Так что вовсе я не демон, не пожиратель душ. Так думают те, кто меня боится. А еще я не дикарь. Это только мои белые командиры и противники с голубыми глазами так думают. Настоящей причиной гибели Мадембы стали мои насмешки, мои обидные слова про его тотем – вот это моя собственная мысль, мысль, которая принадлежит мне самому. Это из-за моего большого рта он выскочил с воплем из земли, чтобы показать мне то, что я и так уже знал, – что он храбрец. Зачем я посмеялся над тотемом моего больше чем брата – вот вопрос. Как в моей голове расцвели такие обидные слова – острые как челюсти железной саранчи в день атаки, – вот вопрос.
А ведь я любил Мадембу, моего больше чем брата. Видит Бог, я так любил его. Я так боялся, что он умрет, я так желал, чтобы мы оба живыми и невредимыми вернулись в Гандиоль. Я был готов на всё, лишь бы он остался жив. На поле боя я повсюду следовал за ним. Как только капитан Арман свистком подавал сигнал к атаке, предупреждая противника, что мы сейчас выскочим с воплями из земного брюха, чтобы противник был готов стрелять по нам, я прилеплялся к Мадембе, чтобы пуля, которая ранит его, ранила бы и меня, или чтобы пуля, которая его убьет, убила бы и меня, или чтобы пуля, которая пролетит мимо него, пролетела бы и мимо меня тоже. Видит Бог, в дни атаки на поле боя мы бежали плечом к плечу, чувствуя локоть друг друга. Мы в одном ритме с криком бежали на врага, одновременно стреляли из винтовок, мы были как два брата-близнеца, в один и тот же день или в одну и ту же ночь вышедших из материнской утробы.
Тогда, видит Бог, я не понимаю. Нет, я не понимаю, зачем в один прекрасный день я стал намекать Мадембе Диопу, будто он не настоящий воин, будто он не храбрец. Думать самостоятельно не означает всё понимать. Видит Бог, я не понимаю, зачем в один прекрасный день – день кровопролитной битвы, безо всякого на то смысла, не желая его смерти, надеясь, что мы оба живыми и невредимыми вернемся в Гандиоль, я своими словами убил Мадембу Диопа. Я не всё еще понимаю.
IX
На седьмой отрубленной руке им надоело.
Всем надоело, и белым, и «шоколадным». Командирам и не командирам.
Капитан Арман сказал, что я, похоже, устал и что мне во что бы то ни стало надо отдохнуть. Чтобы объявить мне об этом, он вызвал меня к себе в землянку. Все происходило в присутствии одного «шоколадного», гораздо старше меня по возрасту и по званию. Этот «шоколадный» с крестом за боевые заслуги был явно не в своей тарелке, когда переводил мне на язык волоф что хочет от меня командир.
Бедный старый «шоколадный» с крестом за боевые заслуги, как и остальные, думал, что я демон, пожиратель душ, и дрожал как лист на ветру, не смея взглянуть на меня и сжимая левой рукой спрятанный в кармане амулет. Как и все остальные, он боялся, что я съем его нутро, а самого его брошу в бездну смерти. Как и все остальные, и белые, и черные, стрелок Ибрагима Секк дрожал от страха при мысли, что может встретиться со мной взглядом. Когда наступит вечер, он будет долго молиться в тишине. Когда наступит вечер, он будет долго перебирать четки, чтобы уберечься от меня, от моей нечистоты. Когда наступит вечер, он очистится. А пока старший по званию Ибрагима Секк был в ужасе от того, что ему приходится переводить мне слова командира. Видит Бог, он был в ужасе, сообщая, что мне положен внеочередной отпуск в тыл на целый месяц! Потому что, по мнению Ибрагимы Секка, приказ командира не мог быть для меня хорошей новостью. Старший по званию «шоколадный», награжденный крестом за боевые заслуги, считал, что я должен быть недоволен тем, что меня удаляют от моей кормушки, от добычи, от охотничьх угодий. Ибрагима Секк считал, что колдун вроде меня непременно разозлится на того, кто доставит ему такую дурную весть.
Видит Бог, мало кому удастся уйти от солдата-колдуна, которого на целый месяц оставляют без кормежки, без всех этих душ, вражеских или дружеских, которыми он питался на поле боя. Ибрагима Секк считал, что вину за потерю всех этих несъеденных солдатских внутренностей – вражеских или дружеских – я могу свалить только на него. Поэтому, чтобы я его не сглазил, чтобы не навредил ему своим гневом, чтобы иметь возможность в один прекрасный день показать внукам свой крест за боевые заслуги, старший по званию Ибрагима Секк каждую фразу своего перевода начинал с одних и тех же слов: «Капитан сказал, что…»
«Капитан Арман сказал, что тебе надо отдохнуть. Капитан сказал, что ты очень, очень храбрый, но ты очень, очень устал. Капитан сказал, что он очень, очень ценит твое мужество. Капитан сказал, что ты, как и я, получишь крест за боевые заслуги… Что? У тебя уже есть?.. Капитан сказал, что ты, может быть, получишь еще один».
Тогда мне стало ясно, я понял, что капитан Арман не хочет больше видеть меня на поле боя. Из слов, которые передавал мне старший по званию «шоколадный», награжденный крестом за боевые заслуги, Ибрагима Секк, я понял, понял, что семь отрезанных рук, принесенные мной в окоп, достали уже всех. Да, видит Бог, я понял, что на поле боя требуется лишь временное безумие. Пусть люди сходят с ума от ярости, от боли, пусть становятся буйнопомешанными, но только на время. Не навсегда. Как только атака кончается, свою ярость, боль, буйство надо запрятать подальше. Боль – ладно, ее можно принести с собой, но только оставить про себя. А вот ярость, буйство в окоп тащить нельзя, ни-ни, от них надо избавляться, а то тебе не позволят больше играть в войну. После свистка командира, после его сигнала к отступлению безумие – это табу.
Я знаю, я понял, что ни капитану, ни «шоколадному» Ибрагиме Секку, стрелку, награжденному крестом за боевые заслуги, не нужна никакая ярость в окопе. Видит Бог, я понял, что мои семь отрубленных рук для них – это как будто крики и вой, которые я принес в тихое, спокойное место. Ведь когда кто-то увидит отрубленную руку противника, он не может не подумать: «А если бы это был я?» Он не может не подумать: «Осточертела мне эта война». Видит Бог, после боя противника снова становится жалко. Долго наслаждаться страхом противника не получится, потому что ты и сам боишься его. Отрубленные руки – это страх, который переползает снаружи внутрь окопа.
«Капитан Арман сказал, что он благодарит тебя за отвагу. Капитан сказал, что тебе дается месяц отпуска. Капитан сказал, что он хотел бы знать, куда ты спрятал… ээээ… сложил отрубленные руки».
Тогда я услышал, как отвечаю без малейшего колебания: «У меня больше нет этих рук».
X
Видит Бог, и капитан, и старший по званию Ибрагима Секк принимают меня за идиота. Может, я и со странностями, но я не идиот. Я никогда не выдам тайник с отрубленными руками. Это мои руки, я знаю, каким голубым глазам они принадлежали. Мне известно происхождение каждой. На тыльной стороне у них светлые или рыжие волоски, редко когда попадаются черные. Некоторые были пухлые, другие – худые. Ногти на них чернели, стоило отделить их от предплечья. Одна из них была меньше остальных, как будто женская или детская. Постепенно они коченеют, потом начинают портиться. Так что после второй, чтобы сохранить их, я пробрался в окопе на кухню, как следует присыпал их крупной солью и засунул в погасшую печь в еще горячую золу. Там я оставил их на всю ночь, а утром, рано-рано забрал обратно. На следующий день я снова положил их туда же, предварительно заново посолив. И так далее, пока они не стали похожи на сушеную рыбу. Я сушил руки противников с голубыми глазами примерно так же, как у нас дома сушат рыбу для длительного хранения.
Теперь мои семь рук – из восьми, одна пропала из-за шуточек Жан-Батиста, – теперь мои семь рук потеряли свои отличительные особенности. Они стали все похожи одна на другую, все выдубленные, блестящие, как верблюжья кожа, и волосков на них больше нет – ни светлых, ни рыжих, ни черных. Видит Бог, нет на них и веснушек, нет и родинок. Все стали темно-коричневыми. Мумифицировались. Их высохшая плоть больше ни за что не загниет. И никто, кроме крыс, не сможет отыскать их по запаху. Они в надежном месте.
Я подумал, что их осталось только семь, потому что одну у меня стащил весельчак Жан-Батист, мой приятель, большой любитель пошутить. Я не стал возражать, потому что это была первая моя рука и она уже начинала портиться. Я еще не знал, как быть. Мне еще не пришло в голову сушить их, как сушат рыбу рыбачки из Гандиоля.
В Гандиоле речную и морскую рыбу сушат на солнце, а потом коптят, но сначала ее как следует просаливают. Здесь настоящего солнца нет. Здесь солнце холодное, на нем ничего не высушишь. Грязь остается грязью. Кровь не сохнет. Нашу форму можно просушить только у огня. Потому мы и разжигаем костры. Не только для того, чтобы согреться: главное – просохнуть.
Но костры в окопе крошечные. Разжигать большой огонь запрещено, сказал капитан. Потому что дыма без огня не бывает, сказал капитан. Потому что противник, как только завидит своими зоркими голубыми глазами дым в нашей стороне, самый маленький дымок, даже сигаретный, сразу же корректирует огонь и начинает нас обстреливать. Как и мы, противник стреляет по окопу как придется. Как и мы, он палит наугад, даже в дни перемирия, когда никто не ходит в атаку. Так что лучше не давать вражеским артиллеристам ориентиров. Видит Бог, лучше не обнаруживать перед ними наши позиции голубым дымком от костра. Потому-то наши шинели никогда не просыхают, потому-то наше нижнее белье и вся одежда всегда пропитаны влагой. Тогда мы пытаемся разжигать огонь без дыма. Направляем трубу от кухонной печи назад. Стараемся перехитрить противника с зоркими голубыми глазами. Кухонная печь – единственное место, где я мог высушить руки. Видит Бог, я спас их все, даже вторую и третью, а они уже хорошо подпортились.
Поначалу мои товарищи по окопу так радовались, когда я приносил им руки противника, что даже трогали их. С первой по третью они осмеливались их потрогать. Некоторые даже со смехом на них плевали. Когда я вернулся в земное брюхо со второй вражеской рукой, мой приятель Жан-Батист обшарил мои вещи. Он украл мою первую руку, и я не стал возражать, потому что она уже начинала портиться и привлекать крыс. Первая рука мне никогда не нравилась, она была некрасивая. На тыльной стороне у нее росли длинные рыжие волосы, и я неудачно ее отрубил, плохо отделил от предплечья, потому что у меня еще не было привычки. Видит Бог, в ту пору мой тесак был плохо наточен. Потом, с опытом, начиная с четвертой руки, я научился отделять их от вражеского предплечья одним махом, одним точным и сильным ударом тесака, который я часами точил перед свистком командира, дававшего сигнал к атаке.