„Ницшеанцы“ о воспитании — страница 3 из 4

Ницше выразил эту же мысль в другой форме, сказав, что необходимо быть „умом не-историческим“ (т.-е. не сковывать себя прошлым), если хочешь жить каждый час в свежем, новом воздухе и оживлять беспрестанно свежесть своих впечатлений от жизни“.

Ницшеанцы-педагоги отрицают совершенно возможность примирить между собою две взаимно-враждебные противоположности: с одной стороны, индивидуальность и спонтанность, а с другой — воспитание и приноровливание (конформизм). С точки зрения тех, которые задаются целью давать направление человеческим группам, т.-е. с точки зрения людей различных партий, или государственных людей, или политиков, или просто политиканов, понятно, что задача воспитания представляет капитальный вопрос: ведь тут дело идет о направлении „человеческого стада“ на путь, который эти руководители считают наиболее подходящим для человечества, чтобы достигнуть социального и морального идеала по их выбору.

Автор „Боваризма“, Жюль Готье́ говорит: „так как эти люди (руководители групп и партий) отлично знают этот механизм (внушения путем вдалбливания понятий), то весьма понятно, почему политические партии вносят такую страстность в свои усилия завладеть образованием“. Этим же объясняется и тот факт, что даже те партии, которые провозглашают свободу образования, на самом деле добиваются монополии.

Как противоположность эдукационизму, выставляется точка зрения моралистов, стремящихся спасти, охранить и поставить на первый план оригинальность и спонтанность (самопроизвольность) человеческого индивидуального сознания.

Статья Паланта кончается советом Ницше, обращенным к „молодым душам“, — советом, который на первый взгляд кажется курьезным противоречием с другим советом его, приведенным выше, — о том, что необходимо быть „умом не-историческим“: „Молодые души, — говорит он, — должны бросить взгляд на свою прошлую жизнь и спросить себя: что́ ты действительно любил до настоящего момента, что́ привлекало твою душу, что́ ее объединяло, господствовало над нею и делало ее счастливой? Отыщи в твоей памяти ряд предметов, возбуждавших в тебе благоговение, и они, быть может, дадут тебе своей сущностью и последовательностью закон, фундаментальный закон твоего истинного существа. Сравни эти предметы твоего восхищения, посмотри, как один из них пополняет, расширяет, превосходит и преобразует другой, как все они образуют лестницу, по которой ты поднимался до сих пор к самому себе... Вот твои истинные воспитатели, они же и твои формировщики. Они тебе говорят, каковы первичный смысл и элементарная сущность твоего бытия, то нечто, что не поддается ни воспитанию, ни формировке, идущей извне... И эти твои воспитатели будут и освободителями“...

Заметьте, читатель, что этот совет прямо противоположен тому, что́ советовалось раньше тем же самым Ницше. Но он этим не стесняется — по принципу, „долой последовательность“! „Долой исторический дух“!

Однако, всматриваясь глубже в оба эти совета, в них можно отыскать не одну только противоположность, но и кое-что общее или, говоря проще, оба совета имеют одну общую цель — оградить индивидуальность от влияний среды социальной, но только первый совет требует для этого забыть свое прошлое, а второй — припомнить его, но как припомнить и для чего? Припомнить то, что мне самому нравилось, возбуждало во мне благоговение. И, выделив это от всего остального, сказать себе: вот в этом мое настоящее, первоначальное „я“, а потому буду последователен только этому настоящему „я“. Нужно ли доказывать, сколько тут наивного увлечения одной и той же idée fixe, т.-е. боязнью за свою индивидуальность? Я полагаю, что доказывать это нужно, как и вообще необходимо разобрать все это направление, чтобы показать его наивные крайности, крайности, увлечения и преувеличения, гипнотизирующие в последнее время значительную массу публики, как у нас, так и за границей.

IV

Начнем с конца, то-есть, с последнего совета. Каким образом „молодые души“, припоминая свое прошлое, могут отделить в нем то, что́ нравилось их примитивному „я“, от того, что́ нравилось их второму, искусственному, социальному „я“? Ведь для этого необходим гениальный анализ, опирающийся на огромную массу данных — исторических, психологических, археологических и т. д. И, прежде всего, тут необходима огромная работа разума, того самого разума, о котором раньше доказывается, что сам он — игрушка в руках групповых интересов, мнений и польз!

И вот, „ницшеанцы“, выгнав разум в одну дверь, втаскивают его вновь назад в другую дверь и делают его снова хозяином в вопросе, что́ составляло во мне самом мое собственное „я“, и что было навеянным „я“. To-есть, делают его судьей в вопросе: что́ же я должен поставить своим маяком в моем самовоспитании? Хотя тут воспитание и заменено самовоспитанием, однако в руководители этого последнего взят опять-таки разум, только-что выброшенный за дверь!

Далее: самый вопрос о том, что человек должен следовать не за голосом общества или группы, а только за голосом собственного примитивного „я“ (если мы даже отбросим полную практическую невозможность, полную абсурдность отыскания в себе этого примитивного „я“), — этот вопрос решен также разумом. Ведь это разум сказал индивидууму, что его подавляют интересы группы и что „я“ должно бороться с групповыми влияниями. Но для чего? Для того, чтобы торжествовала индивидуальность, оригинальность, и чтобы этим был спасен прогресс, развитие культуры, которые останавливаются без развития оригинальности и личного творчества.

Но если мы всмотримся немножко в эти положения, то легко заметим, что здесь, вместо интересов общества или группы (т.-е. все-таки чего-то живого и нам нужного, полезного), вводятся две отвлеченные идеи — прогресс и культура. To-есть, педагоги-ницшеанцы, желая освободить нас от рабства у группы, желают сделать нас рабами других идолов, которые больше нравятся им самим. To-есть, они входят сами в роль „эдукационистов“, т.-е. людей, стремящихся приноровить нас к своему собственному излюбленному идеалу. Одним словом, и эдукационизм, выгнанный в одну дверь, введен с почетом в другую!

Но при этом ницшеанский эдукационизм так увлечен своей борьбой за индивидуальность, что забывает вот что́: как ни был силен, особенно в некоторые периоды истории, — гнет общества или группы над индивидуумом, однако прогресс продолжался, оригинальные личности возникали, боролись за свою оригинальность — и человечество шло вперед. Наша эпоха не только не представляет худших условий для свободного развития индивидуальности, а наоборот, никогда еще не было таких общественных форм, такой терпимости к религиозным, философским и бытовым новшествам и оригинальностям, как в нашу эпоху. Пусть сравнят восточные деспотии или кастические государства, или средневековые цепи церковного догматизма, феодального крепостничества, цехового режима, монастырского аскетизма, когда гибли на кострах и в пытках сотни тысяч за одно мнение, противоречащее мнению группы, за одно слово, — когда за противоречие Галилея идеям Аристотеля можно было попасть на костеъ! Но для того, чтобы сравнить то время с нашей эпохой почти абсолютной свободы мысли и совести, нужно обратиться к истории, а „ницшеанство“, как мы видели, отвернулось от истории (когда это ему нужно, — и тут же обращается к ней, когда это тоже нужно!).

Итак, вся история доказывает нам, что индивидуальность боролась за себя в течение веков и мало-по-малу привела общественные формы и отношения между людьми до свободы личности почти абсолютной, если сравнить эту свободу с прежним рабством.

Но возможно ли и нужно ли доводить эту свободу индивидуума до полного отрицания общества и всяких наших обязанностей по отношению к нему, к своей группе, партии? А этого-то и хотят ницшеанцы. Между тем, у свободы есть свои пределы, и эти пределы лежат прежде всего в таком же праве на свободу у окружающих меня1. И вот, то первое, но необходимое ограничение, которое каждому приходится налагать на себя, если только он хочет оставаться в обществе, пользуясь теми благами, какие оно дает, благодаря сочетанию единичных сил для достижения общих групповых целей. В числе этих целей бывала не раз и цель расширения сферы деятельности и свободы для индивидуума, для его мысли, совести, духа, творчества — практического, политического, научно-философского и эстетического. И в периоды такой борьбы, от отдельных индивидуумов требовалось иногда приносить крупные жертвы даже жизнью. Но ведь это делается для настоящей, реальной свободы той же индивидуальности. А разве ницшеанство, требуя борьбы против всех условий общественности, ради неопределенного будущего прогресса (достигаемого и без этого в наше время), не требует жертвы? Разве полная разнузданность личности не грозит гибелью и ей самой, и тем лучшим формам общественности, которые уже создались тысячелетними усилиями индивидуумов, их жертвами, борьбой и страданиями! Ведь это новые формы общества, — чем они свободнее, тем более требуют не внешней, а внутренней силы, сдерживающей людей, т.-е. силы моральной прежде всего. Внешнее сдерживание, пытки, казни, костры, плахи именно потому и отступают все дальше и дальше вглубь истории, что на их место выступало постепенно внутреннее сдерживание, в развитии моральных привычек, голоса совести, общественных чувств — симпатии, самоотвержения, служения благу других (альтруизма).

Отсюда ясно, что ницшеанская педагогика есть, на самом деле, враг прогресса, свободы и правильного развития той эмансипации личности, которая совершалась в течение всей истории человечества — от тех времен, когда в племенах и родах не было даже слова и понятия „я“, а знали только слово „мы“ — и до наших дней.

Легко доказать, что ницшеанское отрицание общественности и коллективности есть смерть всякой свободы индивидуума, что оно ведет к распадению общества и его групп-молекул в отдельные атомы, в пыль, бессильную и потому легко подчиняемую каждым „сверх-человеком“, т.-е. узурпатором, или же каждой сплоченной общественной группой, которая не пойдет за этой проповедью.