Известны остроумные нападки Шопенгауэра на склонность людей верить в моральное влияние на них самих собственного разума. Не мало можно отыскать и в нашей русской беллетристике произведений, рисующих печальную картину падения теоретически-прекрасных людей под влиянием среды. Одно время, выражение „заеденные средой“ было до такой степени общераспространенно, что надоело всем, хотя это вовсе не значит, что оно было неверно или кем-либо опровергнуто. Но именно в этом-то выражении резюмируется тот факт, о котором говорит Палант, а именно, что окончательное воспитание дает человеку, по крайней мере — среднему — жизнь, т.-е. среда, которая своим гнетом опрокидывает и переделывает все „убеждения“, даже стремления юности, вынесенные из школы в высшем значении этого слова, т.-е. из проповедей любимых профессоров в университетах, каким был, например, у нас Грановский, или из идей, проводимых лучшими деятелями литературы. Стало избитым местом известное явление измены всем этим убеждениям, у одних — скорее, у других — позже, и верность им до конца жизни — лишь у немногих, до такой степени у немногих, что их имена обыкновенно отмечаются в памяти людей в истории подвигов, как особого рода героизм: „он до конца жизни“ — говорят о них — „остался верен себе и боролся за свои убеждения“. Но эти борцы, — как полагают и Палант, и Рибо́, — потому и остались верны своим убеждениям, вынесенным из школы, что их собственная нервная организация была в гармонии с убеждениями, вынесенными из школы.
Лично мы далеко не согласны с таким мнением Паланта, и постараемся представить свои возражения, не отступая от приведенных им фактов и не вдаваясь в односторонний „интеллектуализм“ и „эдукационизм“. Вся беда именно в этой односторонности, к которой, однако, склонен ум вовсе не одних интеллектуалистов и эдукационистов, но и их противников.
Перейдем пока к противоположной стороне, к анти-эдукационалистическим воззрениям, имеющим непосредственную связь с идеями Ницше, из сочинений которого Палант приводит несколько цитат. Всем известно, хотя бы в общих чертах, учение этого мыслителя-индивидуалиста, доводившего до крайней степени свою вражду ко всякому подчинению личности требованиям коллективной, совместной жизни людей. Такое подчинение он называл рабством индивидуума пред обществом.
III
Никто не станет спорить, что в некоторых областях, как и у некоторых натур, подчинение обществу доходит до настоящего рабства. В нашей русской литературе, почти за полвека до Ницше, Грибоедов осмеял это рабство в знаменитом стихе: „Ах, Боже мой, что́ станет говорить — Княгиня Марья Алексеева!“
Однако, ницшеанцы вообще и ницшеанцы в педагогике протестуют против подчинения индивидуума обществу в пределах гораздо более широких. Даже в том, что считается в известное время „истиной“, они находят проявления рабства. Так, Реми-де-Гурмон говорит: „человек ассоциирует идеи не на основании логики, а по своему удовольствию или интересу“. И он приводит несколько таких ассоциаций, как, например, добродетель и награда, порок и наказание, обязанность и благо, власть и почтение, будущее и прогресс. И вот, оказывается, что среди этих ассоциаций могут быть сами по себе совершенно нелепые, но они были полезны какой-нибудь группе в тот или иной момент ее развития (эволюции), и впоследствии мы „рабски“ отдаемся этой случайности. А между тем, — говорят ницшеанцы, — не следует смешивать пользу группы с пользой индивидуума. Эти две пользы так далеки друг от друга, что в большей части случаев даже противоположны одна другой. Возьмите какой-нибудь из общепринятых предрассудков, напр. пресловутую „честь“, заставляющую расплачиваться кровью или жизнью своей или чужой за незначительное оскорбление и т. п. Вы увидите, что этот предрассудок полезен для группы, но для индивидуума он является тиранией каждое мгновенье. И об этом уже давно говорил Шопенгауэр. Он различал индивидуума, как он есть сам в себе, от того, что́ он представляет во мнении других, т.-е. во мнении, которое ему хотелось бы, чтобы другие составили о нем. И самая главная причина несчастий индивидуума в том именно и состоит, что он помещает свое счастье не в том, что́ он есть, а в том, чем он представляется, т.-е., в конце концов, он помещает свое счастье в мозгах других людей. „Этот, — по словам Шопенгауэра, — „глупый предрассудок, является причиной постоянного трепета индивидуума, тогда как для группы он есть средство обеспечить свое господство над ним“.
„Вот такие-то предрассудки, полезные для группы, — говорит Палант, — старается навязать нам обманом социальный и моральный эдукационизм, под покровом нравственных императивов Канта, и других“... Ниже мы покажем, что такое отношение к императиву Канта представляется образцом поверхностной, детской и невдумчивой критики его морального учения. Но сперва познакомимся с мыслью французского ницшеанства во всей ее наивной полноте.
Недавно вышла во Франции книга Жюля Готье́, под заглавием „Боваризм“ (Le Bovarisme). Она именно указывает на присутствие во всей системе воспитания этого принципа, т.-е. некоторого „внушения (suggestion) иллюзии“, посредством которого воспитатель накладывает на врожденную личность индивидуума другую, выдуманную, искусственную личность, представляющую известную степень гармонии с мнениями или желаниями группы. И вот эта-то „искусственная“ личность подавляет и стирает действительную, реальную личность или „я“. „Таким образом, — говорит Палант, — социальные и моральные истины представляют собою лишь различные формы лжи, полезной для группы и подавляющей индивидуум. Долгая наследственная привычка освятила эти обманы. Теперь индивидуум не может или не смеет выразить в них сомнения, и, во всяком случае, ему грозит опасность, если он восстает против них. Истина есть условная ложь, сделавшаяся обязательной во имя жизненных интересов группы. Или, — говоря словами Ницше, — „истина есть установившееся и признанное полезным заблуждение; быть справедливым, это значит — лгать вместе со своим стадом („herdenweise Lügen“).
На это ницшеанцам возражают, что их протесты, быть может, и не лишены значения, когда дело идет о традиционной, рутинной морали, выработанной в массе безсознательным опытом. Но какой же смысл имеет их протест, когда он высказывается против рационалистического воспитания, т.-е., такого, которое предполагает установить научно точные социальные и нравственные истины?
На это ницшеанцы отвечают, что вопрос именно в том и состоит, — в силах ли наука и разум осуществить (реализировать) согласие между жизненными претензиями общества или группы и жизненными стремлениями индивидуума? — Именно группа-то и стремится к тому, чтобы во имя науки и разума установить „приноровленность“ (конформизм) между своими членами. Но непроизвольное индивидуальное чувство противополагает этому стремлению группы непреодолимое препятствие.
Группа не имеет ни силы, ни возможности замкнуть, запереть в какую-нибудь окончательную социальную или моральную формулу, в социальный или моральный догматизм, хотя бы исходящий от разума и науки, — то, что, по природе своей, является текучим, живым, движущимся в индивидууме, т.-е. чувства. Даже самая вера в господство разума, в основе своей, есть известное состояние чувства, есть стремление индивидуального темперамента. У высших умов, среди ученых, среди бескорыстных мыслителей, даже вера в науку обращается в некоторого рода аскетизм, в умственный стоицизм, полный благородства (Ницше: генеалогия морали). Но эту веру невозможно сделать всеобщей, так как она отвечает на очень специальную и весьма редкую форму чувства, а следовательно и ума.— Впрочем, есть и другой тип людей, верующих в господство разума и науки: у людей этого типа их вера обращается в грубый педантизм, если не в манию — поучать, судить, морализировать. Но не следует же забывать индивидуальный, интимный, неуловимый и непередаваемый характер эстетических и моральных истин! Для индивидуума здесь истинно то, что́ гармонирует или звучит в унисон с его собственной физиологией. И чем выше индивидуум, тем это сильнее. У таких индивидуумов потребность проявить, выразить, выделить свои особенности является законом их жизни.
Я не буду излагать подробно критики ницшеанцев, обращенной к другой способности нашей душевной жизни, а именно, к так называемой интуиции, т.-е. к образованию в душе непроизвольных, возникающих без всяких рассуждений, аксиом или положений, или влечений, напр. любви, ненависти, антипатий, отвращений, энтузиазма и т. п. Такие интуиции обращаются где-то в интимной глубине организма, недоступной — по мнению анти-эдукационистов — влиянию педагога. Поэтому, — говорят они, — умственное и моральное единство человечества есть детская мечта. Если бы эта мечта, — вопреки явной невозможности, осуществилась, — это было бы концом прекрасного разнообразия эстетического и морального, это было бы смертью культуры.
Руководителям групп, конечно, полезно, — говорят ницшеанцы, — установить приноровленность индивидуумов, во-первых, к социальным и моральным учениям, господствующим и считающимся выражением истины в данный момент, и, во-вторых, приноровленность еще другого рода, состоящую в последовательности самому себе, т.-е. своему прошлому. Против этой последовательности ницшеанство протестует особенно горячо.
Они указывают на то, что это требование последовательности есть опять-таки деспотизм группы: она хочет быть уверенной и обеспеченной в том, что индивидуум не поразит ее неожиданностью своих мыслей или поступков, т.-е. непоследовательностью своему прошлому. В свою очередь индивидуум трепещет от мысли, что его могут признать непоследовательным, и употребляет всевозможные усилия, чтобы не отступить от этого прошлого. То-есть, и тут он является рабом группы; его порабощает страх перед мнением группы. Против этого „предрассудка“, задолго до Ницше, уже говорил Эмерсон: „Наш дух последовательности, наше желание быть согласными с самими собою — это другой „террор“, удаляющий нас от доверия к самим себе. Это некоторого рода благоговение перед нашими собственными прошлыми словами и действиями, возникающее вследствие нашей веры в то, что глаза других не в состоянии определить орбиту нашей личности иным способом, кроме наблюдения наших прошлых действий. И мы боимся обмануть их ожидания. Но для чего вы обязываетесь постоянно поворачивать голову назад? Для чего тащите с собою тяжесть воспоминаний, помогающих избегать противоречия с тем, что́ вы говорили при таком-то или таком-то случае? Предположите, что вы противоречите себе. Ну, что́ же за беда? — Глупое упорство в одной и той же мысли есть мания маленьких умов, обожаемая маленькими людьми государства и церкви, маленькими философами и маленькими артистами. Великая душа не беспокоится об этом. Это ее так же мало занимает, как тень ее на стене. Говорите в сильных выражениях то, что вы думаете сегодня; и то же самое делайте завтра, хотя бы и могло случиться, что вы противоречите себе“.