Сергей выскочил из машины, водитель автобуса уж увидел, что случилось, чуть сдал назад и тоже выпрыгнул наружу. Это был здоровый, широкоплечий мужик в синей джинсовой куртке и джинсах, заляпанных мазутными пятнами. Он остановился и замер, словно на него напал столбняк. Он так и стоял, приоткрыв рот, пока Кляпин медленно, по-кошачьи, мягко ступая в кроссовках, обходил свою «Волгу». В это время экскаватор прекратил работу и наступила тишина. Светлане даже показалось — все на дороге замерло, пока Кляпин молча созерцал машину, словно пытался оценить нанесенный урон. Светлана не выдержала, тоже вышла. Слева бампер был согнут и раздавило подфарник, в общем-то — пустяки, определила она, но ее удивил страх, сковавший здорового водителя.
— Сер-рр-гей Васильевич… — пролепетал он.
Но Кляпин к нему не обернулся, он стоял, покачиваясь на носках, потом присел, заглянул под машину, выпрямился и в задумчивости погладил тоненькие усики. Светлана огляделась, милиционера не было поблизости. Переездом через узкую полоску асфальта руководил дорожный рабочий в оранжевой жилетке и с красными флажками. Пробка впереди рассеялась, словно и там, где рыли канаву подле шоссе, испугались происшествия и исчезли, только медленно двигались вперед две инвалидные коляски: их-то, наверное, и боялся задеть водитель автобуса, когда пробирался вперед.
— Сергей Васильевич, — снова пролепетал водитель.
И опять Кляпин не обернулся к нему, лицо его сделалось непроницаемым. Не оборачиваясь, он тихо спросил:
— Ты чью машину?.. Чью машину… С похмелья, что ли?
— Да ведь я не пью, Сергей Васильевич, вы же знаете…
— Мало ли знаю… А тут, — он указал на «Волгу». — Тут…
Светлане все время казалось: он вот-вот разорется, но Кляпин вел себя подчеркнуто спокойно, он оглянулся на автобус, увидел лица пассажиров, кивнул Светлане, чтобы она садилась, и сам сел к рулю, кинул водителю:
— Подойдешь туда…
Они проехали мимо экскаватора, остановились на обочине за деревянным щитом, ограждающим канаву, туда, задыхаясь и потея, подбежал водитель.
— Извиняй, Сергей Васильевич, я ведь без умысла…
Кляпин внимательно смотрел на него маленькими колючими глазами.
— За чей счет ремонтируем? — спросил он.
— Да я… да я сейчас… — спохватился водитель.
— Полсотни, — твердо сказал Кляпин.
Водитель полез в карман куртки, долго шарил в нем, потом вынул скомканные деньги, быстро пересчитал, сказал виновато:
— Тридцать два рублика…
Кляпин спокойно взял деньги, кивнул:
— Донесешь. Можно домой. Жду три дня. Ты меня знаешь, Коля…
— Да будьте уверены, — обрадованно заговорил водитель. — Абсолютно будьте уверены…
Но Сергей не дослушал, решительно двинул машину с места. Он вел машину сосредоточенно, хотя впереди дорога была свободна, и Светлана подумала: какое жестокое у этого человека сделалось лицо, вроде бы ничего на нем не изменилось, он просто стал строже, но жестокость проступила, словно капли пота, и ей стало неуютно. Она подумала: наверное, этот Кляпин тут всех водителей в округе держит в руках, а может быть, и не только водителей. У Трубицына своя власть, свои полномочия, они известны в районе, да и Трубицын больше имеет дело с руководителями, а вот у Кляпина — своя власть, о которой, может, даже и Трубицын не догадывается. Вот же у них в институте, если приглядеться к шоферам, то легко обнаружишь, какие они разные, а шофер, что возит директора, вообще держится особняком, перед ним многие заискивают, и не только из тех, кто обслуживает лаборатории, а иногда и научные сотрудники. Считается — с шофером директора ссориться нельзя… мало ли что…. А здесь? Этот Сергей корчит перед ней эдакого с в о е г о, наверное, считает: так нужно, они учились вместе, и она дочь Найдина, человека независимого, вот этот мужик, водитель автобуса, заикался от страха, стоило Кляпину зло взглянуть на него.
— Ты что же так с него содрал? — вдруг не выдержала она.
Кляпин хмыкнул, сразу повеселел.
— Не обеднеет. С пассажиров доберет, — ответил он. — А мне с «Волгой» уродоваться. Владлен Федорович и царапины не прощает.
И внезапно снова запел хрипловатым голосом, подражая Высоцкому:
— «Вдоль обрыва, да над пропастью, по самому по краю, я ко-оней своих нагайкою стегаю…»
Они миновали небольшой перелесок, и замелькали пригородные дома, вырос холм, по которому запетляла дорога. Светлана жадно вглядывалась в кривые улочки, многое узнавала и радовалась этому узнаванию. А вот и новое общежитие на углу их улицы, а внизу отцовский дом, фундамент его сложен из камня, побелен, а верх бревенчатый, покрашенный масляной голубой краской, окна обрамляют белые узорчатые наличники, и кусты сирени в палисаднике. Найдинский дом, его все знали в Третьякове, хотя ничего необычного в нем не было. От одного его вида у нее подступили слезы, и она удивилась и обрадовалась им.
Кляпин затормозил у ворот. Она обернулась к нему, шаря в сумке, чтобы расплатиться, но он скорчил обиженную физиономию.
— Да ты что, Светка? Со своих не берем. Ну, бывай! Еще свидимся, — он подмигнул ей и помог вынести чемодан из машины.
А она уж увидела вышедшего на крыльцо отца, он стоял, худощавый, строгий, опираясь на суковатую палку, лысая, прокаленная голова его блестела на солнце. «Господи, да он все еще такой же», — ахнула Светлана и пошла отцу навстречу.
Сергею Кляпину сделалось смутно на душе, он вышел на балкон, сел на стул — свое любимое место, чтобы покурить, увидел, как медленно густеет небо над домами и вместо покоя, который всегда к нему приходил в такие минуты, когда можно было отдохнуть, отрешиться от всего душой, испытал беспокойство. Что-то было сегодня не так, что-то уж слишком он разболтался, встретив Светлану, видно, так ей обрадовался, что потерял контроль над собой, — на это он не имел права, так учил его Трубицын, и он конечно же это усвоил. А тут…
Он пригнал машину в гараж, нашел механика, сказал, чтобы выпрямили бампер, поставили новый подфарник, да сделали бы это так, чтобы «лучше, чем у новой», и пошел пешком к себе домой — идти-то было минут пять, ведь дом стоял в квартале от исполкома. Это был пятиэтажный дом, сдали его два года назад, но считался новым, потому что после него в Третьякове других домов не сдавали, а и этот строили три года. Поселились в нем главным образом люди пожилые, прошедшие войну, долго ждавшие квартир, правда многие из них с большими семьями, ну и кое-кто из исполкомовских работников, вот и Кляпину выделили трехкомнатную. Он считал это правильным, все-таки он на такой работе, когда порой и день и ночь вкалываешь и без выходных трубишь месяцами, а до этого он жил в развалюхе во дворе у брата.
Отец его уехал во Владивосток, оставив мать с двумя пацанами. Отец служил когда-то там и чем-то тот край ему приглянулся, да и с матерью у него лада не было, — она была женщина бойкая, неуступчивая, могла отца и по лицу шарахнуть, Сергей это помнил. Он потом не раз слышал: мол, мужики, что вернулись в Третьяков с войны, во многом душевно изменились, многие маялись в этом небольшом городе, вот и отец Антона Вахрушева маялся и тоже свистанул из этих краев в Ленинград на морскую службу, а отец Кляпина — на завод, и это обстоятельство чем-то роднило его с Вахрушевым, хотя жизнь у них конечно же шла разными путями.
Мать, после того как отец их бросил, стала криклива, гнев свой обрушивала на детей, но на старшего брата не очень кинешься, здоровый лоб вымахал, предупредил как-то мать: еще раз по щеке стукнешь — отвечу. Она всерьез перепугалась и стала зло свое срывать на Сергее. Может, потому он и бросил школу после восьмого класса, поехал в областной центр, чтобы поступить в автодорожный техникум. Учиться ему там нравилось, хоть жизнь и была полуголодной, он этот техникум кончил, а после с ним случилась беда — загромыхал в колонию.
Его взяли на работу механиком в большое автохозяйство, дали койку в общежитии, но он знал: дело временное, работать он умеет, а автохозяйство строит свой дом, глядишь, и на квартиру расщедрится. Его в общежитии любили, считали парнем артельным, да он и сам знал, если надо — последним с товарищем поделится. Любил, чтобы о нем хорошо говорили, о нем и говорили: «Серега, мол, за компанию удавится». Вот за это он и пострадал. В июле отправили его с колонной на уборочную, на всех машинах особый знак под трафарет белой краской вывели: колос, а под ним надпись «уборочная». Прибыли в большое татарское село, поселились в школе. Конечно же за день ребята намаются, душа отдыха просит, куражу, а податься куда? Только в клуб, на танцы, да и девки в селе гладкие, конечно, кое-кто из ребят и руки в ход пустил. Вот и пришли к ним в колонну трое, спокойные, одеты ладно, сказали: у нас свои порядки, у вас свои, вы наших девушек не трогайте, чтобы неприятностей не было. Их, конечно, послали, поулюлюкали им вслед, а вечером двинулись всем отрядом на танцы.
Когда началась драка, Сергей еще в клубе был, танцевал с какой-то тоненькой, черноглазой, но драку почувствовал, а может, голоса до него долетели — потом сам не мог вспомнить. Выскочил на улицу, а еще не очень темно было, увидел, как дрались ребята из колонны и местные, схватил, что под руку попало, оказалось потом — железный штырь, с ним и ввинтился в толпу. Он был ловкий, сам от ударов легко уберегался, двоим или троим этой самой железякой врезал… Вот с ней-то в руках и застал его милицейский наряд. Они на двух машинах незаметно подъехали, фары врубили — их, как потом оказалось, заранее предупредили. Сергей и оглянуться не успел, как на него навалились.
Полгода назад вышел указ о хулиганстве, потому и судили их пятерых показательно, чтобы другим неповадно было, да и в отчеты милиции это дело вставить надобно было. Так как застали Сергея с железной занозой, то проходил он по двести шестой, часть вторая, что означало злостное хулиганство, ведь имелось отягчающее вину обстоятельство — этот самый железный штырь. Прокурор попросил ему три года, на столько суд и приговорил. Приезжала мать на процесс. Ей дали свидание. Она, как увидела Сергея, влепила ему по щеке и тут же заплакала, нервно кусая платок: ну что ты за непутевый такой уродился! Вон брат Павел мужик мужиком — столярничает, на весь Третьяков первый мастер, и семья у него, и жизнь нормальная. Это их последняя встреча и была. Мать умерла через полгода от сердечного приступа — поругалась со снохой до слез, до крика, а потом села на грядку и забилась в предсмертной муке, ей не поверили, думали — притворяется, брат так и сказал: ну, мол, опять свой спектакль затеяла, а когда вышел к ней через час, она уже холодной была.