И в то время, когда Европа имеет по соседству такие пробуждающиеся, сплоченные нации, как Япония, Китай, — подобная проповедь является величайшей ошибкой больных умов. И надо желать одного, чтобы она не была страшным знамением времени.
Повторяю: есть пределы личной свободы, необходимые для самой же личной свободы. Нужно поставить девизом морали и воспитания не отрицание общественных и групповых связей и обязанностей, а очистку этих связей и обязанностей от всего фиктивного, от лажного понятия об обществе, как о чем-то имеющем иные цели, кроме блага индивидуумов, входящих в общество. С этим ложным понятием об обществе и надо бороться повсюду, и в частности — в воспитании. И наша литература боролась с ним, начиная с Грибоедова, но ни ему, ни кому из других позднейших русских писателей, боровшихся за освобождение личности от гнета общественных предрассудков, не мог и вообразиться мыслитель, который, выходя из того же начала независимости личности, будет отрицать все даже самые благородные обязанности индивидуума перед требованиями общежития, если эти требования приходятся не по вкусу тому или другому Ивану Петровичу или Петру Ивановичу. Крайний индивидуализм Ницше — такая же нелепость, как и крайний коллективизм Фамусова, если этот последний заслуживает такого названия, имея более подходящее в слове „стадность“. Но этим последним словом Ницше обзывает всякое принесение людьми известной лепты на алтарь общественности. Однако вполне ясно, что если я живу не один, а с несколькими товарищами, я должен избрать какой-нибудь один из двух возможных выходов: или уходить из товарищества и не пользоваться от него ничем, или соблюдать те условия, которые установились между мною и ими ради наилучшей совместной жизни, помощи друг другу, развлечений, отдыха и т. п. Невозможно при этом, чтобы я не ограничивал своей свободы в тех пределах, в каких и они ограничивают для меня свою. Невозможно, чтобы я пользовался такой свободой, которая уничтожает их свободу. И наоборот, они не должны поступать так, чтобы нарушалась моя свобода, равная их свободе. Это так ясно и просто, что отрицание столь простых вещей можно объяснить только крайней полудетской реакцией нашей эпохи против рабства и стадности предыдущих эпох и остатков этих свойств в наше время. Как всякая реакция, так и эта перетягивает лук в обратную сторону, сверх возможности, необходимой в сфере разумных и правильных человеческих отношений, имеющих в виду благо самой же личности, ее развитие и ее наибольшую общественную свободу. Такие крайние проповедники индивидуализма забывают, что человек, разорвавший с обществом, слаб и ничтожен, как малый ребенок, какой бы силой (даже исключительной) он ни обладал, пока жил в обществе. Они забывают, что такому гордому человеку пришлось бы вести жизнь первобытного дикаря, не пользуясь ни одним из изобретений остальных людей, конечно, в том случае, если бы он желал быть последовательным до конца. И вот, он с первых же шагов потерял бы всякие признаки свободы, потому что стал бы рабом каждого куска пищи, каждой защиты себя от холода или дождя, которые теперь пришлось бы добывать одному без помощи товарищей. Это был бы новый Робинзон. Но быть Робинзоном приятно в сказке, где все благополучно. Да, впрочем, и там пришлось дать Робинзону — Пятницу.
Конечно, идеалом для индивидуума должно быть наиболее свободное проявление своей личности, наиболее соответствующие этой личности развитие и совершенствование. Но в том-то и дело, что крайний индивидуализм есть уничтожение всякого развития, всякой свободы, потому что и развитие, и свобода возможны только при соединении многих сил, при взаимном сотрудничестве для достижения общих целей. Хороша была бы свобода такого индивидуалиста, если бы он для получения какого-нибудь каменного ножа или топора должен был обтачивать его неделю, если не больше! А если он рассчитывает купить и нож, и топор у других людей, он уже входит с ними в известные условия обмена, т.-е. подчиняется требованиям общественного закона спроса и предложения.
Или он должен украсть и нож, и топор, и ружье. Но... в таком случае с ним поступят, как с вором, т.-е. запрут этого „сверх-человека“ в кутузку. Если же он сам захочет сделать себе нож и топор, то... пока сделает, умрет от голода, как раб природы и собственного желудка, покаравших его за его безумие.
Я не буду возражать против психологической части воззрений, изложенных выше. Преувеличения здесь очевидны. Лишь до известной степени справедливо, что разум не играет в поведении людей такой первенствующей роли, какую ему давали догматики и рационалисты. Но именно моральное воспитание ставит одной из своих целей — выработку в людях наибольшего подчинения разуму, а не мимолетным влечениям, порывам, аффектам. И такого рода самосдерживание ставится современной наукой в тесную связь с физиологией нервной системы, с возможностью выработки в мозгу тех элементов, которые проф. Сеченов назвал задерживающими центрами, а некоторые другие физиологи, не признающие специальных центров задержки, признают, однако, самый факт ее и возможность ее развития путем упражнения и привычки.
Но все новейшие научные этики (Гёффдинг, Мюрхед, Вундт и др.) видят в этой способности задержки первичный и основной центр морального воспитания.
Впрочем, сами же „ницшеанцы“ не отрицают окончательно способности воспитания воздействовать на натуру воспитанника. Даже „вдалбливанию“ моральных истин они придают значение, но только видят в нем насилие группы над индивидуумом, „внушение“ (suggestion). Если к этому добавить еще влияние привычки, о которой говорил уже Аристотель, то отрицать воздействие морального воспитания окажется совершенно невозможно. Да если бы, наконец, этого воздействия не было, то для чего бы „ницшеанцы“ так горячо и страстно боролись против воспитания?
В заключение, скажем два слова и за них. В протесте „ницшеанцев“ есть, конечно, и некоторый законченный и реальный элемент; этот элемент — забота о наибольшем развитии личности и оригинальности. И если бы они не доводили эти заботы до крайности, они оказывали бы значительную услугу человечеству. Личность весьма часто уничтожается различными общественными группами вовсе не ради блага ее самой или общества, а ради корыстных целей господства, эксплуатации и т. п. В этом направлении и следует бороться научно-рациональной этике и педагогии, как теоретически, так и практически. Но об этом я уже сказал выше. Между тем, педагогическое „ницшеанство“, желая „вылить из ванны грязную воду, выбрасывает из нее и ребенка“. — Александр Македонский был великий человек, — но зачем же стулья ломать!
Еще два слова: на Западе, где общественные условия уже сложились так, что личность в юридическом и политическом отношениях почти абсолютно свободна, проповедь дальнейшего освобождения индивидуума от последних остатков общественных обязанностей еще имеет хотя какой-нибудь смысл, если не жизненный, то логический. Наоборот, в тех странах, где личность несвободна даже в самых элементарных своих проявлениях, где только соединенными силами групп она может добиться для себя некоторого простора, — проповедь против всякой коллективности и налагаемых ею обязанностей является настоящей бессмыслицей и логической, и жизненной.
Впрочем, даже и на Западе, где именно теперь идет борьба четвертого сословия за свои коллективные политические права, эта проповедь социального „атомизма“ весьма неуместна и вредна для дальнейшего прогресса общественных форм, необходимого для самой же личности. Но ослепление реакцией, модой, цветистым поэтическим и гипнотизирующим языком Ницше так велико, что эта сторона „ницшеанства“ пока еще почти не замечается никем.