— Двести семьдесят пятую? — Миша, кажется, скривился.
— Это же административное нарушение! Хулиганство. Штраф должен быть и все. Оказалось, есть жалоба из РЭС, что из-за меня повреждены какие-то провода, без света остался микрорайон. Или только мог остаться, черт знает — я не помню даже, вот веришь? Но этого же не было ничего, я никому вреда не принес! Вообще никому и никогда. И не было никаких проводов.
— Ну а они чего?
— Да ничего. В общем, до приговора не дошли. Перенесли. «В связи с открывшимися обстоятельствами».
— Ну вот и славно, — даже голос у «просто Миши» был как у доброго дядюшки, но равнодушный взгляд уже вернулся к заковыристым судоку.
— Как будто что хорошее…
Парень завалился на койку и проворчал в потолок, однако Миша снова сдвинул очки на кончик носа.
— А что плохого? Ну?
— Все равно засудят.
— Засудят всех, сынок. И тебя, и меня, и вон Игоря нашего Сэр-ги-йовыча, — Игорек со своей койки хмуро глядел то на одного, то на другого. — Ты бы, пока в СИЗО, а не в колонии, сиди и радуйся.
Конечно, нужно было смолчать. Нужно было. Но Данил не мог заставить себя просто отвернуться к стенке, не после суда.
— Чему? Что я тут сижу? Что меня показывают везде как преступника?
Голос у «просто Миши» стал прямо-таки золотым.
— А жизнь, сынок, она всегда засуживает. И рушится. Ну не в СИЗО, так по-другому. Как-нибудь. Ты того, давай молись, чтоб по двести семьдесят пятой не пустили. Тогда и двушкой не отделаешься.
— Но я не виноват!
Глаза у Миши превратились в две точки, и тот вдруг стал не таким уж и добрым. Мужичок сел на койке и спустил на пол ноги в растянутых носках.
— А это плохо, сынок. Вот как хочешь — а очень плохо. Нельзя так. Ты просто покайся и больше так не делай, — Данил зажмурился, но Миша продолжал говорить: — Бог не фраер. Как там?.. Царства Божьего не наследуют. Летающий человек. Идолослужительство это, поклонство. Я бы на месте судьи за один полет даже трешку вписал, чтобы ты высидел, хорошо высидел, может, вышел по УДО и с того дня — все! Без этих фокусов. Как все жил, никому в нос не тыкал, что я вот он тут, вот-те нате, а вы там внизу копошитесь.
«Ты сам-то — много каялся?» — хотелось спросить парню. И это человек, который тоже в СИЗО, и на зону гулял не единожды. Потом он вдруг сообразил: они знают. Черт! Они все знают. И о «преступлении» его, и лицо видели по ТВ. Потому и не задавали вопросов.
— Но я правда не виноват! Это же… к черту справедливость, но это глупо! Разве меня не должны исследовать ученые? Или разведки? Как много людей вдруг взяли и полетели? Я еще понял бы, если б мою жизнь превратили в ад, сделали подопытным кроликом, если б — черт знает! — да хоть били электрошокером и заставляли повторить.
Данил заметил, что почти кричит, и закончил упавшим голосом:
— Но это же — глупо, глупо, глупо! Процесс из Кафки. Грефневой.
— А ты покай… — начал Миша, когда Игорек вдруг поднялся. Как и всегда, он пересек разделявшее койки пространство в два шага.
— А ты, мля, найрозумнишый, да? Тэбэ, сопляка, люди жизни вчат, а ты им що: не виноват, идить вси нах?
Рука, опустившаяся на плечо Данилу, была тяжелой, как камень, и от нее исходил жар.
Парень вскочил.
— А тебе какое дело?
— Да мне пох, летал ты чы нет!
Против света Игорь казался вросшей в пол глыбой. Глаза под тяжелыми бровями — две смоляных дыры.
Пару мгновений они сверлили друг друга взглядами. Может, бычара-Игорек и скрутит его в два счета — это они оба знали — по крайней мере, он встретит эту драку стоя.
Григорий или Георгий, надрывно храпевший в потолок, демонстративно отвернулся к стенке. «Просто Миша» смотрел на парня печальным взглядом — в котором, впрочем, не было и следа участия: если так надо, что ж, жизнь и должна учить.
Больше Данил ничего не успел увидеть, потому что сокамерник ударил.
Боль наискось прошила череп, от виска, и парень упал. В глазах плясали цветные искры. Следом посыпались другие удары, по ребрам, в голову, в пах и иногда по ногам — это когда Игорек промахивался.
Сокамерник рычал.
Потом Данил перестал даже пробовать встать и ответить — под градом пинков он просто сгруппировался, хватая ртом воздух. Спустя еще дюжину ударов он уже не понимал, где находится. Что происходит? Остались абстрактные вспышки боли и терпение. Желудок и пищевод сжимались, выталкивая скудный завтрак: гречку, бородинский и чай. Из носа и изо рта вместо крови сочилась кислота.
Кончилось? Или еще нет? Время иссякло. Слова, которые он не понимал. Голоса — далеко, так далеко.
Наконец-то он остался один, без надоедливых сокамерников, все как он хотел. Вернее — /почти/ один.
Он и еще боль.
С ним происходило что-то неладное, ей Богу!
Он не узнавал знакомого зала, знакомых лиц. Из ламп дневного света гудела едва ли треть, прочие оставались немы и темны. От влаги — снаружи опять шел дождь, и у половины зрителей промокли одежда и волосы — от влаги в помещении стоял густой тяжелый запах прели. У Данила даже закружилась голова.
Вот в прошлое заседание кто-то поставил рядом бутылку воды. Но парень мог поклясться, что никто не отпирал решетку! Не приближался. Ну да, порой он уходил в себя, было дело. Иногда казалось, что лица защитницы, судьи и обвинителя как будто трескаются, он мог долго разглядывать паутину щелей, трещин и сколов — но это оттого как раз, что никто к нему не обращался. От скуки. Данил был никому не интересен.
Никто не подходил и точно не отпирал клетку. Уж он бы заметил! Тогда откуда взялась треклятая бутылка?
— Сторона обвинения, ваше слово?
— Ваша честь, — прокурор привстал с места, его кошачьи усы шевелились. — Мы только за привлечение специалиста в качестве официального эксперта!
Но все-таки — что с ним творится? Он словно проваливался. Порой, когда кто-нибудь проходил мимо клетки — казалось, шаги звучат не только впереди, но и прямо за спиной. Данил знал, что сзади никого нет, но нет-нет вздрагивал, оборачивался. Конечно, там была глухая стенка.
— Чмутин Юрий Владимирович, — представился долговязый эксперт с холеной бородкой. Вместо галстука его воротничок связывала клетчатая твидовая бабочка.
— И работаете?..
— Чернодольский профессионально-технический университет, ЧерПТУ. Доцент кафедры релполита. То есть, простите — релятивистской политологии.
— Спасибо. Итак, объясните, пожалуйста, суду, может ли антигравитация влиять на устои государства.
Первые слова эксперт пробормотал не вполне внятно, но затем голос его окреп, и он продолжил уже отчетливо:
— Ваша честь… ммм… вы, я уверен, знаете, что постоянная тонкой структуры равна ста тридцати семи с сотыми долями. В настоящий момент даже не важно точное значение. Дело в том, что именно такое соотношение фундаментальных физических констант делает возможным существование элементарных частиц, из которых состоит все: звезды, планеты, деревья и даже все мы с вами, включая уважаемый суд.
— И государство? — спросил прокурор.
— Гм, — доцент поправил очки в тонкой оправе. Секунду он молчал, как будто взвешивая слова. — В некотором роде. Разумеется. Ведь государство, в свою очередь, состоит из людей.
— Продолжайте, господин эксперт.
Губы доцента сжались: не то в знак согласия, не то неодобрения.
— Эта структура, уважаемый суд, не зря называется тонкой. Даже самое малое вмешательство в нее недопустимо. Абсолютно недопустимо. Разница в девятом знаке после запятой может привести к мгновенному коллапсу Вселенной.
— И государства? — еще раз уточнил обвинитель.
— И государства. Которое также является частью Вселенной. Что мы видим в данном случае, уважаемый суд? Гравитация, как известно, есть ни что иное как функция состояния материи. Вмешательство в гравитацию, известное также как антигравитация, которое мы и наблюдаем в данном деле — это искажение нашего пространства-времени, это, так сказать, колебание самих основ континуума. До каких знаков после запятой оно доходит? Признаюсь откровенно: специалисты нашего университета пока не могут дать ответ. Но со всей уверенностью можем заявить, что без последствий оно пройти не может.
Что это значит, черт возьми? Разве физика вызвала не адвокат Ракова, разве он не должен объяснить, чем этот случай уникальный?
Впрочем, судья быстро пояснила, что это значит:
— Есть еще вопросы? Пожалуйста, противная сторона. Нет? Хорошо. Что же. Я согласна с обвинением. Похоже, что это не простое правонарушение, не мелкое хулиганство, пусть даже на глазах детей. Дело действительно требует переквалификации по вновь открывшимся обстоятельствам. Прошу вас, сторона обвинения.
Снова поднялся прокурор. Даже глаза у него стали рыжими, как у кошки.
— Я изложу сухим языком юриспруденции, — он улыбнулся залу. — Это, несомненно, сознательные действия, направленные на подрыв государства. Посягательство на конституционный строй. Потенциальный шпионаж. Этого уже более чем достаточно, но и это еще не все! Нарушение правил воздушных полетов, в частности, использование нелицензированных летательных аппаратов и отсутствие их подготовки к полету. Нарушение правил пользования воздушным пространством. Противоестественные акты в присутствии несовершеннолетних, можно сказать, публичные сцены насилия. Над природой.
— В протокол также заносим, — судья обернулась к секретарю, — что еще имеется коллективный иск от физиков ЧерПТУ об оскорблении профессиональной чести и достоинства. Но это отдельное дело.
На этот раз, увидев бутылку с водой, Данил не думал долго: схватил, открутил крышку и жадно присосался к горлышку.
Уже давно стемнело, сквозь высокие окна он хорошо видел дом напротив здания суда — кажется, Черспецстроя, но он не был уверен. В желтом сиянии за стеклами двигались туманные силуэты, как будто с бокалами: какой-то вернисаж, выставка, корпоратив? Спектакль теней, пантомима для непосвященных, которые не попали на праздник.