Нечего и говорить — это был хорошо разработанный и вполне оправдавший себя психологический эксперимент. Шутник-недотепа прекрасно справился со своей ролью психолога. Его талантливая игра и была той «смазкой», которая помогла людям притереться друг к другу, сгладить шероховатости длительного общения в замкнутом пространстве. Конечно, постановка и решение проблемы далеко не бесспорны, но рассказ наводит на размышления и написан с таким блеском, что его смело можно отнести к лучшим произведениям Рассела.
Рассказы такого типа мы назвали бы социально-психологическими. Но не менее характерны для писателя и новеллы-«фэнтези» в форме философско-аллегорической сказки, возродившейся в современной фантастике.
Старинный фольклорный сюжет о взаимоотношениях человека и его тени, развитый в свое время романтиками (Шамиссо, Андерсен), по-новому переосмыслен Расселом в новелле «Мы с моей тенью». Идею, определяющую замысел, можно передать так: если жалкий, приниженный человек, жертва социальной несправедливости, обретет душевную стойкость и поверит в свои силы, ему не страшны будут никакие препятствия.
Новелла «Мыслитель» с ее мексиканской спецификой, действием, происходящим возле Паленке, где рядом с памятниками культуры майя якобы находится гора, напоминающая исполинскую статую в позе роденовского «Мыслителя», полна иносказаний и недомолвок. Кто этот пробудившийся исполин? Символ отвлеченного мышления? Порождение инопланетной жизни? Прихотливая игра природы или древнее изваяние? Не связан ли его легендарный образ с преданиями о гигантах, спустившихся некогда с небес? Все вместе взятое и создает нужную автору атмосферу неопределенности, таинственности.
Увидев у своих ног козявку — человека (то был неграмотный, суеверный пеон), Мыслитель обещает пощадить его, если человеческий ум ни в чем ему не уступит. И тогда несчастный крестьянин задает загадку, заставившую Мыслителя вновь погрузиться в тысячелетние размышления:
— Кому сказал бог: «Да будет свет!»?
Изначальные слова Библии приобретают в контексте богоборческий смысл, воспринимаются как прославление непреоборимой мысли, стирающей грани между самим человеком и им же придуманным богом… В самом деле, где тот предел, у которого остановится пытливая мысль?
При том, что Эрик Фрэнк Рассел во многом — типичный представитель англо-американской фантастики, он писатель с индивидуальным творческим почерком, по складу своему романтик и лирик, поэтизирующий безграничные созидательные возможности человечества, грядущие завоевания Разума. Но в какие бы дали «галактической истории» ни уносило писателя воображение, его герои всегда остаются земными людьми и по сути своей нашими современниками. Любой из фантастов, обращаясь к условному будущему, привязан к своему веку. Иначе и не может быть.
Высокая гуманность, сплавленная с оптимистическим мироощущением, придает и лирическим новеллам Рассела — их также можно выделить в особую группу — жизнеутверждающую романтическую окраску.
В образе подростка, ученика пекаря, который грезит о звездах и впоследствии становится капитаном космического корабля, запечатлены светлые мечты молодого поколения, выдвинувщего из своей среды первых людей, преодолевших земное притяжение. Конечно, есть своя внутренняя логика в том, что новелла «Небо, небо…» была написана незадолго до запуска первого искусственного спутника, ознаменовавшего в истории человечества начало космической эры. Ведь Рассел с первых лет своей деятельности находился среди энтузиастов, торопивших ее приход.
…Мысль фантаста опережает столетия. На маленькой планетке, отдаленной от Земли невообразимым океаном пространства, построен космический маяк, обслуживающий звездную трассу. Смотритель маяка должен провести в одиночестве десять томительных лет. Но люди, пославшие человека в такую отчаянную даль, все-таки находят способ протянуть ему «ниточку к сердцу».
По заглавию этой поэтичной новеллы и назван сборник, знакомящий советских читателей с избранными произведениями Рассела.
Е. Брандис
Эрик Френк РАССЕЛНИТОЧКА К СЕРДЦУ
Перевод Ю. Жуковой
Стрелка измерителя выхода прыгнула, замерла на миг, дрожа, и упала. Через тридцать секунд снова скачок, снова остановка в середине шкалы, падение… Еще тридцать секунд — и опять все сначала… И так недели, месяцы, годы.
Вершина легкой металлической мачты возле здания, сложенного из каменных глыб, уходила высоко в небо, подымая к звездам плоскую металлическую чашу. Из этой чаши два раза в минуту выплескивался беззвучный, пронизывающий пространство крик:
— Бунда-1! Бип-бип-боп!.. Бунда-1! Бип-бип-боп!..
Его повторяли восемь синхронизированных репитеров на пустынных островках залитой водой планеты — восемь спиц гигантского колеса — мира, медленно поворачивающегося вокруг своей оси.
В черной пустоте бессолнечных миров, среди мертвых, погасших звезд одинокий корабль ловил голос Бунды, корректировал свой вертикальный и горизонтальный курс и уверенно летел дальше. Сколько этих кораблей прошло мимо! А он по-прежнему один, по-прежнему указывает путь людям, от которых никогда не слышит в ответ: «Спасибо, друг!» Далекие, неразличимые глазом ракеты прочерчивали темноту провалов между завитками галактик мгновенными вспышками выброшенного пламени и исчезали. «Корабли, проходящие ночью…».[5]
Бунда-1… Маяк в глубине Вселенной, мирок с почти земной атмосферой и почти лишенный почвы, планета бесконечных океанов, с крошечными скалистыми островками, на которых нет ни одного живого существа, с кем мог бы подружиться человек, но сущий рай для рыб и прочих водных тварей.
Этот островок был самым большим клочком суши среди бесконечной водной пустыни: двадцать две мили в длину, семь миль в ширину для планеты Бунда-1 — настоящий континент. Континент, на котором нет ни животных, ни птиц, ни деревьев, ни цветов, только низкие, карабкающиеся по камням кустики с узловатыми скрюченными ветками, лишайники и грибы, да с полсотни видов насекомых, которые пожирают друг друга и потому не могут расплодиться в слишком большом количестве. И все — больше ничего здесь нет.
Над планетой застыла тишина, и это было самое страшное — тишина, в которой нет никаких звуков. Легкий ветерок никогда не вздыхал, затихая, никогда не ревела, негодуя, буря. Море во время прилива нехотя наползало на скалы и потом бессильно опадало — десять дюймов вверх, десять дюймов вниз, точное, как часы, без единого всплеска, без шума, без шипения лопающейся пены. Насекомые были немы; из пятидесяти видов ни одно не умело ни жужжать, ни стрекотать, ни щелкать. Бледные тела лишайников и корявые руки кустов никогда не шевелились. Казалось, это не растения, а причудливые живые существа, коченеющие в вечном безмолвии.
За домом был огород. Строители маяка превратили в подобие почвы пол-акра скалистой поверхности острова на три фута в глубину и посадили земные растения. Из цветочных семян не взошло ни одно, а вот некоторые сорта овощей оказались более неприхотливыми. У него было пятьдесят грядок свеклы, шпината, капусты и лука. Луковицы вырастали с футбольный мяч. Он не ел лука, потому что терпеть не мог эту вонючую гадость, но все равно постоянно сажал его и ухаживал за ним так же заботливо, как за другими овощами, — все-таки занятие, и потом ведь приятно же слышать знакомый звук лопаты, входящей в грунт…
Стрелка дернулась, замерла и упала. Если смотреть на нее часто и подолгу, то словно попадаешь под гипноз. Иногда у него появлялось сумасшедшее желание изменить привычный ход стрелки, нарушить код передачи и услыхать что-то новое, отрадно-бессмысленное — пусть чаша выплеснет в изумленные звезды тарабарщину: «Дандас троп шентермпф. Бим-бам-бом! Дандас троп шентермпф. Бим-бам-бом I»
Так бывало уже не раз. Возможно, это повторится снова. Совсем недавно легкий крейсер чуть не врезался в одну из планет системы Волка, потому что тамошний маяк стал передавать что-то невразумительное. Безумие одного человека едва не стоило жизни двум тысячам пассажиров межпланетного лайнера. Если задуешь свечу, трудно не сбиться с пути во мраке.
Работа на маяке означала десять лет полного одиночества, очень высокое жалованье и гордое сознание, что делаешь важное для общества дело. Все это очень заманчиво, когда ты молод, легок на подъем и под ногами у тебя надежная твердь планеты Земля. Действительность оказывается жестокой, беспощадной и для многих невыносимой. Человек не может быть один.
— Вы с Гебридских островов? Превосходно! Нам требуется смотритель маяка на станцию Бунда-1, и вы — как раз тот человек, который нам нужен. Вам будет там гораздо легче, чем другим. Представьте, что вы очутились в полном одиночестве на острове Бенбекула; примерно то же самое ждет вас на Бунде. А городских жителей посылать туда бессмысленно: со всей своей технической подготовкой они там рано или поздно сходят с ума из-за одного только отсутствия фонарей. Уроженец Гебридских островов просто создан для Бунды. Человек ведь не тоскует о том, чего у него никогда не было, а на Бунде-1 вы увидите то, что вас всю жизнь окружало, — скалистые острова, морские просторы. Совсем как у вас на родине! Совсем как на родине!
На родине…
Здесь — берег, который никогда не лижут волны, галька, пестрые ракушки, крошечные существа, похожие на крабов. Под водой сонно колышутся поля водорослей, стайками проплывают рыбы, совсем такие, как на Земле. Он не раз закидывал с берега удочку и ловил их, а потом снимал с крючка и кидал в море, на свободу, которой у него самого нет.
Здесь не встают из зеленой воды старые плиты каменного мола, не снуют по заливу озабоченно пыхтящие буксиры, никто не смолит баркасы на берегу, не чинит сети. Не катятся с грохотом бочки по булыжникам мостовой, краны не поднимают в воздух сверкающие глыбы льда, не выскакивает из полного трюма на палубу серебряная бьющаяся рыбина. И в воскресный вечер никто не думает о тех, кто в море.