«Я совсем не такой человек, каким вы меня воспринимаете», — мысленно произнес он и ему вдруг стало смешно.
Над головами людей, словно болотные испарения, клубилось любопытство, которое щекотало душу Гертельсмана.
Смех, который он едва сдерживал, был готов задушить его.
Гертельсман залпом опрокинул в себя стакан воды, который поставили перед ним на кафедре, и ее тяжесть в желудке привела его в чувство.
«Дамы и господа, — начал он. — Для меня большая честь и привилегия находиться в вашей прекрасной стране. Я впервые в Болгарии, но уже люблю ее. Мне бы хотелось тут родиться. Но так как это уже невозможно, я могу, по крайней мере, купить себе домик в одном из ваших красивых сел и, кто знает, может быть именно там я напишу свой следующий роман».
Зал взорвался аплодисментами.
Гертельсман сразу подметил недоумение мисс Вокс, а также умиление, с которым смотрела на него издательница. Словно все это читательское море вдруг покорно разлилось у него под ногами, и он уверенно зашел в его укрощенные воды. Он уже видел заголовки своих будущих интервью: «Нобелевский лауреат Эдуардо Гертельсман: я хотел бы быть болгарином» или «Эдуардо Гертельсман напишет свой новый роман в Болгарии». Со всех сторон засверкали вспышки фотокамер. Операторы, занявшие места в первом ряду, заработали в полную силу.
Автор романа «Кровавый рассвет» Эдуардо Гертельсман выдал сенсационную новость.
«Зачем вы это сделали?» — спросила его Настасья поздно вечером, когда они возвращались из ресторана в отель.
«Не знаю, — совершенно искренне ответил Гертельсман. — Что-то изнутри подтолкнуло меня».
«Попахивает дешевым трюком», — не сдавалась Настасья.
«А что не дешевое, по-вашему?»
«Литература, — резко ответила Настасья. — Книги…»
Гертельсман от души рассмеялся, по-отцовски тепло приобняв ее за плечи. Он уже не раз думал о том, что Настасья Вокс годится ему в дочери.
Будущее вдруг исчезло.
Он не понял, как и когда это случилось. Просто в один прекрасный день попытался заглянуть в будущее и увидел там пустоту. Он даже себя там не увидел… А, может быть, просто побоялся увидеть… Какую-то тень на дне… Интересно, сколько ему отпущено болтаться вот так, где-то между жизнью и смертью, будучи жертвой как чужой, так и собственной нерешительности? Разом исчезли и книги, и люди. Людей он возненавидел давно, а позднее стал испытывать ненависть и к книгам. А может быть, наоборот? Он продал свою душу. Хуже: он отдал ее даром. Однако это его совсем не смущало. Гертельсман давно понял, что душа — нечто вроде аппендикса: не знаешь, что она у тебя есть, пока не станет тебе мешать. А когда от нее освободишься, ничего не меняется. Пустота настолько мала, что там не смог бы вырасти даже зуб. Кроме того, вообще непонятно, что на самом деле означает слово «душа»? Он отдавал себе отчет, что после окончательно умерщвленной страсти к литературе, сейчас его единственной страстью были весомые и бескровные слова.
После получения премии они были единственным, что у него осталось. Половина писательской жизни Гертельсмана прошла в бессознательной и осознанной гонке за наградой. Он писал ради нее, он вожделел ее настолько сильно, что даже ненавидел, называл «политической» и «политкорректной». Насмехался над теми, кому ее присуждали, хвалил тех, кому она не досталась, пока, наконец, его самого не наградили.
«Я просто не понимаю, — заявил он в одном интервью, — за что я награжден? Я — не социалист и не гей… Тогда за что?»
Тем не менее, он поехал в Стокгольм и получил свою премию. Выступил с длинной и безликой, но умело написанной речью. При этом даже извинился за свои слова, сказав, что это из-за шока, который он испытал. От неожиданности.
Он даже не подозревал, что его ожидает.
Если до этого его тяготила обязанность писать, но он все-таки заставлял себя собираться с силами и создавать новые произведения, то после получения премии это стало откровенно мучительным занятием. И не потому, что мозг перестал работать, а воображение его покинуло. Отнюдь. В его голове продолжали рождаться всё новые и новые сюжеты, истории, идеи или отдельные эпизоды. И даже тот факт, что многие из них были вариациями или просто откровенными пассажами из его старых книг, написанных в молодости, не останавливало Гертельсмана. Просто он больше не мог писать. Он возненавидел писательский труд — теперь он казался ему бессмысленным и бесцельным. По сути, он знал, что так оно и есть. Что он прав. Вся его жизнь недвусмысленно доказывала это утверждение. Конечно, люди часто посвящали себя занятиям, намного более абстрактным, чем литература, в которых, по мнению писателя, вообще не было никакой необходимости. Но Гертельсман не был из их числа. Он был другим. Он всегда жил с ощущением, что ему довелось стать свидетелем таких событий, о которых только он и мог рассказать, потому что принадлежал к немногочисленной когорте людей, способных понять и прозреть темную хрупкую модель всего того, что легковерные называют словом «судьба». Он был абсолютно уверен, что сам Господь Бог ведет его по жизни за руку. Разумеется, на людях Гертельсман отрицал, что он верующий, ибо подобное признание автоматически причислило бы его к ним, а это вызывало у него чувство брезгливости. Но при каждом очередном отрицании ему казалось, что хватка Божественной десницы становится сильнее, и это вселяло в него уверенность, что он идет по правильному пути, каким только ему, избранному, было дано пройти.
Но теперь он должен был писать, причем писать блестяще. С одной стороны, его обязывали к этому ожидания всего мира, как для удобства назывался тяжелый и непредсказуемый механизм литературной индустрии. А с другой, премия обязывала его постоянно поддерживать определенный уровень, которого Гертельсман достиг единственный раз в жизни, написав «Кровавый рассвет». Лучше этого романа он так и не смог ничего создать, только раньше он и не считал, что должен это сделать. А теперь ему стало казаться, что все ждут от него именно этого. Однако Гертельсман прекрасно сознавал, что не может прыгнуть выше головы, но, тем не менее, он должен писать. Никто не позволит ему купаться в лучах былой славы, никто не собирался оставлять его в покое. И Гертельсман писал и издавал, а критика после выхода его очередного романа уклончиво бормотала что-то такое невразумительно-щадящее, словно он был неизлечимо болен.
Премия стала его провалом.
В сущности, Гертельсман вообще об этом не думал. Он просто писал, когда ему нужны были деньги, а в них он нуждался постоянно. Кроме того, несмотря на огромное количество переводов, тиражи изданий постоянно снижались. Даже два фильма, снятые по его романам в Голливуде, не смогли поправить положение дел. На читателей явно вообще не влияла мощная издательская реклама. Неужели все они разом поняли что-то такое, что Гертельсман пытался понять уже много лет? Вряд ли. Это было невозможно. К тому же, их интеллектуальный уровень заставлял желать большего, в чем Гертельсман все чаще и чаще лично убеждался. Тех, ради которых стоило писать, было совсем немного. Но если бы он опирался только на них, ему пришлось бы умереть с голоду намного раньше, чем от старости или от рака толстой кишки.
Гертельсману было не по себе, несмотря на аромат сирени, прозрачное весеннее небо и слабо освещенную софийскую ночь. Он не смог устоять перед вкусной местной едой и съел гораздо больше, чем обычно съедал на ужин. Молодой бородач, которого усадили рядом с ним, на протяжении всего вечера пытался о чем-то спорить — сначала сдержанно, потом распаляясь все больше и больше. Хотя Гертельсман так и не понял, о чем он спорил. И так как молодой человек не хотел оставить его в покое, постоянно требуя ответа на очередной вопрос, по которому, вероятно, у него имелось противоположное мнение, Гертельсману пришлось извиниться за свое молчание, объяснив его тем, что он занят вкусным ужином.
Болгары были очень гостеприимными, и, вопреки его представлениям о южном народе, не такими уж шумными. Гертельсману было хорошо. Все наперебой проявляли заботу о нем. Чувствовалось, что его уважают. Боготворят. Чего еще можно желать? Он ощутил, что глаза его слипаются, но желудок вдруг взбунтовался, мешая ему погрузиться в сон. Охая и кряхтя, Гертельсман открыл чемодан, высыпал его содержимое на пол и стал лихорадочно рыться в одежде, белье и туалетных принадлежностях. Напрасно. Лекарство от болей в желудке как сквозь землю провалилось. Гертельсман шепотом выругался. Конечно, можно позвонить мисс Вокс, и она тут же прибежит и что-нибудь придумает. Но Гертельсман знал, что за это ему придется по крайней мере полночи терпеть у своей постели ее абсолютно ненужные заботы и, что хуже, досадные намеки.
Вздохнув, он встал и, как был в носках, направился в ванную. Включил на полную мощность кран над раковиной, потом то же самое сделал с краном над ванной. Послушал немного, и, убедившись в том, что вода шумит достаточно сильно, поднял крышку унитаза, встал на колени и засунул два пальца в рот.
Облегчившись, Гертельсман вышел из ванной, внимательно прикрыв за собой дверь. Несмотря на то, что причина его плохого самочувствия была устранена, ему нужно было успокоиться и освежиться, прежде чем он сможет заснуть. Да к тому же на следующее утро ему предстояло интервью на телевидении, и он должен хорошо выглядеть.
К счастью, у Настасьи не было времени опустошить минибар. Гертельсман надел очки и принялся внимательно изучать этикетки на миниатюрных бутылочках. Наконец он выбрал какой-то виски, открыл бутылочку, понюхал, затем вновь завинтил крышку и сунул бутылочку в карман.
У него в голове возник простой план, который полностью отвечал настасьиным критериям здорового образа жизни: питье и прогулка. Он был уверен, что, с учетом сложившихся обстоятельств, даже мисс Вокс не стала бы возражать.
Гертельсман надел туфли, еще раз ощупал карман, чтобы убедиться, что все необходимое на месте, и на цыпочках вышел из номера. Отдавая себе отчет в том, сколь нелепо он выглядит со стороны, писатель, тем не менее, не хотел наткнуться на литературного агента. Поэтому вместо того, чтобы вызвать лифт, он пешком спустился по лестнице и вздохнул с облегч