Александр ЧУМАНОВ
Ниже пояса — тоже человек
Уропоэма
Скажут: “Ну, и он туда же!” Хотя тот, кто следит за моими писаниями лет десять (такого чудака в природе, разумеется, не существует), мог бы подтвердить, что меня в этот non-fiction (если я чего-то по своей филологической дремучести не путаю) вовсе не капризными ветрами литературной моды занесло, вовсе я не вслед за Владимиром Маканиным, Валерием Поповым, Александром Мелиховым и прочими именитыми во все тяжкие пустился, чтоб, значит, любой ценой привлечь к себе, грешному, внимание пока еще читающей публики. Моя старая публикация с незатейливым названием “Пишу себе…” (“Урал”, 1996, № 3) тому порукой. По-моему, тогда самого термина non-fiction даже не существовало.
Полагаю, что non-fiction — есть веяние самого времени, поставившего российского сочинителя в очень непривычное и очень с непривычки некомфортное положение, по сути, маргинала, влиться в нынешний мутный, однако весьма бурный и оглушительно звенящий мейнстрим. И это после всенародного почета, многолюдных чопорных президиумов по всякому поводу да сладчайших “дней советской литературы”, к примеру, в Бурятии.
Но, кроме того, меня лично подвигнул к сочинению предлагаемого ниже текста чисто, если можно так выразиться, технический интерес: смогу ли я, оснащенный, что ни говори, значительным жизненным и творческим опытом, написать нечто на “щекотливую” тему, не утратив при этом чувства меры и здравого смысла, не впав во грех пошлости, тягчайший для писателя грех?
Почему же, возникает дополнительный вопрос, — “поэма”? Да потому, что все ж речь — о сокровенном. И где-то даже “самом дорогом”. Которое дается один раз. Как и многое прочее, по большому-то счету. Ну а вместо многочисленных лирических отступлений насчет природы, которыми разукрашены, чтоб на поэму хоть маленько походить, “Мертвые души” (еще в школе мне это вдолбили, а больше я литературоведению не обучался нигде), у меня отступления другого сорта. Которые тоже безболезненно выкинуть можно, но я б оставил. Жалко же трудов-то…
Сон: еду на трамвае (сто лет не ездил); две девчонки-азиатки лет шестнадцати шепчутся, поглядывают оценивающе; догадываюсь: хотят соблазнить и ограбить (будто есть что с меня взять); выхожу из трамвая, радуюсь, что ничего у них не вышло, но они — следом, заходят за мной в подъезд, начинают довольно игривый разговор, в процессе которого выясняется: одна — не прочь меня обслужить, но ей нельзя, потому что жених есть, другая — тоже не прочь, но сомневается, ибо “страшненькая”; соглашаюсь, действительно страшненькая; захожу-таки в квартиру, а там меня ждут мама (ей уже за восемьдесят) с последним своим мужем (давно покойным); оказывается, привезли мне материалы для ремонта квартиры (в давние времена такое случалось, ибо мужчина почти до последнего своего дня трудился каким-то строительным начальником и что-либо подтянуть из вверенных стройматериалов считал делом абсолютно естественным), но поговорить уже не получается, слишком долго я в подъезде с девками проторчал; и я оправдываюсь, вру, мол, классная наша два месяца в больнице лежала, классом никто не занимался, теперь выписалась и сразу изнурительное собрание учинила; а мама с мужем — дескать, ну, ладно, однако времени у нас больше нет; уходят, я провожаю, спрашиваю: “На чем вы?”, а уж сам вижу — иномарка какая-то у подъезда… И при всем том я на протяжении всего этого сна поминутно помню, что мне 55 лет…
Да, уже не первую свою историю начинаю рассказывать со сна. И это не только банальный производственный прием, но совершенно естественное лично для меня дело. Потому что с давних пор образ жизни веду по преимуществу лежачий, грубо говоря, дрыхну много, хотя предпочитаю называть это дело “подспудным творческим процессом”, и оно действительно так — никогда не сплю крепко, и порой совершенно невозможно отделить довольно здравое размышление от бессознательного образа. Конечно, все эти беллетризованные сновидения, как совершенно верно подметил беспощадный к нашим заблуждениям Фрейд, есть продукт “вторичной обработки”. И дотошного читателя не проведешь.
Однако некая легкая и совершенно, так сказать, невинная игривость сновидения точно имела место. И что поразило более всего прочего — а давненько же мое “нутряное видео” подобного не выдавало, видать, оно еще теплится, несчастное либидо мое, всю жизнь беспощадно подавляемое сколь замшелой, столь же и неистребимой моралью!..
Да что он прицепился ко мне сегодня, этот Зигмунд, — я ж далеко не поклонник психоанализа; положим, гениальную игру ума признаю, однако выводы этого господина — извините. Хотя бы потому, что, к примеру, литературный критик — тот же психоаналитик — исследует писательские комплексы и доводит результаты исследования до публики, а также и до самих писателей, но никто ж, по крайней мере нынче, творчество критика не воспринимает как истину в последней инстанции, тем более как приговор.
Но от Фрейда с легкостью не отмахнешься, не тот предмет, однако. И он возвращает-таки меня к мыслям, которые я с некоторых пор от себя трусливо, хотя, разумеется, безуспешно, гоню: “Так что же мне с собой делать-то, в конце концов?”
Суть же в том, что с некоторых пор вдруг обострилась моя давнишняя проблема, не проблема даже, а, в общем, сущая ерунда, игнорируя которую, поскольку от нее не умирают, я рассчитывал дожить отпущенный мне век как-нибудь так. Но, похоже, не получится. Потому что упомянутая “сущая ерунда” вдруг начала ощутимо сказываться на, как теперь говорят, качестве жизни. И, похоже, не избегнуть мне еще, как минимум, одного грубого вторжения в самые сокровенные недра моей трепетной, хотя и потрепанной да зажиревшей, плоти.
А началось все впрямь давным-давно, мне тогда только-только тридцать один стукнуло; как позже осознал, только-только взрослости какой-никакой достиг, потому что чувство ответственности за себя и за вверенные мне Господом живые души обрел-осознал наконец, благодаря чему набрался мужества — поехал к наркологу, и тот меня непринужденно пролечил от родового нашего недуга. Причем на редкость качественно, ибо целая трезвая жизнь с той поры, что ни говори, состоялась. Хотя отродясь я не был склонен к столь долговременному планированию, тем более что железной силой воли отнюдь не располагал — от сырости, что ли, ей взяться.
То есть прошел я краткий душеспасительный курс в полном соответствии с нынешней назойливой рекламой антиалкогольных пилюль; тотчас не тотчас, однако через какое-то время наладилась семейная жизнь, но как-то утром, нежась последние минуты в постели, опустил я руку вниз, дабы, согласно некоему древнему инстинкту, неосознанно убедиться в неизменно исправном состоянии того, что раньше иносказательно именовалось “хозяйством”, а теперь еще более иносказательно зовется “достоинством”. (Существует, конечно, довольно значительное количество и других обозначений, но мы самых употребимых из них, по принципиальным соображениям, касаться избегнем.) Или, может, просто почесаться потребность была…
И получилось, как в той прибаутке: “Вышел Санька на крыльцо почесать своё яйцо, сунул руку — нет яйца! Так и грохнулся с крыльца…”
Похолодел я мгновенно весь. И прямо с утра, ничего даже жене не говоря, — да мы с ней всю жизнь, как ни глупо на чей-нибудь взгляд, друг дружки стесняемся — кинулся в больницу. В нашу, захолустную, естественно, хотя нынче и муниципальную.
А там у нас в ту пору самородок один трудился хирургом-универсалом, большим уважением в народе пользовался, ибо недавно в наших “полевых”, по сути, условиях девчонку, прямо в сердце подколотую, с того света успешно вытащил. И он, окрыленный успехом, пластал страждущих напропалую.
— Похоже, грыжа у меня, — отвечаю застенчиво на немой вопрос кудесника скальпеля и шелковой нитки.
— Показывай!
— Прям щас? — оглядываюсь на даму, беседующую о чем-то с медсестрой.
— А чего, ей же не видно…
— Ну, вот… — обреченно расстегиваю ширинку, достаю…
Доктор совершенно непринужденно щупает. Профессионал, сразу видно. Я бы ни за что так не смог. Во всяком случае, без чрезвычайного морально-нравственного усилия.
— Это не грыжа, — с абсолютной уверенностью заключает универсал, — это водянка. Завтра с утра — на операцию. Согласен?
И всем своим видом дает понять: во-первых, что права отказаться от операции или хотя бы ее отсрочить он мне не предоставляет; а во-вторых, что ему совершенно недосуг пускаться в какие-либо объяснения по поводу неотвратимого хирургического таинства. Впрочем, после некоторой паузы — снизошел, пожалел ошарашенного пациента:
— Да ничего страшного, не вздрагивай! Дело в том, что яички наши тоже оболочку имеют. Жаль, что не скорлупу, да? И бывает, под оболочкой жидкость скапливается. Всего-то — надо ее выпустить. Понял?
— Понял… А от чего эта беда — простуда, травма?
— Да никто толком не знает. Считай — судьба твоя такая, да и всё.
— Н-ну… Ладно… Что ж… Раз судьба.
— Молодец! Значит — к девяти нуль-нуль. Вечером и утром не кушать. Сможешь? А не то клизму придется…
— Спасибо, что предупредили. Раз клизму — точно смогу. Только клизмы мне для полноты ощущений не хватает.
— Ну, это только в первый раз страшно. А потом многим начинает нравиться.
— Мало ли что всяким извращенцам однажды начинает нравиться!
— Ага! Некоторые всерьез “голубеют”… Ну — до завтра!
— До завтра…
Нет, ей-богу, мне тогда и в голову не пришло попросить отсрочки, чтобы хоть как-то подготовиться; тем паче, я даже не помыслил вообще отказаться от предложенной медицинской услуги. Более того, я тогда снисходительно осуждал за слабодушие моего бедного тестя, четыре года назад принявшего мученическую смерть от саркомы, а несколько раньше решительно отринувшего помощь хирургов. Я непоколебимо полагал, что мой верный собутыльник и надежный товарищ по грибной охоте просто обязан был испробовать все в священной борьбе за жизнь; ничуть не сомневался, что уж я-то на его месте нашел бы в себе необходимое мужество и преодолел животный ужас перед спасительным, хотя