не удивляющихся волшебствам Тысячи и одной ночи , до которых они дотрагиваются руками. Но техника (техне) — это умение , а умение — это ум . Ум, который человек (= не владелец ума, а его полномочный поверенный ) вкладывает в вещи, после чего вещи — от будильников и зубочисток до сверхзвуковых самолетов — становятся вдруг необыкновенно интеллигентными, и необыкновенно же умно начинают вести себя. Наверное, в этом не было бы ничего тревожного, веди себя при этом сам он (поверенный ума, ответственный за ум, умный) умнее . Создание не может быть умнее творца. Фауст (или Мефистофель) не могут быть умнее Гёте. Потому что умнее его они могли бы быть только в нем и через него . Допустим же, что в какой-то неисповедимой одержимости творцу захотелось бы вдруг стать — глупым. То есть, так вложить весь свой ум в творение, чтобы самому остаться без ума. Понять это можно было бы, лишь слыша обе революции одновременно: научно-техническу ю, с нобелевскими полубогами и титанами физики, и студенческую , с инкубусами и суккубусами беспорядочных остенсивных спариваний; нам приоткрылся бы тогда на мгновение некий сновиденный образ будущего, в которое нам пришлось бы однажды провалиться. Мир, до отказа забитый умными вещами и глупыми людьми, и не просто глупыми, а обдуманно, обоснованно, умно глупыми. Студент сходил с ума, в который его предки мучительно входили тысячелетиями, а параллельно полубоги физики спасали ум, не находящий себе места в двуногих, вложением его в вещи, в которых от прежних вещей оставалось уже не больше, чем в самих людях от прежних людей. Даже чистоплотность и ухоженность (та самая, с щемящего снимка послевоенных гамбургских мальчиков) переходила вместе с умом к вещам, и образ заляпанного грязью рэпера, рокера, брокера, джокера, с сальными паклями волос и никогда не мытым лицом, на сверкающем трехцилиндровом красавце двухцветной окраски с хромированной накладкой эмблемы на бензобаке, мог бы оспорить по ненужности комментария оба названных снимка из немецкого журнала. Теперь это был подросток (в десцендирующей линии: буржуа-рабочий-студент-подросток ), а если и старше, то всё равно подросток: остановленное мгновение подростка , при котором совсем не обязательно представлять себе только кочевника с наушниками в немотивированной геометрии перемещений: от умения спать в телефонной будке до припадков неконтролируемого бешенства. При случае сюда больше подошел бы иной седовласый политик, олигарх или профессор. Потому что в условиях нынешнего постсоциального, или, если угодно, парасоциального, социума подросток — это не возраст, а состояние, больше: психическая доминанта, любое отклонение от которой автоматически квалифицируется как патология и фашизм. Можно допустить, что это всё-таки не последняя трансформация типа , если после подростка остаются еще дети дошкольного возраста, грудные младенцы и — last, not least, — эмбрионы. (Частотность слова baby в американской лексике внушает надежды на некоторую отсрочку развязки.) Но бесспорно одно: этому подростку , в отличие от его отца-студента, не грозит уже никакая конвертируемость обратно в буржуа .
20.
В контрапункте студенческой и научно-технической революций особенно бросается в глаза некая (в юнговском смысле) акаузальная синхронистичность вышедших из-под контроля интеллигентности и сексуальности . Техническое вдохновение инженеров не уступало по буйству коммунальным оргиям плоти, и, похоже, физикам-лауреатам было не легче остановиться и опомниться в разгуле своей смекалки, чем молодым революционерам в их промискуитете. Последствия — с обеих сторон — трудно было представить себе даже отдаленно, но сигналы тревоги шли, конечно же, почти исключительно по линии лауреатов — в перспективе, так сказать, будущих «Чернобылей» . Ученик чародея схватился вдруг за голову и отдался вполне шизофреническим «дополнительностям» , мастеря одной рукой бомбы, а другой подписывая петиции об их запрещении. На этом фоне сексуальная изобретательность оставалась просто шалостью; во всяком случае, калек этого параллельного «Чернобыля» надежнее всего опознают по их неспособности понять или хотя бы ощутить случившееся. А случившееся было не чем иным, как моральным аналогом научно-технического беспредела . В социальном ракурсе: коммунизмом средствами фрейдизма. Марксизм, парализованный в экономике, политике, идеологии, опустился «ниже пояса» и снова оказался на высоте. Выяснилось, что для достижения бесклассового общества вовсе не надо организовывать партии, митинговать, голодать, воевать, убивать, а надо просто трижды в неделю (по подсчетам психоаналитика и коммуниста Вильгельма Рейха) испытывать оргазм. Make love — not war : несомненно, мир давно уже превратился бы в остров Цирцеи, не споткнись этот ревизионистский марксизм о столь серьезное препятствие, как физиология. Когда делать любовь стало всё труднее, они вдруг снова запросились обратно: в историю и войну. Протрезвление пришло позже, уже в наши дни, когда вдруг стало ясно, что никаких классов давно нет и в помине, и что бесклассовость, значит, достигнута. «Солнце уже высоко взошло, и в Чевенгуре, должно быть, с утра наступил коммунизм» . Но, как оказалось, упразднение классов означало только полную победу коммунизма, а не окончательную. Для окончательной победы приходится уже теперь опускать планку ниже и оповещать о новой революции и новом прорыве в будущее, после которого, похоже, уже никогда не наступит никакое будущее. Gender Mainstreaming становится последним планетарным проектом, которым морально и физически истощенный Запад рассчитывает переиграть свою историю и снова начать её как утопию. По существу, это воля к выведению новой человеческой породы, отвечавшей бы сциентистскому номосу мира: поправка к естественной истории творения, где место прежней греко-иудео-христианской антропологии, производящей впечатление ветоши на фоне высокотехнологических продукций, занимает новая и вполне соразмерная антропология. В век атомно-силовых микроскопий и нанотехнологий, конструирующих альтернативные электрические миры с первыми юзерами-поселенцами, которые уже не знают, где они реальнее: в живой жизни или в живых журналах, вчерашние студенты по смелости решений и полету фантазии стоят на равных с физико-математическими колдунами, и гендерная революция, приходящая на смену сексуальной, оказывается не случайной блажью недоумков, а культурным рефлексом научно-технической революции в её усилиях по переносу планеты из прежней онтологии пространства и времени в новую онтологию сетевых графиков.
Отличительной чертой этой новой революции является то, что она осуществляется правительствами. (Недаром же проницательнейший Карл Шмитт в конце 70-х гг. предостерегал от «легальной мировой революции» [16].) Фолкер Цастров, ответственный редактор Frankfurter Allgemeine Zeitung по отделу «Современность», в двух острейших статьях от 19.06 и 7.09.2006 описал механизм её реализации на примере Германии. Цастров: «Кадровая политика организуется таким образом, что все решения сверху вниз и на всех государственных и общественных уровнях подчиняются её правилам. Учреждения заполнены надежными и верными кадрами… Gender Mainstreaming осуществляется с верхних этажей каких угодно организаций по принципу так называемого top-down… Агентуры Gender Mainstreaming заняты подготовкой чиновников по применению гендерных проектов. „Тем самым“, как объясняет доктор Барбара Штиглер из Фонда Фридриха Эберта, „ни в одной организации не остается больше никого, кто не чувствовал бы себя обязанным этому принципу“». «Примером такой организации, — резюмирует Цастров, — является Федеральное правительство». По существу, все европейские правительства. Конечно, есть и исключения, открыто противостоящие потоку, как, скажем, Литва в Европе, а вне Европы Гана, но с ними никто не считается, и в итоге они лишь осложняют себе жизнь. Любопытнее всего в названной революции то, что о ней мало кто вообще слышал, а кто слышал, мало что понял, хотя она нисколько не маскируется и открыто заявляет о себе и своих целях. Можно будет попытаться описать её в сжатом виде. Гендерная революция — последний заключительный этап и самоупразднение сексуальной революции на пороге скачка в царство всеобщей бесполости — розановские «люди лунного света» , перенесенные из монастырей и скитов в цивилизованные условия и решающие проблему уже не молитвами и умерщвлением плоти, а полным использованием своих гражданских свобод . Бесклассовое общество было бы ничем, и вся борьба за него пошла бы насмарку, не найди это общество в себе воли стать еще и бесполым . И вот, после сорока лет бесчинствующей плоти под прицелом оказывается её засвеченный со всех сторон и потерявший силу призрак. Параллель с недавно преставившимся советским патриархом впечатляет смещенностью симметрии. Если в Советском Союзе не было секса, то в Европейском Союзе его не должно быть . Основание? Секс деспотичен и тоталитарен; он не совместим со свободой. Какой толк в том, если достигают социальных свобод, но остаются в биологическом рабстве. Гендер означает: полярность «мужчина-женщина» лежит уже не в плоскости биологии, а перенесено в измерение социального. Иными словами, мужчина и женщина — это не природа, а социальный конструкт. Джудит Батлер, ведущий идеолог (наверное, надо было бы сказать: гендерша) гендерной революции, статуирует: «Биологический пол — вымышленный конструкт, принудительным образом материализуемый во времени». Гендер — тоже конструкт, но уже не принудительный, а добровольный и свободно выбираемый. Гендерный человек сам определяет себе пол, независимо от того, каков этот пол по природе, и выбор его имеет не только моральное, но и юридическое, а в итоге и