у зла? Такого не говорят вслух, я во всяком случае. Только не подумай, что я держу на тебя зло; если б меня это мучило, я б промолчал. Я знаю, сказал отец, что не был тебе хорошим отцом. А не могли бы мы, предложил Мардон, перестать быть папой и сынулей. Давай будем просто людьми, тогда образцово-показательность не потребуется, можно не пыжиться. Если б тебя не звали Мардон, я бы предложил обращаться по имени. Чем плох Мардон? — спросил отец. Это как разговаривать с самим собой, сострил Мардон. Вера засмеялась. Вера, в этом нет ничего смешного. Представь, если б все были просто люди и никакие не родственники, перед которыми у тебя вечно особые долги и обязательства. Наверняка Иисус имел в виду как раз это, когда звал свою мать женщиной. Твое здоровье, старина. Отец поднял стакан. Надо выпить, а то он прикончит бутылку один. Твое здоровье, Мардон. Вы очаровательны, сказала Вера. Не обращай на нее внимания, ей достаточно увидеть сосунка, чтобы разрыдаться. Отец отвел глаза. Он не очень деликатничает. Ишь ты, ему не нравится, что нас одинаково зовут. Мардон Лендер Второй и Мардон Лендер Третий. Тебе мешало когда-нибудь, что тебя зовут так же, как меня и деда? Мардон поднял на него глаза. Конечно. Раз уж ты спрашиваешь, сознаюсь, я часто ломаю над этим голову: с какой нужды родители дают ребенку свое имя? Простейших объяснений два, только не обижайся: или у отца, резонно или нет, очень высокое мнение о себе самом, или мать не до конца уверена, что ее сын от мужа. Не говори так о матери, сказал отец и выпрямился на стуле. Почему? Потому что… Он встал. Давай не будем об этом, не сейчас. Я… у меня нет привычки к спиртному. Если ты не против, я пойду лягу — сегодня был трудный день. Он взял чемодан и пальто. Конечно. Надеюсь, ты хорошенько выспишься. Не сомневаюсь. Спокойной ночи.
Мардон вслушался в запинающееся шарканье на площадке, взглянул на культю на месте указательного пальца. Отец зажег свет и запер за собой дверь. Он положил пальто на кровать, поставил чемодан и стал озираться в пустой, холодной комнате. Тебе жалко его? — спросила Вера. Да, ответил Мардон, не отрывая глаз от культи. Отец подошел к окну и раскрутил дырявую штору с изображением девушки, сидящей в траве под большим деревом. Может, тебе пойти к нему? — сказала Вера. Отец смотрел на девушку в траве и думал: если б ты только знал, каково доживать уже прошедшую жизнь. У меня нет времени ждать напрасно. Мардон налил себе стакан и выпил. Я знал, что все так и будет, я знал. Вера, ну что мне делать? Пойди к нему, скажи что-нибудь, что угодно, порадуй его, не знаю, наври с три короба, как если б ты знал, что он умрет сегодня ночью, по крайней мере, ты будешь уверен, что отсюда он уехал не более несчастным, чем приезжал. Мардон обернулся и посмотрел на нее. Отец взял чемодан, положил его на стол и раскрыл. Погладил верхний из двух альбомов. Я говорю, что думаю, а совесть мучает. Почему так, Вера? Но ты же сам сказал, что совесть — ворота в бессознательное, забытое. Отец вытащил альбомы из чемодана и раскрыл один из них. Мардону пять лет. Мардон в саду у бабушки. Мардон на пляже. Мардон идет в первый класс. Надо было стереть имя. Лето 1948-го. Бог мой, Мартенс стоит прямо за ним, положив руку мне на плечо, уж такими близкими друзьями мы не были. Мардон встал. Пойду спрошу, не надо ли ему чего. Отец вынул карточку из альбома и спрятал ее в карман.
Постучали в дверь. Войдите. Я только хотел спросить, не надо ли тебе чего. Он прикрыл дверь. А что это у тебя? Так, ерунда, просто захватил с собой, думал, тебе интересно… Я его для себя делал, ты по подписям увидишь, но хочешь — взгляни, это твое детство. Он закрыл альбом и сделал шаг назад. Как помыслишь, подумала Вера, что Бога нет… Хочу, еще бы, сказал Мардон, большое спасибо. Вера сняла бусы из крашеных сухих горошин и положила их в стеклянную плошку рядом с зеленым будильником. Мне кажется, этих фотографий я не видел, сказал Мардон. Если тебе что-то понравится, бери. Вера посмотрела в зеркало. Бог мой. Спасибо, отец. Он сказал отец. Я сказал отец — он не может требовать больше. Мальчик мой, мой сын. Она развязала коричневую ленту и помотала головой, распуская волосы, чуть расставила ноги, взяла расческу, поглядела себе в глаза, провела языком по верхним зубам, подняла расческу, перевела взгляд с глаз на прыщик слева под губой, отложила расческу, выставила вперед подбородок, подковырнула прыщ указательным пальцем, так что он излился, подцепила гной ногтем, услышала шаги за дверью, вытерла белую массу об юбку, схватила пудреницу, дверь распахнулась и вошел Мардон с двумя альбомами под мышкой. Отец стал раздеваться в свете голой лампочки. Он обрадовался альбомам, это было видно, просто он в меня, не умеет выражать свои чувства. Значит, мы выпили вместе после похорон, я забыл, но для него это было серьезно, еще бы. Мардон швырнул альбомы на диван. Мое прошлое, сладкие напоминания, без задней мысли, естественно. Взгляни сама. Она посмотрела. Отец натянул пижаму поверх белья, погасил свет и лег. Он смотрел на крест за окном — долго. Через три дня полнолуние. Они сейчас сидят и рассматривают фотографии. Я не усну. Открывая глаза, он всякий раз снова видел крест. По крайней мере, Мария, на твою долю не досталось коротких лет и долгих ночей. Ты не успела начать бояться смерти, нет, я не имею в виду страх смерти, нет. Мардон…Сердце забилось быстрее, хотя он знал, что это просто мнительность; никто не звал его по имени. Надо только открыть глаза — если захочу, можно зажечь свет. Это ни к чему, просто надо подумать о другом. С головой у меня все в порядке. Они сидят, смотрят альбомы. Или занимаются любовью. Ей бы не мешало быть попухлее, не такой тощей, у каждого свой вкус и не то чтобы я при случае отказался, но будь я немецким офицером, перед которым стоит шеренга женщин на выбор и надо только ткнуть пальцем — вернее, кнутом — я бы взял маленькую забитую толстушку. Я бы… да ладно, человек мечтает о том, чего не делает, чего он не в состоянии сделать. Если я свинья, то и все свиньи. Я не натворил ничего, в чем бы раскаивался, к сожалению, и грущу единственно из-за того, чего не совершил. Я мог обладать и фру Карм, и Шарлоттой, ну, фру Карм наверняка, она только о том и мечтала, да и Шарлотта. Шесть-семь потаскух и Мария — вот и все, причем перед потаскухами приходилось упиваться в дым для храбрости. Я даже не помню, как они выглядели. Значит, только Мария. Мардон…Он открыл глаза и перевел взгляд с луны за окном на полную света замочную скважину. Нет, конечно. Комната, кстати, больше, чем мне показалось, наверняка четыре на три метра, просто в темноте… Мы могли бы сыграть партию в шахматы, хотя он, наверно, не играет… Зажгу-ка я свет, рассмотрю комнату получше. Я не заметил печки, но она должна быть, как бы он стал обходиться без нее, зима на носу. Зря он не повесил что-нибудь на стены. Что за идея с рисунками масок и рук, их там не меньше сотни. Значит, я похож на «форд». И он попытался вспомнить, как выглядит «форд». Вера постелила на надувной матрас ватное одеяло. Что бы ты ни говорил, а мне его жалко. Мне тоже, но вместе с жалостью мне хочется, чтобы он уже умер. Из-за него я чувствую груз, как сказать, безнадежных долгов. Как будто я ему обязан. Плюс он отвратителен мне чисто физически, понимаешь, я не могу без содрогания думать о той ночи, а это могло произойти только глухой ночью, когда я был зачат, меня тошнит. Вера удивленно посмотрела на него. Отец слышал громкий стук своего сердца, потом хлопнула дверь, и в замочной скважине потемнело. Он прислушался, но не расслышал ничего, кроме стука сердца. Оно скакало быстрее обычного. Странно, сказала Вера. И что, сказал Мардон, когда ты думаешь о совокуплении своих родителей, тебе, мягко говоря, не мутит душу? Нет. Отец сел в кровати и прислушался. Это все тишина. Японцы, кажется, придумали запирать людей в звуконепроницаемые комнаты, вернее, камеры особой конструкции, чтобы сводить с ума. Это как-то непонятно, если только они располагают их высоко под крышей? Сердце колотится не оттого, что я трус, наоборот — я заехал слишком далеко, да на поверку оказался жидковат, а страх — нормально, это из-за сердца… Он снова лег, отвернувшись лицом к стене. Вытянул руку и пощупал обои. Да, та пыточная комната должна быть высокой, к примеру, два на два метра в основании и десять метров вверх — и ни единого звука. Я мог бы написать ему записочку и уехать, объяснить, что не смог заснуть, и приезжал просто взглянуть на него, что я скучаю по дому, чтоб он не обижался, что меня мучает бессонница, и я оказался старше, чем мне казалось, он бы понял, и обрадовался, я не нужен ему, а я тоже не нуждаюсь в тех, кому не нужен. Никто не заплачет, когда я умру. Я мог бы написать, что очень признателен за тот дружеский прием, который он мне оказал, и что я изначально не собирался оставаться на ночь, просто не захотел обижать его отказом, но так и не заснул, а поезд идет рано утром. Я просто хотел повидать тебя и повидал. А теперь меня потянуло домой, к моим вещам, так бывает со стариками, знающими, что их дни сочтены. В молодости я полагал, что с годами люди все меньше и меньше боятся смерти, просто устают жить, потому что, будь иначе, это было бы невыносимо, — но старики боятся смерти не меньше. Возможно, кто-то переживает это иначе, тот, кто брал от жизни все и не упускал случая, так что если мне позволено будет дать тебе совет, я скажу: Мардон, бери от жизни все, не сомневайся, пусть считают тебя беспутным, плевать — потому что путевые доживают сперва до зрелости, потом до старости, и жмутся, жмутся по чердакам. Бог мой, ты же застал меня за этим, как я мог забыть. Может, по малолетству ты ничего не понял, но ты застукал меня на чердаке. Он отдернул руку, снова сел, посмотрел на крест, чувствуя, как колотится сердце и как пылают лоб и щеки, встал, пошарил рукой в поисках выключателя, ведь он же был здесь или здесь, спокойно, он никуда не мог деться, но так и не нашел его. Подошел к окну и потянул за веревку. Штору заело, потом она вдруг вырвалась из его рук и с шумом закаталась, прохлопав холостой оборот, его прожгло ужасом. Он постоял неподвижно, а потом уперся руками в оконную раму, а головой — в деревянную сердцевину. Я едва помню ее, сказал Мардон, хотя она почти дожила до моих пятнадцати лет. Она не оставила по себе никаких следов — во всяком случае, видимых. Между нами не было связи — если ты понимаешь, о чем я. Он поколебался и выговорил: я думаю, чем больше человек помнит, тем больше он хозяин сво