Фари Тиам взяла меня за руку, посмотрела мне в глаза, а потом, украдкой, ниже. Затем Фари покинула компанию друзей, с которыми мы там были. А я чуть позже попрощался со всеми и пошел, держась на расстоянии, за Фари, которая направлялась к реке. Люди в Гандиоле не любят гулять ночью у реки. Это из-за богини Маме Кумба Банг. Из-за этого общего страха перед богиней реки мы с Фари Тиам никого и не встретили. Нам с Фари не было страшно, уж больно нам хотелось любить друг друга.
Видит Бог, Фари ни разу не обернулась. Она пошла к маленькой эбеновой роще внизу, у реки. Она углубилась в нее, а я за ней. Когда я ее догнал, то догадался, что Фари прислонилась спиной к дереву. Она стояла передо мной, ждала меня. Было полнолуние, но эбеновые деревья росли довольно часто и отбрасывали тень. Я угадывал Фари, стоявшую спиной к дереву, но видит Бог, лица ее я не видел. Фари притянула меня к себе, и я почувствовал, что она голая. Фари Тиам пахла ладаном и травянистой речной водой. Фари раздела меня, я не сопротивлялся. Фари увлекла меня за собой на землю, и я лег на нее. До Фари я не знал женщин, а Фари до меня не знала мужчин. Сам не знаю, как, я вошел внутрь Фари посередине ее туловища. Видит Бог, внутри у Фари было невероятно мягко, тепло и влажно. Я долго оставался внутри ее тела, не шевелясь, весь трепеща. Вдруг она начала поводить подо мной бедрами, сначала потихоньку, потом все быстрее и быстрее. Если бы я не был внутри Фари, я бы наверняка рассмеялся, так, должно быть, смешно мы выглядели: потому что я тоже начал вертеть бедрами во все стороны, и каждое мое движение Фари Тиам вознаграждала ответным толчком. Фари толкала меня бедрами, постанывая, а я тоже со стоном отвечал ей такими же движениями. Видит Бог, если бы это не было так чудесно, если бы я мог когда-то в мыслях представить себе, что мы будем вот так извиваться друг на друге, я бы очень смеялся. Но сейчас я не мог смеяться, я только стонал от счастья внутри Фари Тиам. Оттого, что мы раскачивали своими телами во все стороны, то, что случается всегда, случилось и на этот раз. Я кончил внутри Фари и закричал. Это было здорово, гораздо лучше, чем руками. Фари Тиам тоже закричала в самом конце. Хорошо, что нас никто не услышал.
Когда мы с Фари поднялись с земли, мы едва держались на ногах. В полумраке эбеновой рощи я не видел ее взгляда. А между тем светила полная луна, огромная, почти желтая, словно маленькое солнце, отражавшееся в травянистой воде реки. Она затмевала звезды вокруг себя, но нас от ее блеска защищали деревья. Фари Тиам оделась и помогла одеться мне – как маленькому. Фари поцеловала меня в щеку, а потом ушла в сторону Гандиоля, даже не обернувшись. Я остался один смотреть, как пылает в реке луна. Я долго еще смотрел на пылающую реку, ни о чем не думая. Видит Бог, больше до отъезда на войну я Фари Тиам не видел.
XV
Мадемуазель Франсуа, одна из множества дочек доктора Франсуа в белых платьях, смотрела на меня так же, как Фари Тиам в тот вечер, когда захотела, чтобы мы любили друг друга у пылающей реки. Я улыбнулся мадемуазель Франсуа, которая тоже очень красивая девушка – как Фари. У мадемуазель Франсуа голубые глаза. Мадемуазель Франсуа ответила мне на улыбку, и ее глаза задержались на середине моего туловища. Мадемуазель Франсуа не такая, как ее отец, доктор. Видит Бог, она живая. Мадемуазель Франсуа сказала мне своими голубыми глазами, что считает меня очень красивым – сверху донизу.
Но если бы Мадемба Диоп, мой больше чем брат, был еще жив, он сказал бы мне: «Нет, врешь, она не сказала тебе, что ты красивый! Мадемуазель Франсуа не сказала, что хочет тебя! Врешь, все это неправда, ты не умеешь говорить по-французски!» Но ведь, чтобы понимать язык взглядов, на котором говорит мадемуазель Франсуа, мне и не надо говорить по-французски. Видит Бог, я сам знаю, что я красивый, мне все глаза об этом говорят.
Голубые глаза и черные, глаза мужчин и женщин. Мне говорили об этом глаза Фари Тиам, как и глаза всех женщин Гандиоля, какого бы возраста они ни были. Глаза моих друзей, девушек и парней, всегда говорили это, когда я почти голым выходил на засыпанную песком площадку, где мы боролись врукопашную. Даже глаза Мадембы Диопа, этого тщедушного заморыша, невольно говорили мне во время этих схваток, что я самый красивый из всех.
Мадемба Диоп имел право говорить мне все, что ему хотелось, подтрунивать надо мной, потому что у нас было родство душ и одинаковая любовь к шутке. Мадемба Диоп мог посмеиваться, шутить, потому что он был мне больше чем брат. Но о моей внешности Мадемба никогда ничего не мог сказать. Я так красив, что, когда улыбаюсь, все люди, кроме тех, кого я принес в жертву на ничьей земле, улыбаются мне в ответ. Когда я обнажал свои зубы, белые-белые и ровные-ровные, даже Мадемба Диоп, самый большой насмешник, которого когда-либо носила земля, не мог удержаться и не показать в ответ свои страшненькие зубки. Но, видит Бог, Мадемба никогда не признался бы, что завидует моим белым-белым зубам, моим широченным плечам и груди, моей тонкой талии и плоскому животу, моим мускулистым ногам. Мадемба одними глазами говорил, что завидует мне и в то же время меня любит. Когда я побеждал в четырех поединках подряд и мое тело струилось темным светом в лучах луны, когда меня одолевали поклонницы и поклонники, глаза Мадембы всегда говорили мне: «Я тебя ревную, но я люблю тебя». Они говорили: «Мне хотелось бы быть тобой, но я тобой горжусь». Как все в этом мире, взгляд Мадембы имел две стороны.
Сейчас, когда я далеко от того боя, в котором потерял моего больше чем брата Мадембу, далеко от маленьких хитрых снарядов, что напрочь сносят голову, от крупных красных шариков, падающих с металлического неба, далеко от капитана Армана и его смертельного свистка, далеко от моего старшего по званию «шоколадного» товарища Ибрагимы Секка, награжденного крестом за боевые заслуги, я думаю, что ни за что не должен был насмехаться над моим другом. У Мадембы были некрасивые зубы, но он был храбрым. У Мадембы грудная клетка была как у голубя, но он был храбрым. У Мадембы были до ужаса тощие ноги, но это был настоящий воин. Я знаю, я понял, я не должен был своими словами заставлять его показывать мне свою храбрость, о которой я и так уже знал. Я знаю, я понял, что в день своей смерти Мадемба первым выскочил наружу, как только капитан просвистел сигнал к атаке, потому что завидовал мне и одновременно любил меня. Он хотел показать, что для настоящей храбрости не нужно иметь красивые зубы, красивые плечи и широкую грудь, сильные руки и ноги. Так что я теперь думаю, что Мадембу убили не только мои слова. Не только мои слова о тотеме рода Диоп, обидные, колючие, как металлические шарики, которые падают на нас с неба войны, убили его. Я знаю, я понял, что Мадембу, моего больше чем брата, который любил меня и одновременно мне завидовал, убила моя красота, моя сила. Его убили красота и сила моего тела, его убили взгляды женщин, направленные на середину моего туловища. Все эти взгляды, ласкавшие мои плечи, грудь, руки и ноги, задерживавшиеся на моих ровных зубах и на моем гордом носу с горбинкой.
Еще до того, как началась война, до того, как мы с Мадембой Диопом отправились вместе на войну, люди пытались нас поссорить. Видит Бог, дурные люди из Гандиоля решили нас разлучить, уже тогда рассказывая Мадембе, будто я колдун, демон, будто, пока он спит, я понемногу ем его жизненную силу. Эти люди из Гандиоля сказали Мадембе – я узнал это от Фари Тиам, которая любила нас обоих, – так вот, они сказали: «Смотри, какой Альфа Ндие цветущий и красивый, а ты – худой и уродливый. Это он впитывает все твои жизненные силы – тебе во вред, а себе на пользу, потому что он – колдун, демон, пожиратель душ, и нет у него к тебе никакой жалости. Брось его, не водись с ним, а то он живо обратит тебя в прах. Твои внутренности иссохнут и превратятся в пыль!» Но Мадемба, несмотря на эти злые слова, не оставил меня одного с моей сияющей красотой. Видит Бог, Мадемба никогда не верил, что я колдун, демон. Наоборот, когда однажды Мадемба вернулся с разбитой губой, я не мог и предположить, что он подрался, защищая меня от дурных людей из Гандиоля. Мне рассказала об этом Фари Тиам перед самым нашим с Мадембой отъездом во Францию, на войну. Благодаря Фари, которая любила нас обоих, я понял, что, несмотря на свою голубиную грудь, свои жутко худые руки и ноги, Мадемба, мой больше чем брат, не побоялся подраться с парнями, которые были гораздо сильнее его. Видит Бог, гораздо легче быть храбрым, когда у тебя широкая грудь, как у меня, и такие же сильные и мускулистые руки и ноги. Настоящие храбрецы, такие как Мадемба, это те, кто не боится драться, несмотря на свою слабость. Видит Бог, теперь я могу признаться себе самому: Мадемба был храбрее меня. Но я знаю, я слишком поздно понял, что должен был сказать ему это до того, как он умер.
Ну и что, что я не говорю на французском языке мадемуазель Франсуа? Я понял язык ее глаз, когда она смотрела мне на середину туловища. Это нетрудно понять. То же самое было и с Фари Тиам, и с другими женщинами, которые меня хотели.
Но, видит Бог, в прежнем мире сам я никогда не хотел никого, кроме Фари Тиам. Фари не была самой красивой среди девушек моего возраста, но от ее улыбки у меня переворачивалось сердце. Фари меня очень, очень волновала. Голос у Фари был нежный, как плеск реки, по которой утром плывут пироги на безмолвную рыбную ловлю. Улыбка у Фари была как заря, и ягодицы пухлые, как дюны в пустыне Ломпул. Глаза у Фари были как у лани и одновременно как у льва. То песчаная буря, то океан спокойствия. Видит Бог, чтобы завоевать любовь Фари, я мог бы пожертвовать дружбой Мадембы. К счастью, Фари выбрала меня, а не Мадембу. К счастью, мой больше чем брат уступил мне. Фари выбрала меня на глазах у всех, и Мадемба устранился.
Она выбрала меня однажды ночью в сезон дождей. Вместе с другими ребятами моего возраста мы решили устроить ночные посиделки, провести ночь без сна, поупражняться до рассвета в остроумии в имении родителей Мадембы. Мы собирались пить мавританский чай, есть сласти с девушками нашего возраста на дворе у Мадембы. Говорить намеками о любви. Скинувшись, мы купили в деревенской лавке три пачки мавританского чая и большую сахарную голову, завернутую в синюю бумагу. Из этого сахара мы приготовили сотню маленьких пирожных из сорго. Мы расстелили на мелком песке во дворе у Мадембы большие циновки. Когда стемнело, мы поставили семь маленьких чайничков на раскаленные подставки семи потрескивавших искрами плиток. Мы аккуратно разложили пирожные из сорго на больших металли