– Так вы узнали меня, – обрадовалась дама.
– Кто не знает имени Марии Легард. – Кивнув в сторону молодой немки, я добавил: – Вот и Елена вас узнала.
По благоговейному выражению лица девушки было понятно, что для нее это имя значит столько же, сколько и для меня. В течение двадцати лет Мария Легард была звездой мюзик-холла и тридцать лет – королевой оперетты. Она прославилась не столько своим талантом, сколько природной добротой и щедростью (которые, кстати, сама ядовито высмеивала), а также тем, что основала с полдюжины сиротских приютов в Великобритании и Европе. Имя Марии Легард было одним из немногих имен в мире эстрады, пользовавшихся поистине международной известностью.
– Да-да. Вижу, вам знакомо мое имя, – улыбнулась мне Мария Легард. – Но как вы меня узнали?
– Естественно, по фотографии. На прошлой неделе я видел ее в журнале «Лайф», мисс Легард.
– Друзья зовут меня Марией.
– Но мы с вами не знакомы, – возразил я.
– Я потратила целое состояние на то, чтобы фотографию отретушировали и сделали более-менее приличной, – ответила дама, задумавшись о своем. – Фотография получилась превосходная. Самое ценное в ней то, что она имеет сходство с моим нынешним обликом. Всякий, кто узнает меня по ней, становится моим другом на всю жизнь. Кроме того, – добавила она с улыбкой, – к людям, спасающим мне жизнь, я не испытываю иных чувств, кроме дружеских.
Я ничего не ответил: надо было как можно скорее закончить перевязку руки и плеча Елены. Та уже посинела от холода и не могла сдержать дрожи.
Мария Легард одобрительно посмотрела на мою работу.
– Вижу, вы действительно кое-чего поднахватались, доктор… э…
– Мейсон. Питер Мейсон. Друзья зовут меня Питером.
– Питер так Питер. А ну, Елена, живо облачайтесь.
Пятнадцать минут спустя мы были уже в лагере. Джекстроу пошел распрягать и привязывать собак. Мы с Джоссом помогли обеим женщинам спуститься по крутой лестнице в нашу берлогу. Но, оказавшись внизу, я тотчас же позабыл и о Марии Легард, и о Елене, пораженный представившейся мне картиной. Гнев и тревога на лице Джосса, стоявшего рядом, сменились выражением ужаса. То, что он увидел, касалось каждого из нас, но Джосса в особенности.
Раненый летчик лежал там же, где мы его оставили. Остальные стояли полукругом у камелька. У их ног валялся большой металлический ящик. Это была рация, наше единственное средство связи с внешним миром. Я плохо разбираюсь в радиоаппаратуре, но даже я, как и остальные, понял, и мысль эта обожгла меня кипятком: рация безнадежно испорчена.
Глава 3
Понедельник, с 2 до 3 ночи
Воцарилась гробовая тишина. Лишь полминуты спустя я сумел заговорить. А когда заговорил, голос мой звучал неестественно тихо в неестественной тишине, нарушаемой только стуком анемометра.
– Великолепно. Действительно великолепно. – Медленно обведя взглядом присутствующих, я ткнул пальцем в изувеченную рацию. – Что за идиот сделал это? Кому пришла в голову такая гениальная мысль?
– Да как вы смеете, сэр! – Побагровев от гнева, седовласый «полковник» шагнул ко мне. – Попридержите свой язык. Мы не дети, чтобы с нами…
– Заткнись! – произнес я спокойно, но, по-видимому, в моем голосе было нечто такое, от чего он, стиснув кулаки, умолк. – Ну, так кто мне ответит?
– Пожалуй… пожалуй, виновата я, – выдавила стюардесса. Ее лицо, на котором резко выделялись широкие брови, было таким же бледным и напряженным, как и тогда, когда я впервые увидел ее. – Я во всем виновата.
– Вы? Единственный человек, который должен знать, как важна для нас рация? Ни за что не поверю!
– Боюсь, вам придется поверить, – уверенным негромким голосом сказал мужчина с рассеченной бровью. – Возле передатчика никого, кроме нее, не было.
– Что с вами случилось? – поинтересовался я, увидев, что рука у него в крови и ссадинах.
– Заметив, что рация падает, я попытался подхватить ее. – Криво усмехнувшись, мужчина добавил: – Зря старался. Увесистая штуковина, черт бы ее побрал.
– Вот именно. Но все равно спасибо. Руку перевяжу вам попозже. – Я снова повернулся к стюардессе. Но даже ее бледное исхудалое лицо и виноватое выражение глаз не смогли утишить моего гнева и, по правде говоря, страха. – По-видимому, рация рассыпалась у вас прямо в руках?
– Я уже сказала, я виновата. Только я опустилась на колени рядом с Джимми…
– Каким еще Джимми?
– Джимми Уотерман – помощник командира самолета. Я…
– Помощник командира? – прервал я ее. – Выходит, радиооператор – помощник командира?
– Да нет же. Джимми пилот. У нас три пилота. Бортрадиста в экипаже нет.
– Нет? – начал было я, но задал другой вопрос: – А кто же тот человек, который остался в помещении для отдыха? Штурман?
– В составе экипажа нет и штурмана. Гарри Уильямсон – бортинженер. Вернее, был бортинженером.
Ни бортрадиста, ни штурмана… Многое изменилось за эти несколько лет, после того как я совершил трансатлантический перелет на борту «стрейтокрузера». Не интересуясь больше составом экипажа, я кивнул в сторону разбитой рации:
– Как это произошло?
– Вставая, я задела стол, ну и… рация и упала, – неуверенно закончила она.
– Ах вот как, упала, – недоверчиво повторил я. – Передатчик весит полтораста фунтов, а вы его запросто смахнули со стола?
– Я его не роняла. Ножки у стола подвернулись.
– У него нет никаких ножек, – оборвал я ее. – Только кронштейны.
– Значит, кронштейны сорвались.
Я взглянул на Джосса, который прикреплял стол и устанавливал рацию.
– Могло такое случиться?
– Нет, – категорически возразил он.
Снова в жилом блоке воцарилась тишина. Напряжение, от которого все чувствовали лишь неловкость, стало почти невыносимым. Но я понял, что дальнейшие расспросы ни к чему не приведут, а только повредят. Рация разбита. Это конец.
Ни слова не говоря, я отвернулся, повесил на гвозди меховую одежду, снял защитные очки и рукавицы.
– Давайте взглянем на вашу голову и руку, – обратился я к мужчине с рассеченной бровью. – На лбу у вас довольно неприятный порез. Оставь пока рацию в покое, Джосс. Свари сперва кофе, да побольше.
В эту минуту по трапу спустился Джекстроу, который тоже с изумлением воззрился на разбитый передатчик.
– Знаю, Джекстроу, знаю. Потом тебе объясню, хотя и сам толком не понимаю, как это случилось. Будь добр, принеси несколько пустых ящиков из склада продуктов, чтобы было на чем сидеть. И бутылку бренди прихвати. Нам всем это окажется как нельзя кстати.
Едва я начал обрабатывать рану, как к нам подошел тот самый любезный молодой человек, который помогал мне спустить вниз раненого помощника командира. Посмотрев на него, я понял, что, возможно, он не настолько уж и приветлив, каким показался мне вначале. Я бы не сказал, что у него было враждебное выражение лица, но холодный оценивающий взгляд выдавал в нем человека, знающего по опыту, что сумеет справиться с любой ситуацией – как благоприятной, так и нет.
– Послушайте, – начал он без лишних слов, – не знаю, кто вы и как вас зовут, но мы благодарны вам за все, что вы для нас сделали. Весьма вероятно, мы вам обязаны жизнью. И признаем это. Нам также известно, что вы исследователь и приборы вам чрезвычайно необходимы. Так ведь?
– Так.
С этими словами я плеснул на рану йоду. Но пострадавший обладал выдержкой и даже глазом не моргнул. Затем я посмотрел на говорившего. Такого не следует сбрасывать со счета. За этим умным лицом скрывались жесткость и упорство. Подобные качества не прививаются в привилегированном колледже, который наверняка окончил этот молодой человек.
– Хотите еще что-нибудь прибавить? – поинтересовался я.
– Да. Мы полагаем… Виноват, я полагаю, что вы слишком грубы с нашей стюардессой. Вы же видите, в каком состоянии бедная девушка. Согласен, вашей рации каюк, и вы вне себя от злости. Но к чему срывать на ней свою злость? – Все это время мой собеседник говорил спокойно, не повышая голоса. – Радиопередатчик – вещь заменимая. И этот будет заменен, обещаю вам. Через неделю, самое большее через десять дней, вы получите новую рацию.
– Вы очень любезны, – сухо заметил я. Закончив перевязку, я выпрямился. – Мы благодарны за ваше предложение. Однако вы не учли одного. За эти десять дней все мы можем погибнуть. Погибнуть все до единого.
– Можем погибнуть… – Оборвав себя на полуслове, молодой человек сурово взглянул на меня. – Что вы хотите этим сказать?
– А то, что без рации, о которой вы говорите как о чем-то пустяковом, ваши шансы – наши шансы – уцелеть не так уж велики. По правде говоря, их вовсе нет. Саму по себе рацию мне совсем не жаль. – Я с любопытством посмотрел на говорившего, и в голову мне пришла абсурдная мысль. Вернее, поначалу она показалась таковой, но затем печальная истина открылась мне. – Кто-нибудь из вас имеет хоть малейшее представление, где вы сейчас находитесь?
– Разумеется, – слегка пожал плечами молодой человек. – Не скажу точно, далеко ли до ближайшей аптеки или кабака…
– Я им сообщила, – вмешалась стюардесса. – Перед тем как вы появились, мне уже задавали этот вопрос. Я решила, что Джонсон, командир самолета, из-за пурги пролетел мимо аэропорта Рейкьявика. Это Лаунгьёкюдль, правда ведь? – Увидев выражение моего лица, стюардесса торопливо продолжала: – А может, Хофсьёкюдль? Дело в том, что из Гандера мы летели примерно на северо-восток, а это два единственных пригодных для посадки ледовых поля, или как они тут у вас в Исландии называются…
– В Исландии? – произнес я с удивлением. – Вы сказали «в Исландии»?
Девушка растерянно кивнула. Все посмотрели на нее, но, видя, что она молчит, словно по мановению жезла, направили взгляды на меня.
– Исландия, – повторил я. – Милая моя, в данный момент вы находитесь на высоте восьми с половиной тысяч футов над уровнем моря посередине ледового щита Гренландии.
Слова мои подействовали на присутствующих как разорвавшаяся бомба. Сомневаюсь, что даже Мария Легард когда-либо волновала так свою аудиторию. Мало сказать, что слушатели были ошеломлены. Они оцепенели, узнав подобную новость. Когда же способность мыслить и речь вернулись к нашим постояльцам, я ничуть не удивился тому недоверию, с каким они восприняли мое заявление. Все разом заговорили, а стюардесса, чтобы привлечь мое внимание, шагнув ко мне, взяла меня за лацканы. На руке ее сверкнуло кольцо с бриллиантом, и я подумал о том, что это является нарушением устава гражданской авиации.