ением, только когда массивная вертящаяся дверь вытолкнула его на тротуар.
Вечер был прохладным. Легкий ветерок веял свежестью, под его ласковыми струями листья деревьев приветливо перешептывались, вселяя в душу спокойствие. Гертельсман глубоко вдохнул живительную вечернюю прохладу. Ему было хорошо одному. В такие редкие минуты он забывал, что, фактически, значительную часть времени он проводил один, и ему хотелось, чтобы никто не нарушал его одиночества. Еще раньше он подметил просторный парк, простиравшийся позади отеля, и поспешил туда. Ему представлялось, как через несколько минут он удобно устроится на какой-нибудь одинокой скамейке, достанет из кармана заветную бутылочку, сделает глоток и хотя бы на миг почувствует себя свободным.
Откуда-то со стороны парка доносились голоса и веселый смех, но людей не было видно. Гертельсман пошел в том направлении и вскоре растворился в прозрачно-синей ночи.
2
У ночи много лиц.
И только одно из них
мое.
Инспектор Ванда Беловская нажала на «сохранить», и стихотворение, написанное на латинице, исчезло где-то в памяти ее мобильного телефона. Ее дежурство только что закончилось, но Ванде казалось, что еще рано. Она снова внимательно просмотрела бумаги в той папке, которую только что изучала, потом закрыла ее и оставила посередине письменного стола. Ей все было ясно в случае с цыганенком-попрошайкой, сбитым машиной. Однако разговоры с другими, а также все ее попытки заставить их отказаться от попрошайничества на дорожных перекрестках, ни к чему не приводили. Все знали, что речь идет о хорошо организованной преступной сети, в которой дети были последним звеном. Ее начальники отлично понимали положение дел, предпочитая помалкивать и ни во что не вмешиваться. А органы опеки, которым надлежало заниматься защитой детей, непонятно почему направляли маленьких попрошаек к ней. Инспектору Беловской ничего другого не оставалось, кроме как рассказывать малолетним преступникам о рисках их занятия, хотя она осознавала, насколько неубедительно звучат ее увещевания. Дети и сами все знали. Они смотрели на нее хитрыми черными глазенками, вертелись по сторонам и кивали, соглашаясь со всеми ее доводами. А потом возвращались обратно на свои «рабочие места», ибо спустя несколько часов должны были пройти их работодатели и собрать все, что было заработано за день.
Ванда не чувствовала себя уверенно в этой должности. Ей было неуютно. Но ведь это и было целью наказания: чтобы она испытала на себе всю его строгость. И Ванда вот уже полгода испытывала эту строгость. Вместо Отдела по борьбе с организованной преступностью она вдруг оказалась на должности педагога в Детской комнате районного отделения, куда ее послали замещать какого-то заболевшего коллегу, с которым она не была знакома. У нее даже не было необходимого педагогического образования, требовавшегося по закону. Просто считалось, что как женщина она должна уметь работать с детьми.
Но все просчитались.
Она открыла ящик, чтобы достать оттуда лист, потом другой. Не найдя того, что искала, порылась в корзине для мусора, достала оттуда какой-то смятый бланк, перевернула его и стала писать послание незнакомому коллеге. Она описала вкратце, что ей удалось сделать за прошедшие месяцы, а также, где лежат все необходимые документы. Внизу на всякий случай расписалась и оставила свой телефон.
Это был ее последний день в Детской комнате, и Ванда искренне надеялась, что больше никогда не переступит ее порог.
Официально наказание, которому подвергло ее начальство, считалось самым легким: выговор за превышение должностных полномочий. Инспектор Беловская, а также все ее коллеги, да и сами начальники, отлично знали, что никаких полномочий она не превышала. Добросовестно исполняя обязанности, она действовала в рамках закона. Скорее всего, в своем усердии она в какой-то момент задела интересы людей, чья власть и связи были настолько могущественны и простирались так далеко, что такие, как она, не могли существовать рядом. Ванда могла абсолютно точно определить момент, когда она перешла этим людям дорогу. Она была знакома и с таможенником, который, находясь под следствием, вдруг, как по мановению волшебной палочки, был восстановлен в должности и получил повышение. А дело было закрыто, потом его и вовсе положили под сукно. В свою очередь, Беловскую тоже нейтрализовали — отправили в Детскую педагогическую комнату.
Хотя выговор она так и не получила. Просто на следующий день после решения о наказании она обнаружила у себя на столе приказ о переводе в другое подразделение, которое объяснялось «острым дефицитом кадров».
Шести месяцев было недостаточно, чтобы утихла обида от унижения. В длинные бессонные ночи, когда снотворное не помогало и Ванда вертелась в постели, не в силах уснуть, в голове постепенно вызревало решение совсем уйти из полиции. Но даже после этого сон не шел. А на следующую ночь все повторялось, потом снова и снова. Она не могла понять, что ее пугает больше всего: само решение или же неизвестность после его осуществления. Она даже не могла честно ответить себе, любит ли она свою работу. Между работой и жизнью стоял такой четкий знак равенства, что невозможно было что-либо прибавить или убавить. Все это казалось ей бесконечно глупым. Иногда Ванда даже стыдилась самой себя. Стыдилась того упорства, с которым хотела доказать, что слабость, которую она испытывает, по сути, это ее самая большая сила.
Она могла написать рапорт уже завтра. Никто не стал бы ее останавливать и уговаривать не делать этого. Скорее, наоборот. Все бы только вздохнули с облегчением. В качестве причины своего ухода она бы написала, что «не справилась со служебными обязанностями». Потому как инспектор Беловская действительно не справлялась ни с педагогической работой — и Детская комната большую часть времени оставалась пустой, ни с личной жизнью, которую также нечем было заполнить. Самая лучшая, сознательная часть жизни, во всяком случае, последние пятнадцать лет, прошла в системе МВД, или просто Системе, как называли ее сотрудники. В Системе Ванда чувствовала себя как дома. Даже когда там становилось жарко и грязно, ей было уютно. Конечно, она страдала от упреков со стороны общественности. Она отлично знала об откровенных безобразиях, которые творились в рядах Системы, о таких отвратительных слияниях Системы и государственной власти с мафией, о которых журналисты даже не подозревали. Но иногда, когда нет альтернативы, даже дом, где отец каждый вечер избивает мать, все же остается твоим родным домом.
А может, она и не подаст в отставку. Вот так, всем назло. Ведь они только этого и ждут. Кто были эти «они», Ванда старалась не думать и ни с кем не обсуждать. Она знала довольно много имен, но если бы она произнесла их вслух, это стоило бы ей гораздо большего, нежели временное отстранение от работы. Когда ей вручили приказ о переводе, один ее коллега заметил, что она должна быть благодарна, что обошлось только этим. Инспектор Беловская отлично понимала, что он имеет в виду. В последнее время стало особенно модным обливать неудобных лиц женского пола кислотой. К тому же имелись и другие, не менее отвратительные способы, о которых она вообще старалась не думать, хотя в длинные бессонные ночи не думать о них не могла.
Никогда еще ей не было так страшно, как в эти несколько месяцев. Она боялась заходить в подъезд своего дома, боялась подниматься по лестнице, испытывала почти животный ужас, когда выходила из магазина или просто шла по улице. Она не могла преодолеть эти панические атаки, потому что знала, чего боится. Ее житейские опасения, на которые она научилась не обращать внимания, сменились чисто физическим ужасом. Дошло до того, что, несмотря на запрет, она не расставалась с табельным оружием, даже когда ходила к ближайшему ларьку за сигаретами. Она просто не могла без него, но когда выходила с пистолетом, начинала молиться, чтобы ей не довелось его использовать. Ванде было хорошо известно, что вкладывается в понятие «самооборона», и она понимала, что вряд ли оно будет применено к ней, что бы с ней ни случилось.
А все дело в том, что Ванда Беловская из профессионала была разжалована в самую обычную женщину. Ведь именно это она услышала в ответ на свой вопрос, почему ее посылают работать в Детскую комнату. «Да потому, что ты — женщина, — доходчиво объяснили ей. — Именно там ты будешь на своем месте». Это объяснение настолько возмутило ее, подняв в душе бурю протеста, что из головы разом вылетел весь текст обвинительной речи, которую она заранее приготовила. Особенно, если иметь в виду, что она не была единственной женщиной в отделе. Но, очевидно, оказалась наиболее неудобной.
Ванда боялась не столько кислоты, физической расправы или пуль, сколько того, что должно было наступить потом. Если вдруг кто-то решил ей мстить, было бы лучше, чтобы он довел все до конца. Хотя, что может быть худшей местью, нежели оставить на жертве следы твоего гнева, которые она будет вынуждена носить до конца своих дней. Ванде доводилось видеть таких мужчин и женщин — живых и мертвых. И она ни за что на свете не хотела бы оказаться на их месте. Она привыкла подавлять в себе страх насилия активными действиями против самого насилия. И чтобы позволить себе подобные действия, ей нужна была крепкая, надежная спина — Система. Ее собственный отдел. Она никогда не ожидала, что Система обойдется с ней столь коварно — вышвырнет на обочину. Ей всегда представлялось, что если все-таки до этого дойдет, она сама сможет принять решение. И поскольку Ванда была полностью уверена, что она свободна в своем выборе, ей вообще не приходило в голову воспользоваться им. До тех пор, пока все не переменилось и Ванду, пусть даже на какое-то время, не вывели из игры.
В последние полгода ей довелось испытать разочарование в двух направлениях собственной жизни: в самой себе и в Системе. Оказалось, что она глубоко заблуждалась. Быть полицейским отнюдь не исключало того, что в какой-то момент, подобно другим, ты тоже можешь стать жертвой. Ибо то, что ты — человек, уже само по себе превращает тебя в потенциальную жертву.