглядной демонстрацией микробиального происхождения болезней в животном мире». Отмечается, что Басси довел свою работу до «теории заражения, вызываемого живыми паразитами в инфицированных ранах при гангрене, холере, сифилисе, чуме, тифе и так далее. Он рекомендовал применение гермицидов, упоминая при этом спирт, кислоты, щелочи [sic], хлор и серу»{31}.
В 1856 году, через девять лет после смерти Басси, Луи Пастер[18], щедро спонсируемый и гораздо лучше предшественника-итальянца справлявшийся с саморекламой, взялся за аналогичную научную проблему. Французское правительство пригласило знаменитого ученого изучить пебрину – новое, еще более опасное заболевание тутового шелкопряда. Приступая к работе, Пастер ничего не знал о шелкопряде и вообще никогда не занимался болезнями животных (его предыдущая работа касалась ферментации и дрожжей), но он был твердо уверен в себе и быстро учился. Кроме прочего, Пастер опирался на французские переводы труда Басси.
После пятилетних опытов Пастер научился отделять зараженные кладки от кладок, из которых появляются не зараженные пебриной гусеницы. Кроме того, он определил другую, иногда накладывавшуюся на пебрину болезнь шелковичных червей – мертвенность (сонная болезнь; flacherie) и указал меры, препятствующие ее распространению. Опыты с тутовым шелкопрядом привлекли внимание Пастера к биологии животных, и его научная карьера приняла иное направление. «Гусеница… привела Пастера от микробиологии к ветеринарии и медицине», – указывает биограф ученого Патрис Дебре, сам иммунолог. Путь Пастера к вакцинам от сибирской язвы и бешенства (а в результате – к великим достижениям здравоохранения, благодаря которым продолжительность жизни сильно увеличилась) начался с шелка{32}.
Пастер не сумел победить пебрину. Он указал способ выделить и устранить зараженные кладки, что снизило уровень заболеваемости, но ничуть не приблизился к победе над болезнью. В начале 1860-х годов производство шелка во Франции составляло 1/5 объема, достигнутого десятилетием раньше. Итальянское производство уменьшилось наполовину.
В поисках незараженных яиц тутового шелкопряда европейская промышленность все чаще обращалась к Азии, в первую очередь ко вновь открывшейся миру Японии. Японские кладки продавались на европейских рынках вдесятеро дороже, чем прежде французские. В 1864 году сёгунское правительство преподнесло в дар Наполеону III 15 000 подносов с кладками тутового шелкопряда. Хотя Китай оставался главным экспортером шелка-сырца, Япония превзошла своего соседа в роли главного поставщика яиц шелкопряда в Европу{33}.
Шелководство в Японию, как и в Европу, пришло из Китая и с XVII века получило значительное развитие. Когда сёгунат ради расширения внутреннего рынка запретил китайский импорт, японские шелководы стали специализироваться или на селекции яиц, или на выращивании шелковичных червей. Экспериментируя и внимательно наблюдая, они совершенствовали свои приемы. Качество шелка улучшалось, а выработка росла. Так, японские шелководы переняли китайское обыкновение запасать листья тутовника для выкармливания насекомых. Но этим они не ограничились и последовательно просеивали листья через решета со все более мелкими отверстиями. Это позволяло избавиться от мусора и сохранить крошечные листья для самых молодых особей, а листья покрупнее – для насекомых постарше. «Столь же пристального внимания удостоились почти все иные стороны жизни шелкопрядов, – отмечает историк Тесса Моррис-Судзуки. – Подносы с насекомыми часто перемещали из одной части дома в другую, чтобы защитить их от жары либо холода, и в зависимости от перемены температуры различалось количество корма. Подносы и инвентарь регулярно обмывались и проветривались на солнце, а строгие правила регламентировали личную гигиену работников-шелководов».
В начале XIX века шелковод Накамура Дзэнъэмон начал собирать по голландским образцам собственные термометры и пользовался ими в опытах. Накамура выяснил, что одни этапы, например откладывание яиц, требуют несколько более высокой температуры, а другие, напротив, низкой. В 1849 году Накамура, пропагандируя свои открытия, опубликовал иллюстрированное руководство для японских шелководов.
Японские шелкопряды не обладали иммунитетом к пебрине, мускардине и иным заболеваниям (Пастер нашел пебрину в некоторых кладках, подаренных Наполеону III), но передовые методы сделали распространение болезни менее вероятным. Шелководы брали листья для кормления лишь со здоровых деревьев, не содержали гусениц в тесноте и изымали с подносов все казавшиеся больными особи, часто мыли руки и меняли одежду (Басси приветствовал бы эти меры).
Для поддержания качества шелкопряда японские шелководы, не полагаясь на приплод собственных насекомых, покупали яйца у специалистов. Заводчики богатели, выводя новые гибриды с целью улучшить качество и количество получаемого шелка и выращивая особей с заданными свойствами. Селекция и обдуманная технология разведения привели к стремительному росту производительности.
В начале XIX века путь шелкопряда от вылупления до окукливания занимал 40 дней, веком ранее – 50 дней. Количество шелка на один кокон увеличилось более чем на треть – и в первой половине XIX века подскочило еще на 40 %. В 1840-х годах японские приемы шелководства заинтересовали европейцев. В 1848 году вышел в свет французский перевод иллюстрированного пособия по шелководству. Эта книга, по словам Моррис-Судзуки, «стала не только первым предметом японского технологического экспорта на Запад, но и вообще одной из первых японских работ, переведенных на европейский язык».
Когда в 1854 году знаменитые «черные корабли» американского коммодора Мэтью Перри[19] прибыли в гавань Эдо, принудили Японию к установлению торговых отношений с США, а в перспективе – и с другими западными странами, японские шелководы оказались готовыми к выходу на мировой рынок. Предыдущие двести лет упорного труда обеспечили отрасль ценными экспортными товарами. Продажа шелка-сырца и яиц шелкопряда принесла деньги для постройки железных дорог и фабрик, которых не хватало Японии.
Не менее важно, что у японцев сложилась собственная культура шелководства, ориентированная на извлечение из иноземного знания всего ценного – и его совершенствование. «Главное во всем этом не только то, что в период Токугава производство в Японии шелка-сырца выросло, а его качество улучшилось, – пишет Моррис-Судзуки, – но и то, что многие шелководы стали осознавать пользу от экспериментирования, технических новшеств и даже от применения в производстве западных изобретений наподобие термометра»{34}.
После Реставрации Мэйдзи (1868) Япония перешла к политике модернизации и объявила, что «знание будет добываться по всему миру». Группа японцев провела месяц в новом институте шелководства в Северной Италии и вернулась на родину с приборами, в том числе новейшими микроскопами и гигрометрами. В 1872 году японское правительство оплатило постройку первой в стране шелкомотальной фабрики с французским оборудованием. За государством последовали частные предприниматели. К середине 1890-х годов на ручную размотку коконов приходилось менее половины производства шелка-сырца в стране.
Локальные варианты шелка, удовлетворявшие требованиям японского рынка при Токугава (свойства этой ткани отражали аспекты моды, идентичности и общественного положения), представляли собой проблему для промышленного производства. Японские шелкомотальные фабрики «давно придерживались мнения, что производство коконов столь многих типов являлось основной причиной неодинакового качества шелка-сырца», – отмечает историк экономики.