Посвящается Пэм Уиллверт Ауэ
Умопомешательства
Чистота
Жили мы в съемном доме, не первом и не последнем в долгой череде подобных местечек, где обитала наша семья в пору моего детства. Вскоре после переезда в этот самый дом отец стал прославлять философию «жизни внаем». Он заверил нас в том, что иначе никак и что всякий уход от подобного модус операнди – сильнейшее из заблуждений.
– Мы должны всячески потворствовать антисобственническому образу жизни, – говорил он мне, сестре и матери, высясь над нами, подобно башне, и полоща воздух ручищами. Мы внимали ему, рядком рассевшись на съемной софе в съемном жилище. – Мы по жизни ничем не владеем. Все в нашем мире сдается внаем. Даже все то, что в наших головах, сплошь у предыдущих поколений позаимствовано. Куда бы наша мысль ни свернула – эта дорожка уже была протоптана в миллионах голов миллионов других людей, и следы этих миллионов найти так же просто, как вмятины от спин прошлых жильцов, что сидели на вот этой вот софе. Мы живем в мире, где все поверхности, все суждения и все извращения захватаны и затерты до сквозных дыр кем-то другим. Тараканы давным-давно покинули отдельные головы и ползают что по нам, что кругом, и никуда от этого не деться.
Говоря так, отец все же немного лукавил – сам-то он всегда рвался куда-нибудь деться от тараканов, когда те являли себя из-под половиц очередного съемного жилья. На этот раз нам перепало особо затхлое местечко в районе с дурной репутацией, что был по соседству с районом еще более отпетым. Похоже, тут, ко всему прочему, водилось несколько привидений – но то же самое можно было сказать о любом доме, снятом моим отцом. Несколько раз за год мы паковали вещи и перебирались с места на место, притом одну нашу временную гавань от другой всегда отделяло солидное расстояние. Всякий раз на новом месте отец клялся и божился, что нашел свой дом мечты и что теперь дела у него пойдут в гору. Но вскоре после обустройства он начинал проводить все больше времени где-нибудь в подвале, порой не поднимаясь наверх неделями. Нам в его подвальные дела вмешиваться запрещалось – покуда он сам не приглашал нас посодействовать какой-нибудь очередной своей задумке. Чаще всего ассистировал ему один я – мать с сестрой уходили на «прогулки», о смысле которых мне никогда не рассказывали, да и по их возвращении никто мне ничего не объяснял. Отец списывал их отсутствие на какие-то «совместные увеселения» – под этими словами он прятал не то безразличие, не то полнейшее отсутствие интереса к делам жены и дочери. Не могу сказать, что я был против этого, – по крайней мере меня оставляли в покое. Менее всего мне не хватало матери с ее европейскими сигаретами, чей дым извечно отравлял воздух у нас дома. Как, пожалуй, все члены нашего семейства, я был докой по части измышления всевозможных саморазвлечений – не особо беспокоясь по поводу того, отвечала ли моя очередная отрада идеологии жизни взаймы.
Одним позднеосенним вечером я сидел в спальне, как раз раздумывая, чем бы таким занять себя, когда в дверь нашу позвонили. По меркам нашей жизни случай был – из ряда вон. И случилось же так, что мать с сестрицей гуляли, а отец уже много дней не казал головы из подвала – выяснять, кто явился по наши души, перепало мне. Дверного звонка я не слышал с тех самых пор, как мы переехали в новый дом, – и почему-то мне казалось, что ни разу не звучал он при мне и раньше, в других домах, где проходило мое детство. Мне вообще по какой-то причине думалось, что отец обрывал проводки всем дверным звонкам в доме, едва мы заселялись в него. Делать было нечего – я поковылял к двери, медленно и неохотно, надеясь, что нарушителю – или нарушителям? – нашего спокойствия наскучит ждать, и они уйдут. Но звонок затрезвонил снова – и, на мою удачу, случилось невероятное: из подвала на звук поднялся отец. Застыв на лестнице, в тени, я смотрел, как его нескладно-сутулая фигура миновала гостиную. На ходу он скинул с себя заляпанный лабораторный халат и забросил в угол. Я решил было, что отец ждал гостя – быть может, тот имел какое-то отношение к его работе; однако я ошибся, судя по всему тому, что смог подслушать, затаившись на верхних ступеньках лестницы.
Судя по голосу, гость был совсем молодой, и отец пропустил его в дом. Он говорил с ним открыто и дружелюбно, но я-то знал, каких усилий ему это стоило. Я даже прикинул про себя, как долго отец выдержит такой тон. Пока что он неслабо удивлял меня – провел визитера в гостиную и предложил «поговорить о делах в удобной обстановке». Из уст моего родича звучали подобные слова диковато.
– Как я еще в дверях сказал вам, сэр, – заговорил юноша, – я занимаюсь тем, что хожу по окрестным домам и рассказываю людям об очень важной организации…
– О «Гражданах за веру», так? – перебил его отец.
– Вы слышали о нас?
– Я заметил значок у вас на лацкане. Его достаточно, чтобы понять ваши общие идеи.
– Тогда, быть может, сделаете пожертвование?
– Разумеется, сделаю.
– Великолепно, сэр.
– Но только при том условии, что вы позволите мне бросить вызов вашим абсурдным воззрениям, проверить их, так сказать, на прочность. Даже хорошо, что вы пришли – я давно уже жду кого-нибудь… такого. В провидение не верю – наверняка вас привел случай.
Вот и подошел к концу запас отцовской открытости и дружелюбия.
– Сэр… – Брови молодого человека поползли вверх, демонстрируя его недоумение.
– Объяснюсь. В голове у вас засели два принципа – и, боюсь, на них одних у вас там все и держится. Первый – принцип наций, стран, вся эта белиберда про «края наших матерей» и «земли наших отцов». Второй – принцип божеств. Оба принципа – заблуждения. Нечистоты, забившие вашу голову. В простой девиз «Граждане за веру» вы умудрились уложить целых два из существующих трех грязных предрассудков, давно уж подлежащих забвению, хотя бы ради того, чтобы люди чуть лучше – чуть чище – воспринимали этот мир. Без этого чистого понимания – или хотя бы чего-то похожего, – все кругом сплошь катастрофа и останется катастрофой и дальше.
– Я понимаю вас, сэр. Не обязательно делать пожертвования, – произнес юноша, на что отец, тут же сунув руку в правый карман брюк, достал трубочку из банкнот, прихваченную резинкой, и продемонстрировал гостю:
– Отдам ее вам, если дадите мне шанс основательно почистить вашу голову от пыли.
– Моя вера – не пыль, сэр. Она не просто что-то, что существует только у меня в голове.
До этого момента я думал, что отец измывался над молодым человеком забавы ради, для того, чтобы отвлечься от своих трудов, в которых он буквально растворился за несколько последних дней. Однако тут же я заметил перемену в голосе отца, показавшуюся мне зловещей: от интонаций иконоборца старой школы, коего изображал, он перешел к безрассудной и бесчестной демагогии по отношению к гостю:
– Что ж, прошу меня простить. Я ни в коем случае не стану утверждать, что все это – только у вас в голове. Иначе как тогда объяснить то странное, что обитает в этом доме?
– Бог есть в каждом доме, – согласился юноша. – Он – вездесущ.
– Ну да, ну да. Но тут, поверьте, случай особый. В подвале…
Услышав слово «подвал», я мигом заподозрил, что отец, поминая о чем-то объяснимом только верой, ссылался на заселенность нашего дома призраками – не факт, что всерьез. Я-то к таким вещам был привычен, сам уже однажды помогал ему в небольшом эксперименте по выявлению их присутствия и целей (из его туманных объяснений, по крайней мере, выходило если не это, то нечто близкое). Тогда он даже позволил мне сохранить один сувенирчик на память о «первом этапе эксперимента», как он выразился. Я был почти уверен, что именно на этот факт отец и намекает.
– В подвале? – переспросил юноша.
– Да, – кивнул отец. – Могу показать вам.
– Не в моей голове, а в вашем подвале, – уточнил юноша, пытаясь смекнуть, что к чему.
– Да, именно так. Давайте я покажу вам. После вы – ваша организация – получите взнос, причем весьма щедрый. Как вам такая идея?
Юноша ответил не сразу, и, должно быть, именно по этой причине отец позвал меня. Я поднялся на несколько ступенек и выждал немного, потом стал спускаться – так, будто и не подслушивал их разговор все это время.
– Мой сын, – представил меня гостю отец, и тот поднялся, чтобы пожать мне руку. Он был худощав, костюм его явно происходил из комиссионного магазина – именно таким я его и представил по голосу.
– Дэниел, я хочу посвятить гостя в свои труды. Проследи, пожалуйста, чтобы нас никто не беспокоил, – сказал отец. Я кивнул – с таким видом, будто их дела меня взаправду волновали. Указав юноше на спуск в подвал, отец заверил меня: – Мы ненадолго.
Вне всяких сомнений, мое присутствие – вернее, моя нормальность – обеспечило согласие юноши на спуск в подвал. Мой отец это понимал, конечно же. А вот что от него ускользнуло – так то, что я тихо и незаметно оставил дом, когда дверь подвала закрылась за ним. Я задержался бы с ним, чтобы посмотреть, как далеко продвинулась его работа, на ранних стадиях которой он все-таки заручался моей помощью, но тем вечером мне хотелось навестить подругу, жившую по соседству.
Говоря «по соседству», я имею в виду не свой район, а тот самый, что был еще хуже нашего. Разделяло нас всего несколько улиц, но, пройдя их, можно было легко заметить разницу между домами, где на окнах были решетки, и домами, где никаких таких преград не было, ибо у жильцов их было попросту нечего красть, им не о чем было волноваться. Там, за этими домами, начинался другой мир – извращенный парадиз для бродяг и сумасбродов, где старые дома стояли вплотную друг к другу, иной раз сгоревшие или полуразрушенные, с черными провалами вместо дверей и окон, и где над пустырями светила луна совершенно особенная, чем-то отличная от той, что восходила ночами над всем остальным миром.
Однажды я набрел на ветхий дом, одиноко стоящий на отшибе. Сама мысль о том, что там кто-то, может статься, еще живет, распаляла мою фантазию, погружая ее в омут страшных догадок, – пока я шагал к нему через пустырь, вслушиваясь в хруст битого стекла под подошвами, мне чудились в сумерках таинственные тени. Подойдя поближе, я заметил тонкие, ставшие лохмотьями простыни вместо занавесок на окнах. Наконец после продолжительного созерцания, я углядел где-то внутри дома источник мягкого, колеблющегося света.
Вскоре после того как моя семья переехала в соседний район, где такие обитаемые руины не были редкостью, я осознал: то, что с виду для жилья непригодно, – едва ли не самый лучший тип жилья в принципе. Нетвердо встав на разбитый тротуар, полуразрушенный дом я рассматривал с благоговением, как некое чудесное видение, даже не сразу заметив, как одна из простыней на переднем окне слегка сдвинулась, и басовитый женский голос позвал меня:
– Эй, там! Парнишка. Деньги у тебя при себе есть?
– Найдется немного, – ответил я.
– Хорошо, сделаешь кое-что для меня?
– Что?
– Не мог бы ты купить мне немного салями? Той, что в длинных палках, не в коротких. Я тебе заплачу, когда вернешься.
Едва я возвратился из бакалеи, она снова окликнула меня из-за подсвеченной простыни:
– На крыльцо наступай осторожно – прогнило. Дверь открыта.
Как оказалось, мягкий колеблющийся свет шел от телевизора – и то был единственный свет во всем доме. Телевизор стоял на тумбочке напротив дивана, едва вмещавшего в себя дородную негритянку неопределенного возраста. В левой руке у нее была банка с майонезом, в правой – сырой на вид хот-дог, происходивший, по-видимому, из бумажного пакета, на пол брошенного. Облизав майонез с пальцев, негритянка, не отрывая глаз от экрана, завернула банку и пристроила ее рядом, прямо на диван – похоже, другой мебели в комнате не было. Я вручил ей салями, и она сунула мне в руку деньги. Там было ровно столько, сколько было мной потрачено, плюс еще доллар сверху.
Я сам не верил своему везению – я оказался в одном из тех домов, которые будоражили мое воображение с момента нашего переезда сюда. Ночь была холодной, а отопления тут, само собой, не было. Телевизор работал, судя по всему, от батареек – шнура со штепселем от него не шло. Мне казалось, будто я преодолел какой-то незримый барьер и проник на аванпост чудес, который долгое время был позабыт миром, в место, совершенно отрезанное от реальности. Я хотел спросить негритянку, нельзя ли мне будет пристроиться в каком-нибудь углу и никогда больше не покидать этот дом. Но вместо этого поинтересовался, можно ли сходить в ванную.
Она молча посмотрела на меня и достала что-то из-под диванных подушек. Это был фонарик. Негритянка протянула его мне:
– Подсвечивай дорогу, будь осторожен. Вторая дверь внизу, в холле. Не первая, усек? И смотри там не провались.
Пока я спускался вниз, луч фонарика выхватывал лишь щербатые да пыльные доски в радиусе нескольких футов. Войдя во вторую дверь, как мне и было сказано, я затворил ее за собой. Оказалось, за ней никакая не ванная, а огромный сортир деревенского типа. У дальней стены в полу зияла огромная дыра. Посветив в нее фонариком, я понял, что ведет она прямо в подвал дома. Внизу валялись осколки фаянсовой раковины и разбитый бачок, должно быть, провалившиеся туда из ванной, что некогда располагалась за первой дверью – той самой, которую мне было велено миновать. Поскольку ночь была холодной, а дом не отапливался, вонь тут стояла еще терпимая. Присев на корточки у края дыры, я направил фонарик вниз – так далеко, как только позволял тонкий луч; но все, что я смог разглядеть – куча битых бутылок, плавающих в дерьме. Невольно задумавшись о том, что может таиться в этом подвале, я глубоко погрузился в свои мысли.
– Эй, парнишка! – услышал я голос негритянки. – Ты там цел?
Поднявшись обратно в комнату, я увидел, что к негритянке явились еще гости. Когда они закрыли лица руками, я сообразил, что все еще держу перед собой зажженный фонарик. Выключив, я вернул его хозяйке, так и не поднявшейся за все время с дивана.
– Спасибо, – поблагодарил я ее на прощание, обходя гостей и следуя к двери. Перед тем, как покинуть дом, я обернулся и спросил, можно ли мне будет зайти к ней еще раз.
– Как хочешь, – ответила она. – Только, будь добр, захвати еще салями.
Вот так я и свел знакомство с Кэнди. Я навещал ее еще не раз после нашей первой встречи в тот незабываемый вечер. Конечно, я ходил к ней не только по вечерам. Порой, когда Кэнди была занята, я держался в стороне, покуда самый разношерстный народ – старые и молодые, белые и черные – наведывался и отчаливал. А в те дни, когда у нее было больше свободного времени, я вжимался в диван у нее под боком, и мы вместе смотрели телевизор. Порой мы болтали, хотя болтовня наша всегда отличалась непродолжительностью и некой поверхностностью – заканчиваясь сразу же, едва становилась ясна непреодолимая пропасть, что разделяла наши жизни. Например, когда я жаловался ей на отвратительные европейские сигареты моей матери, Кэнди никак не могла уяснить, что значит «европейские», а может, она и само слово не понимала. Точно так же и меня не всегда выручал небогатый жизненный опыт, и я не мог вникнуть во что-то, что Кэнди мимоходом упоминала в разговоре, пока мы смотрели телевизор.
Я навещал ее уже что-то около месяца, когда Кэнди сказала мне – просто так, вне всякого контекста:
– Знаешь, а у меня ведь был когда-то сынок – совсем как ты возрастом.
– А где же он теперь?
– О, его убили, – сказала она, словно этим все и объяснялось, без лишних уточнений.
Я никогда больше не спрашивал Кэнди о сыне, но слова ее не шли у меня из головы. И они, и тот смиренный и отстраненный голос, которым она их произнесла.
Позже я узнал, что в районе, где жила Кэнди, действительно были убиты несколько детей. Кто-то из них, похоже, стал жертвой серийного убийцы, начавшего свои кровавые похождения в городских гетто еще за несколько лет до нашего переезда сюда. О «чокнутом маньяке», что «режет глотки детям в том районе, где живет твоя подруга», меня со столь редким для нее волнением предупреждала мать. Тем вечером, покинув дом, где отец уединился в подвале с нашим юным гостем, и направляясь к Кэнди, я все думал об убийце детей. Узнав об этих преступлениях, я уже не мог спокойно ходить по улицам, что вели к дому Кэнди, – они будто наступали на меня, как бывает в страшных снах, когда всеми силами пытаешься забыть увиденные ужасы, но они идут тебе на ум снова и снова. Мне совсем не улыбалось пасть от руки детоубийцы, но сама возможность такого исхода отчего-то лишь усугубляла мое восхищение этими тесно стоящими домами и узкими проулками, в которых безраздельно властвовали тени, приличествующие любому неблагополучному району.
Вышагивая к дому Кэнди, я держал руку в кармане куртки. Там у меня лежало кое-что, сделанное отцом, – на случай, если кто-то надумал бы «причинить ущерб моему физическому здоровью», как сказал бы мой богатый на заумные словеса предок. У моей сестры была такая же штука – внешне неотличимая от простой авторучки. Отец запретил нам рассказывать об этих приспособлениях даже матери – чья личная безопасность была обеспечена купленным уже давно мелкокалиберным пистолетом. Порой мне очень хотелось похвастаться средством самозащиты перед Кэнди, но стыдно было нарушить данный отцу обет молчания. Так или иначе, у меня было с собой еще кое-что – завернутое в бумажный пакет, болтавшийся у меня на руке в такт шагам; и уж по поводу этого кое-чего от отца никаких секретных поручений не поступало. Возможно, все дело было в том, что отец не просчитал возможность того, что я вообще захочу это кому-нибудь показать.
То, чем я хотел поделиться с Кэнди, наполняло маленький плоский контейнер и являло собой побочный продукт первой фазы эксперимента моего отца, в коем я принял участие вскоре после нашего последнего переезда. Как я уже упоминал, наше нынешнее жилье, подобно всем пристанищам моего детства, было отмечено привиденческим присутствием, пусть даже и слабым, еле-еле заметным. Сильней всего оно ощущалось на чердаке, где я проводил много времени до того, как визиты к Кэнди вошли у меня в привычку. В нем, согласно моему опыту, не было ничего из ряда вон выходящего – оно все будто было сосредоточено около продольных деревянных балок под самой крышей. И из-за этого присутствия, вообразил себе я, один из прежних жильцов покончил с собой – повесившись на такой балке.
Я поделился догадками с отцом, но тот был ярым противником призраков и духов, и даже слов таких не выносил.
– На чердаке ничего нет! – стал втолковывать он мне. – Твое сознание просто вступает во взаимодействие с тамошней нездоровой атмосферой. Там, как и везде, проявляется своего рода энергия. В одних местах ее уровень низкий, в других, по неизвестной мне причине, – высокий. Понимаешь? Не чердак населяет призраками твою голову – наоборот, твоя голова населяет чердак призраками. В иных головах этих дурацких фантомов больше – тут названия роли не играют: привидения, божества, инопланетяне… К реальности это все не имеет никакого отношения. Однако это свидетельствует об истинных процессах в природе, способных оживлять и даже творить заново, которые тебе представляются «привидениями» или чем-то таким. И, кстати, я бы был очень не против, если ты помог бы мне это доказать. С помощью приспособления в подвале я мог бы извлечь из твоей головы всех этих чердачных призраков. Операция затронет лишь малую часть мозга, потому что, если перенести ее на весь мозг… ладно, не важно. Просто поверь мне: ты ничего не почувствуешь.
После процедуры ощущение призрачного присутствия покинуло меня. Отец извлек из моей головы зеленоватую субстанцию и поместил в маленький контейнер, который отдал мне, когда закончил исследовать пробу. Это был первый этап его эксперимента в области, до той поры неизвестной ни одному ученому, где мой родич был ни много ни мало Коперником или Галилеем – назовите любого успешного ученого, что первым в голову придет. Вообще, его научную самоотверженность я, как выяснилось, едва ли разделял. Пусть мне больше не казалось, что наверху что-то есть у меня никак не шел из головы образ человека, висящего в петле, перекинутой через одну из потолочных балок пустующего чердака, того мужчины, что оставил после себя незримое послесвечение, намек на иные миры. Поэтому я был приятно удивлен, обнаружив, что ощущение его присутствия вернулось ко мне, когда я стиснул в руке контейнер, неведомо как ставший будто бы отъемлемой частью меня и с лихвой вернувший чувство сверхъестественного ужаса. Именно эту коробочку я нес показать Кэнди в тот осенний вечер.
Когда я вошел в ее дом, внутри не творилось ничего такого, что могло помешать моей задумке. В другом конце комнаты к стене привалились двое, но они были столь отрешены от происходящего вокруг – если не сказать отключены, – что вряд ли вообще что-то замечали.
– Ну, что же ты принес Кэнди? – поинтересовалась моя подруга, глядя на бумажный пакет, который я держал в руках.
Я присел на диван рядом с ней, и Кэнди наклонилась ко мне.
– Это такая штука… – начал я, за крышку доставая контейнер из пакета, и тут же понял, что не знаю, как объяснить ей, что именно я притащил. Я ни в коем случае не хотел огорчать Кэнди, но не смог выдавить из себя ни слова, чтобы подготовить ее. – Не открывай. Просто держи.
– Похоже на желе, – сказала она, принимая контейнер в свои пухлые ладони.
К счастью, содержимое не представляло собой ничего страшного, выглядя достаточно безобидно в мягком свете телеэкрана. Кэнди осторожно сжала контейнер, словно понимала, что содержимое чрезвычайно ценно. Моя подруга совсем не казалась напуганной – скорее, даже расслабилась. Я понятия не имел, как Кэнди среагирует, лишь знал, что хочу поделиться с ней чем-то, чего никогда раньше не было в ее жизни, так же как она поделилась со мной чудесами своего жилища.
– Боже! – тихо воскликнула она. – Я знала! Знала, что он не оставил меня насовсем! Что я не одна!..
Позже я понял, что ее реакция вполне отвечала утверждениям моего отца. Как моя голова населяла чердак призраками повешенных, точно так же и голова Кэнди порождала свое собственное видение, абсолютно не схожее с моим. Казалось, она готова держать коробочку целую вечность. Но вечность быстро подошла к концу: у дома Кэнди притормозила машина непонятной марки. Водитель быстро вышел из автомобиля, агрессивно хлопнув дверцей.
– Кэнди, кажется, сейчас что-то будет, – сказал я. Она не хотела выпускать контейнер – пришлось буквально вытянуть его у нее из рук. Когда Кэнди наконец разжала руку и повернулась к двери, я, как и всегда, спрятался в одной из дальних комнат – в пустой спальне, где я любил сидеть в углу и думать о людях, когда-то спавших здесь долгими ночами. Но на этот раз я не стал садиться в угол, а принялся наблюдать за тем, что творится в главной комнате. Та машина снаружи остановилась слишком уж резко, слишком вызывающе, и водитель в длинном плаще шел к дому демонстративно агрессивной походкой. Распахнув дверь, он даже не стал затворять ее за собой.
– Где белый мальчишка? – спросил он.
– Здесь нет белых, – ответила Кэнди, глядя в телевизор. – Кроме вас, мистер.
Человек подошел к людям, сидящим у стены, и пнул каждого по очереди ногой.
– Если ты подзабыла, я один из тех, кто позволяет тебе проворачивать свои дела.
– Я знаю, кто вы, мистер Полицейский Детектив. Вы забрали моего мальчика – и других деток тоже.
– Заткнись, толстуха. Мне нужен белый мальчишка.
Достав из кармана отцовскую псевдоавторучку, я сковырнул с нее колпачок, обнажив короткую острую иглу, неотличимую от обычного писчего стерженька. Держа ручку так, чтобы ее никто не заметил, я шмыгнул в прихожую.
– Что тебе нужно? – спросил я чужака в длинном плаще.
– Я пришел отвести тебя домой, малыш.
Ежели и снисходили на меня когда-то предельно ясные озарения, то сейчас было как раз одно из них. А именно – я понял, что если пойду куда-то с этим человеком, то никогда уже не попаду домой.
– А ну поймай, – сказал я и запустил в чужака контейнером.
Он перехватил его в воздухе обеими руками – и на какую-то секунду лицо его озарила улыбка… растаявшая с такой скоростью, что я даже моргнуть не успел. Перемена заняла даже не секунду, а доли секунды – контейнер будто сам выскочил из его рук и запрыгал по полу. Быстро придя в себя, чужак рванулся вперед и схватил меня за руку – и тогда-то я вонзил в него жало фальшивки-авторучки. Не думаю, что Кэнди заметила мой выпад, не говоря уже о ее не вполне вменяемых гостях. Все, что они увидели: чужак в длинном плаще вдруг отпустил меня и тут же повалился на пол без движения. Очевидно, яд действовал моментально. Кто-то из гостей Кэнди выступил вперед и пнул упавшего – совсем как тот недавно пинал его самого.
– Он готов, Кэнди.
– Ты уверен?
Второй мужчина поднялся на ноги и пнул лежавшего на полу чужака по голове.
– На все сто.
– Вот блин, – пробормотала Кэнди. – Парни, он на вашей совести. Я его трогать не буду.
Я нашел контейнер, на счастье не пострадавший, и уселся на диван рядышком с Кэнди. Двое мужчин перед нами наскоро раздели труп до трусов-«боксеров». Один мародер стал их стягивать, говоря при этом – будто оправдываясь:
– Совсем новые, чего добру пропадать…
Однако, едва открылось то, что было под ними, он остановился. Мы все это увидели. Интересно, смутились ли все остальные точно так же, как я? О подобных вещах я размышлял с долей наивного идеализма, в духе древних мифов, известных многим поколениям.
Но глазам моим предстало совсем другое.
– В дыру! – нервно крикнула Кэнди, указывая в коридор. – Скиньте эту гадость в дыру!
Мужчины оттащили тело в туалет и бросили его в подвал. Труп шлепнулся вниз – достаточно громко. Когда дело было сделано и двое вернулись в комнату, Кэнди им велела:
– Забирайте его тряпье, отгоните куда-нибудь машину – и все, видеть вас тут не хочу.
Прежде чем совсем уехать, один из мужчин заглянул в дом.
– Там у него чертова прорва денег, Кэнди. Они тебе будут нужны – ты же не сможешь тут и дальше жить.
К моему облегчению, она взяла часть денег. Я встал с дивана и поставил контейнер с зеленой субстанцией на подушку около Кэнди.
– Куда ты пойдешь? – спросил я.
– В городе полно домов, как этот. Без отопления, без электричества, без канализации… да и без арендной платы. Я не пропаду.
– Я никому ничего не скажу.
– Знаю, что не скажешь. Счастливо, малыш. Береги себя.
Я попрощался и поплелся домой, поневоле думая о том, что сейчас лежало в подвале дома Кэнди. До дома добрался уже за полночь. Мать с сестрой, похоже, опередили меня: я учуял дым маминых «европейских» сигарет, едва успев войти. Отец лежал на диване в гостиной, явно измученный долгими днями работы в подвале. Вдобавок он выглядел взволнованным: широко распахнув глаза, он качал головой, словно выражая отвращение или несогласие – или и первое и второе разом, – и все твердил:
– Безнадежная нечистота, безнадежная нечистота.
Эти слова помогли мне избавиться от мыслей о том, что произошло в доме Кэнди. Ко всему прочему, они напомнили мне, что я хотел спросить отца о разговоре с тем молодым человеком в подержанном костюме, заходившим к нам этим вечером. Однако состояние отца явно не располагало к беседе. Он ни на что не обращал внимания, а меньше всего – на факт моего присутствия. И так как попадаться на глаза сестре или матери я не хотел – их шаги доносились откуда-то сверху (видимо, еще распаковывали только что привезенные покупки), – то решил, пользуясь случаем, сойти в подвал, куда доступ мне обыкновенно был заказан. Я думал, что это поможет мне отвлечься от пережитого тем вечером.
Хотя даже при спуске в отцовский подвал мысли мои тянуло как магнитом в мрачные глубины подвала в доме Кэнди – теперь уже бывшем доме. Дойдя до последней ступеньки лестницы, я оказался в плену атмосферы разрухи и крайнего беспорядка – все еще приятного моему глазу, как я с радостью обнаружил. Однако, увидев, в каком состоянии находится рабочее место отца, я жуть как перепугался – чего раньше почти никогда не бывало.
По подвалу будто торнадо прошелся. Словно мой отец схватил топор и разгромил свое изобретение, служащее осуществлению какого-то научного замысла, известного ему одному. Обрывки проводов и высоковольтных кабелей свисали с потолка, как тропические лианы. Жирная зеленая масса покрыла весь пол, забила водосток. Бродя среди рассыпанных битых стекол и изорванных бумаг, я подобрал несколько страниц, что были грубо выдраны из отцовского лабораторного журнала. Причудливые диаграммы и графики перекрывались словами, написанными толстым черным маркером. На каждой странице было слово «НЕЧИСТОТА», намалеванное поверх записей, ни дать ни взять граффити на стенках общественного туалета. Часто повторялись фразы вроде «НИЧЕГО, КРОМЕ НЕЧИСТОТ», «НЕЧИСТЫЕ ГОЛОВЫ», «НИЧТО НЕ ОТКРЫТО», «НЕТ ЧИСТОЙ КОНЦЕПЦИИ», «НЕВОЗМОЖНЫЕ НЕЧИСТОТЫ», и чаще всех остальных – «СИЛЫ НЕЧИСТОЙ ВСЕЛЕННОЙ».
В дальнем конце подвала я заметил странную штуку, больше всего похожую на гибрид королевского трона и электрического стула. К ней был привязан молодой человек в бэушном костюме. Ремни охватывали все его тело – руки, ноги, даже голову. Глаза молодого человека были открыты, но смотрели куда-то вдаль. Я заметил, что зеленое желе вытекало из открытого контейнера размером с термос, стоящего рядом со стулом. На контейнере была бирка со словами «ПРОДУКТ ОЧИСТКИ». Все наваждения, все боги и монстры, жившие до поры в голове юноши из «Граждан за веру», утекали у меня на глазах в канализацию, извлеченные моим отцом. Должно быть, часть своей силы они растеряли – выдохлись вне сосуда, содержавшего их, потому как я не ощущал никакого призрачного присутствия – ни враждебного, ни дружелюбного – в этой остаточной субстанции.
Я не знал, был ли молодой человек жив – в любом смысле этого слова. Пожалуй, скорее да, чем нет. Как бы то ни было, его состояние подсказывало, что моей семье стоило начать подыскивать дом для переезда.
– Что тут опять случилось? – спросила моя сестра с другого конца подвала. Она уселась там на лестнице. – Похоже, еще один папин научный проект зашел в тупик.
– Похоже на то, – сказал я, идя обратно.
– Как ты думаешь, у этого парня было много денег?
– Не знаю. Может быть. Он собирал пожертвования для какой-то организации.
– Вот и славно. Мы с мамой вернулись без гроша в кармане, хотя вроде бы ни на что особо не тратились.
– Куда вы ездили? – Я присел на ступеньку вплотную к ней.
– Ты же знаешь, мне нельзя об этом говорить.
– Но я не могу не спросить.
Немного помолчав, она прошептала:
– Дэниел, ты знаешь, что такое гермафродит?
Я постарался не выдать своей реакции на слова сестры, которые подняли во мне целую бурю эмоций и образов. Вот что смущало в убитом детективе: я всегда полагал (во всяком случае, воображал), что органы у людей разного пола четко разделены. Но у полицейского все было не так, как я уже говорил. Вот уж спасибо, Элиза. Несмотря на запреты матери о чем-либо мне рассказывать, моя дорогая сестренка всегда находила способ рассказать мне, что там у них происходит.
– А почему ты спрашиваешь? – прошептал я в ответ. – Ты когда с мамой ездила, что-то такое видела?
– Конечно, нет.
– Ты должна все рассказать мне, Элиза. О чем они говорили с мамой? Она говорила с ним обо мне, да?
– Откуда мне знать, Дэниел, – ответила Элиза, поднимаясь и направляясь к ступенькам. Наверху лестницы она обернулась и спросила:
– Когда все это закончится, Дэниел? Каждый раз, когда я заговариваю о тебе, мама молчит как рыба. Чепуха какая-то, ей-богу.
– Видимо, стоит винить во всем силы нечистой Вселенной? – развел я руками.
– Чего-чего? – озадачилась сестра.
– Во внешнем мире смысла искать не стоит, если ты еще не поняла. Суть – она в наших головах, как говорит папа.
– Не знаю, на что ты намекаешь, но об одном прошу – не говори матери о том, что мы с тобой болтали. Если выдашь – больше ничегошеньки тебе не скажу, – пригрозила она напоследок, взбегая на второй этаж.
Я пошел за ней. Рядом с отцом на диване уже сидела мама, вскрывая изобилие коробочек, вытаскивая из сумок уйму разных вещиц – видимо, показывая, что они с Элизой накупили, пока гуляли. Я присел на стул напротив них.
– Привет, малыш, – сказала моя мать.
– Привет, мам, – ответил я и обратился к отцу: – Пап, можно я кое-что спрошу?
Он по-прежнему выглядел слегка не в себе.
– Папа?..
– Твой отец очень устал, солнышко.
– Знаю. Я просто хотел кое-что у него спросить. Пап, когда ты говорил с тем парнем, ты что-то сказал про три… принципа – вроде так ты их назвал?
– Страны, божества, – произнес отец, будто выходя из глубокого ступора. – То, что мешает ясному постижению мира.
– Ага. Но есть же еще третий принцип. Ты никогда не говорил о нем.
Но отец уже умолк, сверля пол опустошенным взглядом. Мать же почему-то улыбалась. Она-то уж точно слышала обо всем этом не один раз.
– Третий принцип? – переспросила она, выпуская сигаретный дым в мою сторону. – Что ж, третий принцип – это семья, солнышко.
Градоначальник
Однажды серым утром, незадолго до начала зимы, по городу пронеслась тревожная весть: градоначальник пропал из своего кабинета, и никто не может его нигде сыскать. Народ поначалу пустил все на самотек – такое ведь случалось и раньше, и всегда единственной на такие обстоятельства реакцией служило невмешательство.
Кернс, старый водитель трамвая, таскавшегося вверх-вниз по главной улице, первым осторожно высказал мысль о том, что градоначальник больше уж не вернется, ибо пребывает ныне не с нами во всех смыслах этих слов. Шагая к своему дому от трамвайного депо на другом конце города, он подметил, что тусклая лампа, обычно горевшая в кабинетном окне градоначальника, погасла.
Само по себе это ничего не значило – возможно, просто перегорела лампочка или перемкнуло в электросети здания. Может, и чего посерьезнее случилось, коль скоро не горел даже свет в апартаментах этажом выше кабинета градоначальника, которые он занимал с момента своего вступления в должность. Вообще, мы все знали его как человека, особо не беспокоящегося о коммунальных проблемах ни у себя в офисе, ни даже в собственной квартире.
В итоге самовольное народное собрание у муниципалитета активно обсуждало версии случившегося – перегоревшая лампочка или короткое замыкание в сети? – со все нарастающим возбуждением. Больше всех тревожился, понятное дело, сам Кернс, который как-никак проникся проблемой на пару минут раньше всех остальных. Мы не в первый раз, как я уже упоминал, имели дело с такими выходками градоначальника, но только водитель трамвая, призвавший нас к решительным действиям, впервые положил конец одним пустым пересудам.
– Нужно что-то предпринять, – сказал он. – Пора бы уже и разобраться, что с ним не так.
Риттер, державший в городе скобяную лавку, вскрыл дверь кабинета градоначальника, и несколько человек вошли внутрь. Комната выглядела чисто – должно быть, из-за почти полного отсутствия мебели. Все, что здесь стояло, – стол, стул и одинокая лампа на нем. Вокруг – только голые стены. Самые любопытные из нас ничего не нашли даже в ящиках стола. Риттер проверил розетку, в которую была включена лампа; кто-то вызвался сходить проверить щит с предохранителями. Вся эта суета только оттягивала неизбежное – все боялись включить эту лампу и узнать, действительно ли лампочка перегорела, или кабинет кто-то погрузил во мрак умышленно. Последнее, как все понимали, прямо указало бы на то, что на управе градоначальника кто-то поставил крест.
Были времена, когда успешной заменой городской администрации служила церковная ратуша, что возвышалась над южным околотком главной улицы. Освещалась она, само собой, не какой-нибудь там утлой лампой, навинченной на край потертого стола, а огромной люстрой, и та, подобно маяку, сигнализировала о том, что главный чиновник города все еще с нами. Когда ратуша пришла в упадок и ее забросили, органы управления перебрались сюда, и перебоев с электроэнергией не было – светились и верхние этажи старой филармонии (со временем закрывшейся), и витрины магазинов внизу. Теперь вот, неожиданно для всех, пришел день, когда со светом в городе стало совсем худо.
– Его тут нет, – крикнул сверху Кернс, проверивший апартаменты градоначальника.
Тогда я набрался храбрости, сунул руку за абажур и щелкнул кнопкой, что венчала его. Лампа включилась – и все сразу умолкли. После затянувшейся тишины кто-то – по сей день не могу вспомнить, кому же тот голос принадлежал, – произнес:
– Он… он нас бросил.
Слова эти разнеслись по толпе за дверями кабинета… и в итоге все узнали правду. Мы не заблуждались тогда, сваливая все на какую-то ошибку или плутовство. Ни ошибки тут, ни плутовства быть не могло – ибо прежний градоначальник однозначно сложил полномочия, и все, что нам оставалось, – ждать нового назначения сверху, если таковое еще не было сделано.
Но сидеть сложа руки тоже не хотелось, и весь остаток того серого утра и дня отвели мы на поиски. За время моей жизни в городе поиски пропавших людей – а градоначальники у нас исчезали регулярно, сменяя друг друга, – с каждым годом проходили все быстрее и эффективнее, потому как построек и домов стало гораздо меньше, чем в дни моих детства и юности. Некогда оживленные кварталы города превратились в пустыри с битым стеклом и пожухшими сорняками – все в угоду некоему пришедшему незнамо откуда духу упадка. Когда я был молод и полон амбиций, клялся, что куплю дом в центральном районе с названием Хилл. Собственно, это название за ним и поныне значится – вот только из процветающего уголка он превратился в грубую плешь на лице города, почти сровнявшуюся с землей.
Убедившись, что управителя в городе более нет, мы отправились в пригород и поиски продолжили уже там – прочесывая окрестности таким же образом. Как я уже упоминал, дело шло к зиме, и прямому обзору мешали только ветви нагих деревьев. Продвигаясь по затвердевшей земле, поисковая наша группа старалась покрыть каждый метр, но до профессиональных спасателей нам, само собой, было далеко.
Раньше, когда градоначальник пропадал и лампа в его кабинете гасла, нам ни разу не удавалось отыскать его – ни живым, ни мертвым. Собственно, и в этот раз мы не надеялись на успех, а просто хотели отчитаться перед грядущим новым управителем, что пытались отыскать его предшественника. Для каждого следующего градоначальника этот ритуал значил все меньше и меньше, а последний, сдается мне, и вовсе не принял наши попытки найти своего предшественника всерьез. Когда, придя к нему, мы доложили, что рыскали в снежной буре и сделали все, что могли, он, отделавшись сухо брошенным «что ж, вы молодцы», велел нам идти по домам, а сам вернулся к себе – досыпать.
– Зачем мы это делаем? – спросил парикмахер Лиман, когда мы вышли от него. – Никогда ведь никого не находим.
Я напомнил ему и остальным о разделе городского устава, где было прописано, что в случае пропажи градоначальника население должно своими силами «организовать поиски в городе и на прилегающих территориях». Таково было одно из условий соглашения, заключенного основателями, – значит, нам, их наследникам, надлежит его выполнять. К сожалению, в архивах, которые хранились в здании новой оперы и погибли в пожаре, уничтожившем эту жалкую халупу несколько лет назад, нигде не было указано, с кем же наши предки заключили это соглашение. (Сама городская хартия теперь представляла пару криво сформулированных параграфов, восстановленных по воспоминаниям и преданиям, хотя детали этого примитивного документа редко кто обсуждал.) Когда-то, без сомнения, основатели выбрали наилучшее решение для выживания и процветания нашего города и составили соглашение, по которому теперь действовали их потомки. Ничего необычного в таких действиях и соглашениях не было.
– Все эти странные правила были написаны очень давно, – заметил Лиман в тот серый весенний день. – Мне кажется, пора прекратить слепо исполнять их и узнать, что тут вообще творится.
Многие жители поддержали его. Многие, но не я. Увы, старый градоначальник уже не мог ответить на наши вопросы, и все, рыская в пригороде накануне зимы, клялись, что засыплют вопросами нового. Обычно тот прибывал в город тогда, когда становилось ясно, что поиски бесполезны, иногда буквально в тот же день.
Первым делом все хотели узнать, зачем раз за разом тщетно искать канувших градоначальников. Кто-то выдвинул предположение, что это такой отвлекающий маневр – пока все ищут, новый градоначальник вступает в должность прежде, чем кто-либо заметит, откуда и на чем он прибыл. Находились и такие, что видели в нашем предприятии некую цель, о которой мы просто не знали. Так или иначе, все мы сошлись на том, что городу – вернее, его остаткам – пора бы уже открыть новую, более просвещенную страницу своей летописи. Однако, когда мы достигли последней пригородной постройки, полуразрушенной нежилой фермы, резолюции наши все до единой растворились в серости вечера, окутавшей окрестности своим саваном.
Традиционно, доходя до фермы и примыкающего к ней сарая, мы ставили точку в поисках и возвращались в город. Солнце готовилось вот-вот зайти, и после беглого осмотра этих двух строений времени оставалось только на то, чтобы добраться домой до наступления темноты. Но в этот раз кое-что привлекло наше внимание. Стараясь держаться поодаль от фермы, этого странного силуэта на фоне беспросветно угрюмого горизонта, мы пригляделись к сараю. На побитых временем досках, кое-как сколоченных кем-то и когда-то в единое целое, мы нашли прежде невиданные надписи – будто бы вырезанные острым ножом. Слова едва читались местами, их вереницы заползали на те доски, что прогнили или вовсе вывалились. Кернс, водитель трамвая, встал рядом со мной.
– Это то, о чем я думаю? – спросил он почти шепотом.
– Похоже, что да.
– А свет внутри?..
– Будто угли тлеют, – сказал я, приглядываясь к красноватому сиянию, пробивавшемуся из темных сарайных недр.
Узнав о прибытии нового градоначальника – откуда бы и каким бы способом он ни пришел, – мы все отвернулись и молча пошли в сторону города, медленно шагая по серой сельской местности, которая день ото дня все более подчинялась надвигающейся зиме.
Несмотря на слегка сбивающее с толку открытие, мы с ним вполне смирились – ну или просто пока не решались выказывать опасения открыто. Если подумать – так ли важно, что тот, кто раньше заседал в здании на главной улице с табличкой «ГРАДОНАЧАЛЬНИК» над дверью, предпочел занять сарай, на чьих полусгнивших стенках было многажды нацарапано ножом то же самое? Как будто таких перемен не было раньше. Когда-то градоначальники вели свои дела в ратуше, жили в богатых апартаментах в Хилл, потом – в здании администрации, ну а теперь пришел черед обветшалого сарая близ заброшенной фермы. Какие года – такие законы, какие стада – такие загоны. Сама суть нашей жизни изменчива, ничто не остается прежним.
Вот взять хотя бы меня. Я уже говорил, что планировал купить дом в Хилл. Какое-то время я вел доставочное дело и вполне уверенно шагал к намеченной цели. Однако к тому времени, как прибыл предыдущий градоначальник, я уже мел полы в цирюльне Лимана и хватался за всякую подвернувшуюся подработку. Так уж вышло, что у меня пропало всякое желание заниматься доставкой, когда Хилл пришел в упадок.
Возможно, причиной неудач города и его жителей служила плохая работа предыдущих градоначальников – те, годами сменяя один другого, выказывали все меньше управленческих талантов и к обязанностям своим подходили спустя рукава. Интересно, каким будет этот управленец? Предыдущий вот, который и так никогда не был эталоном руководителя, повадился незадолго до конца своего срока спать прямо за рабочим столом.
С другой стороны, каждый новый градоначальник так или иначе вносил в наш быт какие-нибудь новшества, причем далеко не всегда пагубные. И даже если здание новой филармонии было отстроено небрежно и в любой момент могло загореться, оно хотя бы показывало, что меры по восстановлению общественной жизни если не предпринимаются в полной мере, то хотя бы отвечают минимуму приличий. А скажем, наш последний градоначальник загорелся идеей запустить трамвай по главной улице. В первые дни своей управленческой деятельности он пригласил к нам иногородних рабочих, дабы возвести сей памятник реформаторскому началу. Нельзя сказать, что на городишко, который без труда можно было обойти пешком от окраины до окраины, не говоря уже о велосипеде, трамвай произвел большое впечатление. Но когда пути все-таки сдали в эксплуатацию, иные из нас, даже пребывающие в добром телесном здравии, время от времени прокатывались на нем, хотя бы ради новых впечатлений. Кто-то даже делал это для забавы, катаясь от одной конечной до другой. Кроме того, наконец-то нашлась постоянная работка для Кернса, чего с ним отродясь не случалось.
В общем, ко всякому новому подосланному откуда-то извне градоначальнику мы привыкали, как-то сживались с ним. Никто не ждал от нового управленца четкой политики, но, если вдруг ему захотелось бы что-то учинить, мы были бы только за. Так жило уже не первое городское поколение. При этом порядке вещей мы рождались, к нему приспосабливались. Противиться этому значило обрекать себя на неизвестность, а нас она глубоко в душе страшила. Но несмотря на то, что новый градоначальник решил поселиться в сарае рядом с заброшенной фермой, мы не ждали, что городской уклад ждут какие-то более радикальные, поистине исторические перемены.
Первое распоряжение нового градоначальника пришло к нам на листе бумаги, гонимом ветром вдоль мостовых главной улицы и угодившем прямо в руки старушке, показавшей его позже нам. Бумага была плотная, как картон, бурого оттенка, надпись на ней вычертили будто бы обугленной деревяшкой – в той же кривоватой манере, что и те слова на дощатых старых стенах сарая за городом. А написано там было вот что: «ДИМОНТИРУЙТЕ ТРОМВАЙНЫЕ ПУТИ».
Хотя буквальный смысл этих слов был вполне очевиден, мы не хотели действовать в соответствии с требованием, которое было столь неясным по своей сути и цели. Не было ничего беспрецедентного в том, что новый градоначальник уничтожал какое-то сооружение, поставленное старой администрацией, – как бы подчеркивая, что прежний порядок миновал, и в городе объявилось место чему-то новому. Но обычно называлась причина, какая-то разумная отговорка для свершения подобного акта. Очевиднейшим образом распоряжение нового градоначальника избавиться от трамвайной линии ничем подобным не страдало. Поэтому мы решили ничего не делать до тех пор, пока нет конкретики. Риттер предложил написать свое письмо и спросить о дальнейших инструкциях. Письмо можно было оставить у двери сарая, где заседал градоначальник. Само собой, добровольцев на такую задумку не сыскалось. До получения подробных объяснений трамвайные пути так и стояли невредимыми.
На следующее утро трамвай прокатился первым рейсом вдоль главной улицы без остановок, не подобрав скопившихся на тротуарах пассажиров.
– Смотри-ка, – сказал мне Лиман, глядя из панорамного окна своей парикмахерской. Он вышел на улицу, я, поставив метлу к стене, подтянулся следом. Все так и застыли на улице, провожая глазами трамвай, пока тот не остановился на другом конце города.
– Там, за рулем, никого нет, – сказал Лиман. Несколько человек закивали, дружно с ним соглашаясь.
Когда стало ясно, что трамвай не собирается возвращаться обратно, несколько горожан направились к вагону, чтобы разузнать все на месте. Когда мы разжали створки пневматических дверей и вошли в салон, на полу мы нашли раздетое догола искалеченное тело водителя Кернса. В том, что он мертв, никаких сомнений не было. На груди у него были выжжены слова: ДИМОНТИРУЙТЕ ТРОМВАЙНЫЕ ПУТИ.
Несколько следующих дней мы провели, исполняя указание. Выкорчевали рельсы по всему маршруту и срезали со столбов электрические провода. Когда дело было сделано, кто-то заметил еще один лист бурой бумаги – он упал будто бы прямо с неба, кружась и подпрыгивая, как воздушный змей. Встав вокруг него, мы прочли новое сообщение.
«ХАРОШАЯ РОБОТА, – хвалили криво нацарапанные слова. – ТРУДИТИСЬ ЧЕСТНА ВО ИМЯ ДОЛЬНЕЙШИХ ПИРЕМЕН».
Перемен взаправду предстояло немало. Облик всего города претерпевал метаморфозы – снова явились ремонтники и стали возводить, сносить и украшать дома, и не только те, что стояли на главной улице, но и все дальше от центра, ближе к окраинам. Нас проинструктировали не мешать им, и всю угрюмую зиму напролет они перекраивали городские интерьеры и фасады на какой-то новый лад. После всех приготовлений и реноваций город стал похож на передвижное шоу. Горожанам в нем были уготованы балаганные роли – о чем наше новое руководство не преминуло уведомить, каждого – лично.
Скобяная лавка Риттера, например, лишилась всех хозяйственных мелочей, сделавшись запутанным лабиринтом из нужников. Ступая внутрь с главного крыльца, вы сразу утыкались в унитаз и раковину в ставшем неожиданно узким помещении. В дальней стене находилась дверь, ведущая к еще одному, чуть более просторному отхожему месту. Все следующие помещения имели уже по две двери, уводившие к другим туалетам, и до некоторых из них можно было добраться, только взбираясь по всходящей винтовой лестнице или же спускаясь по длинному узкому коридору. Туалеты отличались размерами и росписью стен, ни один не работал по прямому назначению. Снаружи скобяная лавка Риттера была отделана крупной плиткой и двумя декоративными башенками, возвышавшимися над крышей. Вывеска над входной дверью бывшей лавки гласила: «ЦИТАДЕЛЬ КОМФОРТА». Новая работа Риттера заключалась в том, чтобы сидеть на табуретке у входа в незамысловатой униформе с вышитыми буквами «ДЕЖУРНЫЙ» на левом плече.
Лиману повезло с новым поприщем еще меньше. Его парикмахерскую переделали в огромный манеж и наградили вывеской «ДЕТСКИЙ ГОРОДОК». Сам он был вынужден теперь расхаживать меж набивных игрушек, огромных и маленьких, в нелепом детском костюмчике, смотревшемся на взрослом мужчине издевательски.
Словом, вся главная улица сменила профиль, пусть и не всегда на столь эксцентричный, как в случае с «Цитаделью комфорта» или «Детским городком». Порой за пустующей с виду витриной здесь скрывалось что-то вроде кинотеатра, где на голую стену проецировались странные мультипликационные фильмы. В складских подвалах внезапно обнаруживались картинные галереи, увешанные сомнительного вида мазней. А иной раз обнаруживалось, что опустевший магазин взаправду пуст. Более того, стоило кому-то зайти в него с главной двери – та наглухо захлопывалась, и помещение приходилось покидать через черный ход.
Переулки позади главной улицы превратились в крытые аркадные туннели, где постоянно царил сумрак. Однако тусклые лампы располагались так, что, бродя между высокими деревянными заборами и кирпичными стенами, вы никогда не оказывались в абсолютной темноте. Многие переулки внезапно оканчивались в чьей-нибудь гостиной или кухне, откуда можно было спокойно вернуться назад, на улицу, а некоторые – выродились в бессмысленно узкие тупики, в которых нельзя было ни вздохнуть, ни развернуться толком. Некоторые переулки преображались по всей своей протяженности так, что городишко начинал казаться настоящим мегаполисом; иллюзию подкрепляли шум людских толп и вой тревожных сирен. Звучали те будто издалека, но на самом деле это были лишь фонограммы, несущиеся из хитроумных потаенных динамиков. Я знал наверняка: в мои новые обязанности входило обслуживание этих штук в одном таком районе, где по сторонам поднимались стены высотных домов, расписанные, как театральные кулисы, и увитые зигзагообразными пожарными лестницами.
На краю безымянного переулка, где из фальшивой канализационной решетки нагнетался пар, я торговал в киоске супом в бумажных стаканчиках. Точнее, мне дали на продажу не суп, а что-то вроде растворимого бульона. На полу киоска валялся тонкий матрас, где я мог спать ночью или просто когда хотелось. Казалось маловероятным, что хоть кто-нибудь из клиентов рискнет одолеть весь этот лабиринт переулков, чтобы отведать моего супца. Подкреплялся я своим же товаром, разводя похожий на песок концентрат водой. Мне казалось, что новый градоначальник наконец-то преуспеет в выполнении задачи, с которым его предшественники лениво тянули уж много лет кряду, и полностью лишит город тех немногих ресурсов, что еще оставались. Оказалось, я был в корне не прав.
Несколько первых недель киоск не знал отбоя от желающих купить мою бодягу желтушного оттенка – причем не местных даже, а прибывших откуда-то еще. У каждого, или почти у каждого, я подмечал в руке или в кармане брошюрку. Однажды одну такую забыли у меня на прилавке, и, улучив свободную минуту, я проглядел ее. Обложка буклетика зазывала: «РАЗВЛЕКИТЕСЬ В НАШЕМ ВЕСЕЛОМ ГОРОДЕ». Внутри сыскалось несколько снимков «достопримечательностей», какие наш город мог предложить любопытному туристу. Тут я восхитился замыслом градоначальника: мало того, что никто не знал даже этого человека, забравшего наши последние гроши на строительство масштабных декораций, каких наш город еще не видывал, и несомненно поимевшего с этих проектов свою выгоду, – так еще и гениальное приложение усилий обеспечило столь беспрецедентный приток доходов в наш городок.
Конечно, по-настоящему процветал здесь один лишь он: ежедневно, а порой и ежечасно деньги изымались из всех аттракционов и торговых точек, из города выезжали машины, охраняемые людьми, судя по всему до зубов вооруженными. Кроме того, я заметил, что среди туристов сновали шпионы, приставленные специально для слежки за местными жителями, чтобы убедиться, что ни один из нас не присвоил себе пару лишних грошей из той прибыли, которая обрушилась на наш город. Тем не менее если раньше от нашего руководства мы не ждали ничего, кроме медленного обнищания, сейчас у нас появился шанс хоть как-то свести концы с концами.
Однако же в один прекрасный день поток туристов стал редеть. Вскоре новый бизнес города сошел на нет. Люди с суровыми лицами перестали раскатывать на инкассаторской машине, и мы начали опасаться худшего. Однажды вечером мы, нерешительно посматривая по сторонам, собрались на главной площади под провисшим баннером, сообщавшим: «ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ В ВЕСЕЛЫЙ ГОРОДОК».
– Кажется, все, – сказал Риттер, все еще обряженный в униформу смотрителя нужников.
– Есть только один способ проверить, – произнес Лиман, уже переодевшийся в свою взрослую одежду.
За несколько недель до наступления зимы мы снова отправились в пригород под серым небом. Приближались сумерки, и, задолго до того, как мы добрались до сарая управляющего, мы увидели, что внутри не тлеет красноватый свет. Тем не менее мы обыскали сарай. Потом проверили ферму. Градоначальника нигде не было. Деньги тоже пропали. Мы вообще ничего не нашли.
Когда остальные махнули на все рукой и стали возвращаться в город, я остался. Вскоре прибудет еще один градоначальник, и я не хотел видеть, какую форму управления он выберет. Так было всегда – одно начальство сменяло другое, каждое новое демонстрировало признаки еще большего вырождения, как будто проходя обратный эволюционный путь, в конце которого было… что? Неизвестно. Сколько еще их придет и уйдет, унося с собой все больше и больше от того места, где я родился – и уже начинал стареть? Я думал о том, как изменился город со времен моего детства. Думал о юношеской мечте купить дом в Хилл. Думал о доставочном деле.
Я шел в противоположном от города направлении. Шел, пока не наткнулся на шоссе. Вдоль него я вышагивал до тех пор, пока не оказался в другом городе. Так я и миновал их – большие и маленькие, один за другим, останавливаясь в каждом, подрабатывая то здесь, то там подметальщиком, перебиваясь случайными заработками, что держали меня на плаву – и позволяли продолжать путь. Все они управлялись в соответствии с теми же принципами, что и мой старый родной город, хоть я и не встречал ни одного, зашедшего столь же далеко на пути к упадку. Я бежал оттуда в надежде найти что-то другое, основанное на иных принципах и живущее иной жизнью, – но нигде ничего подобного не находил. Кажется, ничего больше не оставалось, кроме как остановиться.
Однажды, вскоре после того, как я полностью осознал вышеупомянутые факты своего существования, я сидел за стойкой маленькой вшивой кофейни. Была поздняя ночь, я ел суп, размышляя, как бы со всем этим покончить. Такая кофейня могла с равным успехом находиться как в утлой провинции, так и в городе-миллионнике. Теперь я вспоминаю, что она примостилась под эстакадой шоссе, так что второй вариант был вероятнее.
Единственным посетителем, не считая меня, был хорошо одетый мужчина у дальнего конца стойки. Он пил кофе и, как я заметил, время от времени искоса поглядывал на меня.
Я повернул к нему голову и тяжело уставился на него.
Он улыбнулся и спросил:
– Я могу подсесть?
– Можете делать все, что угодно, я все равно ухожу.
– Не спешите, – сказал он, взгромождаясь на соседний барный табурет. – Чем вы занимаетесь?
– Ничем особенным. А что?
– Ну, вы просто показались мне тем, кто знает свое дело. Вы много где побывали, да?
– Да, надо полагать.
– Вот, я тоже так подумал. Послушайте, я обращаюсь к вам не просто так. Я ищу таких людей, как вы, и получаю за это комиссионные. И я думаю, у вас есть все, что нам нужно.
– А что вам нужно? – спросил я.
– Нам нужны градоначальники, – торжественно ответил он. Я доел суп. Вытер рот бумажной салфеткой и бросил:
– Я вас слушаю.
Ничего другого мне все равно не оставалось.
Аттракцион и другие истории
В ту пору, когда я повстречал автора нижеследующих рассказов, человека, значительно превосходившего меня по возрасту, я переживал творческий кризис – мое сочинительство застопорилось. В такой же ситуации находился и он, причем дела его обстояли намного хуже.
– Я всегда хотел вырваться из тисков шоу-бизнеса, – признался он как-то. Мы оба тогда сидели за уединенным столиком в круглосуточной кофейне, где и проходили наши встречи под покровом ночи.
Познакомила нас официантка поздней смены, заметившая, что мы с тем мужчиной во многом схожи. И правда, мы заявлялись сюда, просиживали тут часы напролет, куря сигареты одной и той же марки, хлебая ужасный кофе без кофеина, что здесь подается, и, как положено, записывая что-то в блокнотах, которые всегда держали под рукой.
– Все мифы человечества – не что иное, как шоу-бизнес, – сказал мне этот человек во время нашей первой встречи. – Все, чем мы якобы живем, все, ради чего и из-за чего якобы умираем, будь то Священное Писание или лозунги-однодневки, – это сплошь шоу-бизнес, и только. Взлеты и падения империй – шоу-бизнес. Научные и философские изыскания, да и вообще всякая академическая дисциплина в подлунном мире и сама луна в довесок – это все шоу-бизнес, такой же голимый и непритязательный, как и колебания всяких вот этих вот сгустков материи там, на улице. – Он кивнул на окно возле столика, за которым мы сидели.
– А что насчет снов? – спросил я, думая, что нашел-таки исключение из его догматической концепции или, по крайней мере, нечто похожее на исключение.
– Имеете в виду тот сон, который мы видим сейчас, или те, что являются к нам, когда мы закрываем глаза и ускользаем из этого мира? – уточнил он. Я заверил, что его мысль мне понятна, и решил больше не настаивать, да не очень-то и хотелось. Но дальнейший наш разговор все держался старого русла: пожилой джентльмен приводил один за другим примеры феноменов шоу-бизнеса, а я силился выискать убедительные исключения из своеобразной доктрины, которой он казался безнадежно одержимым. И так – до тех пор, пока мы не разошлись перед рассветом.
Эта первая беседа задала тон и определила тему наших последующих встреч в кафе с этим джентльменом, которого я буду считать своим утраченным литературным отцом. Замечу, что его манию я намеренно поощрял и делал все возможное, чтобы наши разговоры были всецело сосредоточены на шоу-бизнесе. Я чувствовал, что его фиксация тончайшим образом связана с моим персональным творческим кризисом как писателя-беллетриста. Что же именно он называл «шоу-бизнесом»? Сама «суть шоу-бизнеса» казалась ему чем-то проблематичным – но почему? И как его авторские труды отвечали – противостояли, возможно, – тому, что он называл «миром шоу-бизнеса»?
– Мое творчество ни на что особо не претендует, и я не рассчитываю, что оно поможет мне вырваться из тисков шоу-бизнеса, – заметил пожилой джентльмен. – Писательство – лишь очередное мое действие, спровоцированное внешними факторами. Вот, к примеру: этот ужасный кофе я заказываю лишь потому, что сижу во второсортной кофейне. Очередную сигарету я выкуриваю, так как мой организм твердит, что пора это сделать. Точно так же я пишу, потому что ко мне приходит позыв писать – не более того.
Уловив, что разговор коснулся темы, интересной непосредственно мне, я спросил у него, о чем – на какие конкретно темы – он пишет.
– Моей главной темой, – заявил пожилой джентльмен, – была и остается убогость того шоу-бизнеса, что наполняет мою жизнь – автобиографическая, если угодно, убогость. Ведь это даже не первоклассный шоу-бизнес – моя жизнь, а так – серия реприз, череда бессмысленных эпизодов, бессвязных и непоследовательных. И даже я, будучи все это время номинальным хозяином собственной жизни, категорически не способен наделить эти эпизоды связностью и последовательной непрерывностью, вот так вот. Но в этом, как я выяснил, и кроется вся суть шоу-бизнеса. Сплошная показуха. Неожиданные преображения, абсолютная безосновательность существования, изменчивость форм… По необходимости мы все живем в мире, где все в конечном счете странно и в конечном же счете – смешно.
– Но по каким критериям? – прервал я его, пока разговор – вдруг задевший самую суть моего мучительного кризиса, того удушающего тупика, в который уткнулось мое писательство, – не увильнул в другую сторону. – По каким критериям, – повторил я, – вы называете этот мир странным и смешным?
Посмотрев на меня так, будто не только обдумывая мой вопрос, но и оценивая самого меня и весь мой мир, пожилой джентльмен ответил:
– По критериям непознаваемого и, несомненно, несуществующего миропорядка, который не является в конечном счете этим вашим шоу-бизнесом.
Не говоря более ни слова, он поднялся со стула, оплатил чек в кассе и вышел на улицу.
То был последний раз, когда я говорил с тем человеком, моим невольным соавтором. В следующий раз, когда я зашел в кофейню и занял привычный столик, работавшая в ночную смену официантка принесла мне стопку исписанных от руки листов.
– Он велел отдать их тебе. Сказал, что не вернется за ними.
– И это все? – уточнил я.
– Все, – кивнула девушка.
Поблагодарив ее, я заказал себе еще чашку дерьмового кофе, закурил сигарету и начал читать приведенные ниже рассказы.
Много лет кряду мне счастливилось часто получать подробные сообщения о самых передовых научных и метафизических открытиях. Сведения эти носили узкоспециализированный характер, который, казалось, был неизвестен обычным ученым и метафизикам, но, тем не менее достижим таким заядлым неспециалистам, как я – при условии, конечно, что человек обладал восприимчивым темпераментом и охотно открывал себя для определенных каналов мысли и впечатлений.
Однажды я получил совершенно особое сообщение, из которого узнал, что был совершен поразительный и абсолютно неожиданный прорыв – кульминация многих лет интенсивного научного и метафизического поиска. Тот прорыв, утверждалось в сообщении, касался ни много ни мало открытия истинных истоков всех экзистенциальных явлений, как физических, так и метафизических, то есть насколько я понял, источника существования в самом широком смысле. В сообщении говорилось также, что я входил в число избранных, кому будет дозволено привилегированное ознакомление со всеми аспектами этого умопомрачительного открытия, соответственно, мне предоставляется уникальная возможность – понять исток всех экзистенциальных явлений. Я по природе человек очень восприимчивый к такого рода вопросам, так что мне оставалось лишь явиться в то конкретное место, где произошло это невероятное продвижение в научном и метафизическом знании.
Я скрупулезно следовал данным мне указаниям, хотя по неуточненным причинам, не был полностью осведомлен о специфике фактического места назначения. Воображение уже рисовало мне какой-нибудь режимный исследовательский объект, сверкающий лабиринт из инновационной машинерии и сверхсложных устройств.
Место, куда я прибыл, никоим образом не соответствовало моим простодушным и прискорбно общепринятым ожиданиям. Та научная и метафизическая инсталляция, какой я ее себе вообразил, располагалась в большом и очень старом здании. Я вошел в него, согласно инструкции, через маленькую дверь, которую обнаружил в конце темного и узкого переулка, шедшего вдоль одной из сторон старого здания. Открыв ее, я вошел внутрь, едва ли видя на два шага впереди себя – час был уже довольно поздний. Язычок замка слабенько щелкнул, когда дверь затворилась за моей спиной, и все, что мне осталось, – подождать, пока глаза привыкнут к темноте.
Лунный свет пробивался через окно где-то надо мной и тускло растекался по грязному бетонному полу. Я увидел, что стою у подножия пустой лестницы, и уловил слабый звук – будто что-то ползло прямо ко мне. Потом я рассмотрел, что появилось из темноты под пустующей лестницей. То была голова, поддерживаемая короткой шеей, на которой она и скользила, словно змея, по бетонному полу – сантиметр за сантиметром. Черты ее лица были нечеткими, но почему-то казались деформированными, чем-то изуродованными. Существо издавало звуки, смысл которых я не понимал, его угловатая челюсть механически смыкалась и размыкалась. Прежде чем голова приблизилась ко мне, я заметил, что в другом, еще более темном углу этой мрачной, подсвеченной луной лестницы было что-то еще. Ненамного больше, чем голова, что ползла ко мне по полу, этот второй объект казался какой-то почти полностью лишенной формы кучей. На то, что передо мной – живая, пусть и болезненно бледная, плоть, указывало лишь то, что время от времени причудливое создание раскрывалось, как гигантский двустворчатый моллюск, поднятый с самого дна океана. И оно издавало тот же звук, что и ползучая голова – они оба кричали под этой тусклой и пустой лестницей. Это и было то место, где, как сообщалось, мне предстояла встреча с источником всех экзистенциальных явлений.
Я подумал, что, возможно, надо мной кто-то подшутил. Послушав немного вопли этих тварей и пожав плечами, я покинул здание через ту же дверь, в которую недавно вошел. Но стоило ей захлопнуться за моей спиной, как я понял, насколько похожи голоса отродий из-под лестницы на младенческие – ведь именно так существа, входящие в жизнь во всем многообразии форм, совершенных и не очень, встречают этот удивительный мир.
Однажды в детстве, ранним зимним утром, лежа в постели у себя наверху и глядя, как за окном моей спальни плывут по воздуху снежинки, я услышал голос снизу, произнесший: лед на реке не выдержал. Этот голос не был похож ни на один другой, знакомый мне, – очень суровый и в то же время очень тихий, будто лязг допотопного станка на старой фабрике. Больше не сказал он ни слова.
Покинув комнату и спустившись вниз, я застал родителей на кухне: сонное зимнее утро, отец листает газету, мать готовит завтрак, а те же самые снежинки, что проплывали за окном моей комнаты наверху, медленно кружат мимо кухни. Не успел я словом с ними обмолвиться, как мать вдруг заявила, что мне придется сегодня побыть дома, не объяснив, откуда у такого требования растут ноги. С присущей всем детям наивностью я спросил, связан ли матушкин наказ с тем голосом, что сказал про лед на реке. Отец с матерью, не говоря ни слова, обменялись выразительными взглядами через всю кухню. И в тот момент я впервые осознал, сколь много вещей в этой жизни мне совершенно неизвестны, сколь сдержанны, а зачастую и вовсе подозрительно безмолвны люди и места моего маленького детского мира.
Не помню, объяснили ли мать с отцом причину моего домашнего ареста в тот день, да и на самом деле тем зимним утром меня не тянуло на улицу, ведь голос, на тайну которого родители так и не пролили свет, продолжал обращаться ко мне в прежнем сурово-отстраненном тоне из каждого темного угла в доме. За окном кружился снегопад, а он все твердил и твердил мне раз за разом: лед на реке не выдержал.
Через пару дней родители поместили меня в больницу, где мне, помимо других процедур, ввели несколько сильнодействующих лекарств. По дороге туда отец удерживал меня на заднем сиденье, пока мать вела машину, и я утихомирился лишь в тот короткий миг, когда мы проехали старый мост, что был построен над довольно широкой рекой, которую прежде мне ни разу не доводилось видеть.
За время своего пребывания в больнице я обнаружил, что именно лекарства среди всех предписанных форм лечения позволили мне понять природу голоса, услышанного мною в то зимнее утро. Я знал, что родители будут проезжать этот старый мост всякий раз, когда будут навещать меня в больнице, и потому в тот день, когда врач вместе с моим дядюшкой вошли в палату, дабы посвятить меня в детали некоего несчастного случая, я озвучил ключевые слова раньше их. Прежде чем они успели рассказать мне о судьбе моих матери и отца и о том, как все это произошло, я сказал им: лед на реке не выдержал.
И голос, произнесший эти слова, не принадлежал ребенку – то был грубый и при этом тихий хриплый шепот, идущий из недр той великой и древней машины, которая, согласно своим собственным неисправным и неизвестным механизмам, отвечала даже за бесконечно малые движения мира, насколько я понимал. Поэтому, когда врач на пару с дядюшкой объясняли мне, что случилось с родителями, я все смотрел в окно, зачарованно наблюдая за работой машины, чьей частью я стал, и следил, как та одну за другой штампует снежинки, падавшие за окном моей больничной палаты.
На одной старой улице я нашел интересное здание: с виду – просто жилой дом, а на деле – маленький магазин, открытый круглосуточно, в любое время дня и ночи. На первый взгляд – этакий пережиток тех времен, когда открыть торговую точку почти ничего не стоило, и наплевать, что все соседние дома потихоньку приходят в упадок. Упрощено все было до предела – у магазинчика даже названия не было, равно как и вывески: ничто во внешнем мире не привлекало к нему внимания и не сообщало о его предназначении. Местные жители называли его просто и скупо: «лавка», «лавчонка» – если вообще когда-нибудь его вспоминали.
Рядом с потемневшей от времени деревянной дверью прорезано было маленькое оконце – но за тусклым его стеклом нельзя было ничего углядеть, кроме кружащихся пятен каких-то весьма неопределенных форм. И хотя в самом помещении свет никогда не гас, даже самой глубокой ночью, пробивался сквозь то оконце не электрический свет, яркий и устойчивый, а некое водянистое и нетвердо мерцающее сияние. Не было также и того, кто мог бы считаться владельцем магазинчика, и никто никогда не видел, чтобы кто-либо входил или выходил из него, менее всего – жители этих трущоб. Даже если проезжающая мимо машина притормаживала у бровки тротуара и ее водитель покидал салон с очевидным намерением в ту лавчонку зайти, его хватало только на то, чтобы вдруг ни с того ни с сего развернуться, снова сесть за руль и убраться восвояси. Когда здешняя ребятня шла мимо маленького магазина, то всегда переходила на противоположную сторону улицы.
Конечно, меня очень занимало это здание – с тех самых пор, как я впервые переехал в один из старых домов по соседству. Тут же приметив его простоту и невзыскательность, я долгое время наблюдал за этим сумеречным, тускловато подсвеченным заведением – всякий раз, когда выходил на ночную прогулку. Но ни разу не замечал я в нем никаких изменений в обустройстве, не видел ничего такого, что не было явлено мне в первую же ночь наблюдения за ним.
Но все-таки однажды ночью кое-что изменилось в магазинчике – равно как и в окрестных домах. Лишь на мгновение тусклое свечение в его недрах ярко вспыхнуло, а после снова возвратилось к обычному тускло-тлеющему мерцательному состоянию. Ничего сверх этого я не увидел. И тем не менее в ту ночь я не вернулся в свою квартиру, потому как окна ее засияли тем же первозданным светом. Все старые дома по соседству загорелись одинаково, разгоняя темень позднего часа. Никто никогда больше не выйдет из них, подумал я, покидая улицы этого района, и никто никогда не захочет войти.
Возможно, я слишком глубоко проник в природу того маленького магазинчика, и вот таким вот образом сила, стоявшая за ним, предупреждала меня, что лучше забыть обо всем этом. С другой стороны, быть может, я стал случайным свидетелем закономерного процесса, чей конечный этап невозможно предугадать? Тот свет, он все еще является мне порой, во снах или как часть мысленного образа темного неба, в чьих глубинах звезды сияют слабо, нетвердо и блекло, намекая на движение какой-то размытой мглы вокруг себя, в которой невозможно различить ни внятных форм, ни ясных знаков.
Долгие годы я жил со своим сводным братом, с детства прикованным к инвалидной коляске из-за врожденной болезни позвоночника. Хоть большую часть времени пребывал он в библейском спокойствии, порой его взгляды, обращенные ко мне, переполнялись горечью и какой-то едва ли не звериной дикостью. Глаза у него были странного бледно-серого оттенка и излучали такое сияние, что при встрече сразу приковывали внимание. Даже его инвалидная коляска не так бросалась в глаза, как этот необычный, почти демонический взгляд, в котором сквозило нечто ускользающее, чему я не мог найти название.
Только в редких случаях мой сводный брат покидал дом, в котором мы жили вместе, и это случалось почти исключительно в те времена, когда по его настоянию я водил его на местный ипподром, где лошади бегали большую часть дня во время сезона скачек. Там мы наблюдали, как эти статные животные выходят на трассу и пробегают каждый трек от первой до последней мили. Мы никогда не делали ставок, но всегда забирали с собой программку, где были отпечатаны лошадиные клички со статистикой забегов напротив каждой.
В течение многих лет я наблюдал за братом, когда он сидел в инвалидном кресле за оградой, окаймлявшей ипподром, и заметил, как пристально он смотрел на этих лошадей. В такие моменты взгляд его серых глаз был совсем не таким горьким и жестоким, каким всегда казался, когда мы были дома. В те дни, когда мы не посещали ипподром, он изучал старые программы скачек, содержащие имена бесчисленных лошадей и сложную статистику, касающуюся их достижений в соревнованиях, а также информацию об их физических параметрах, включая возраст лошадей и все разнообразие мастей: гнедые, рыжие, серые, вороные.
Однажды, вернувшись в дом, где мы со сводным братом прожили уже много лет, я обнаружил посреди гостиной его пустое инвалидное кресло. Со всех сторон кресло было окружено ворохом рваной бумаги – клочками тех самых программок, которые брат собирал, и на каждом читалось имя одной из лошадей, которых мы знали по гонкам на ипподроме. Многие из них были мне хорошо знакомы – Аватара, Королевский Трубадур, Дух Прерий, Заводной Гарри и так далее. Потом я заметил цепочку этих маленьких бумажных клочков, уводящую от инвалидной коляски ко входной двери. Я пошел по следу, он вывел меня на крыльцо и оборвался в нескольких футах от тротуара, к тому времени уже частично рассеянный рьяными ветрами холодного сентябрьского дня. Какое-то время я еще пытался что-то выяснить, но так и не смог узнать, что произошло с моим сводным братом – и никто не смог помочь мне в поисках: ни детективные агентства, ни доброхоты-энтузиасты. Брат просто исчез – абсолютно непостижимым образом, по так и не установленной причине.
Вскоре после этого случая я впервые в жизни отправился в одиночку на ипподром, где мы столько раз бывали вместе с братом. Я посмотрел все забеги, с первого до последнего, наблюдал за всеми лошадьми. По окончании гонок, когда их уводили с ипподрома в конюшню, я заметил, что у одного из животных, чалого скакуна, глаза были совершенно удивительного серого оттенка. Проходя мимо моей трибуны, жеребец обратил морду в мою сторону и взглянул прямо на меня – с горечью и абсолютной звериной дикостью.
И было в этом взгляде что-то очень необычное, чему я никак не мог дать имя, что-то поистине демоническое.
Какое-то время я подыскивал себе дом, в котором, если карты судьбы лягут благостно, мирно проживу остаток дней своих. В ту пору я подметил, что сознательно ищу максимально удаленное от всех проявлений человеческой деятельности жилище – провести остаток своих дней я хотел в полной глуши, вдали даже от самых труднодоступных городов. Я сам порой удивлялся тому, в какую глухомань осмеливался направиться по указке агента недвижимости; порой случалось, что я просто натыкался на подобные места, забредая все далее и далее от развитых регионов, избегая даже намека на близость других домов.
Проезжая одно из таких мест на отшибе ветреным ноябрьским днем, я обнаружил абсолютно уединенный дом – и понял, что лучшего места, чтобы провести остаток жизни и примириться со всем миром, мне попросту не сыскать. Хотя эта двухэтажно-каркасная постройка четко выделялась на фоне унылого осеннего горизонта, скрытая лишь куцей рощей голых деревьев и тенью водонапорной башни неподалеку, я заметил ее, лишь подрулив почти вплотную. Никаких признаков зеленой лужайки рядом я не обнаружил, здание окружал все тот же сероватый кустарник, что покрывал здешнюю землю повсеместно, насколько хватало взгляда. Тем не менее дом не нес на себе отпечатка упадка и казался довольно новым – что, конечно, шло вразрез с моими представлениями об уединенном жилище, где я собирался коротать свои дни.
Как я уже упоминал, день был ветреный, и пока я, застыв, созерцал этот прекрасный в своей уединенности дом, порывы ветра делались все суровее и суровее, грозя перерасти в ураган. Более того, небо по краям горизонта начало темнеть, хотя туч пока не было видно, и до наступления сумерек оставался еще не один час. По мере того, как один яростный порыв сменял другой, сильнее прежнего, единственные, помимо самого строения, черты уединенного ландшафта – редкие голые деревья и ветхая водонапорная башня, – отступали вдаль, как если бы этот самый неземной ветер сносил их, а вот сам дом, пред которым я застыл, стал приближаться ко мне с ужасающей прытью. Паника вдруг охватила меня, и я без оглядки побежал к машине, вцепился в ручку, с трудом распахнул дверцу, несмотря на то, что ветер изо всех сил прижимал ее к борту. Едва оказавшись в салоне, я завел двигатель и помчал на всех парах прочь. И, несмотря на то что мили на индикаторе пробега росли, я будто бы с места не двигался – мрачный горизонт все так же нависал впереди, а зловещая перспектива дома в зеркале заднего вида все никак не отступала. В конце концов, однако, все пришло в движение, и уединенный пейзаж рванулся прочь, оставшись далеко позади, утаскивая за собой тот странный двухэтажный особняк.
Лишь позже задался я вопросом – где бы еще наиболее комфортно жилось мне до конца дней своих, если не в том уединенном доме, если не в том удаленном от всех благ и напастей цивилизации захолустном раю? То место казалось созданным специально для меня. Какая же злая ирония – то самое место, где я мог бы провести остаток дней в умиротворении и покое, теперь сделалось лишь еще одной вещью, коей следовало мне опасаться.
В дополнение к пяти историям, представленным здесь, я также нашел заметки, в виде бессвязных фраз, для шестого рассказа с рабочим названием «Аттракцион». Следуя манере остальных миниатюрных рассказов, эта история, похоже, тоже была задумана как что-то вроде сказочной виньетки, вырванный из контекста эпизод «странного и смехотворного шоу», цитируя самого автора. Прослеживались в этих заметках и те странные идеи, которые всплывали в моих разговорах с автором рассказов, проходивших несколько ночей кряду за уединенным столиком в углу той кофейни. Неоднократно фигурировали фразы про «зыбкость и непостоянство всех вещей» и «непредвиденные преображения», будто выступая для шестой ненаписанной истории некими фундаментальными постулатами.
Я не удивился особо, обнаружив, что автор оборванного повествования ссылается на меня, поскольку уже в самом начале собственное творчество им было охарактеризовано как «убогость с претензией на автобиографичность». В этих заметках он справедливо нарек меня «незнакомцем из кофейни» и «достойным жалости полуночником, тешащим себя всякого рода художественными изысками в попытке отвлечься от осознания, что город, в котором он всю жизнь прожил, – не более чем аттракцион». Рефрен «город-аттракцион» звучал и ранее в самом первом предложении прерванного или, возможно, намеренно незавершенного шестого рассказа. Предложение это интересно тем, что предполагает непосредственную связь с одной из других историй, что, насколько я осведомлен, отсутствует среди этих лихорадочных и, судя по всему, созданных в невменяемом состоянии фрагментов: «После того, как мне не удалось найти жилище, в котором я смог бы прожить всю оставшуюся жизнь, я начал неприкаянно скитаться из одного города-аттракциона в другой – и на этом пути обретал все новые и новые, более глубокие знания о природе мира шоу-бизнеса». Учитывая обрывочность заметок для рассказа под названием «Аттракцион», не говоря уже о том проклятии недосказанности, что наложило отпечаток даже на вроде бы завершенные истории автора, прочитанные мною, я не стал долго копаться в поисках отсутствующих звеньев в логической цепи, связующей все «бессмысленные эпизоды, из которых можно было бы свести фундамент моего творчества и моего же мировосприятия». В какой-то момент заметки эти перестали напоминать скелет незавершенного повествования и приобрели оттенок дневника или письменной исповеди.
«Икс [так, видимо, он обозначил меня] спросил, на какие темы я пишу. А я сказал, что пишу только тогда, когда есть позыв – не более того».
«Он не спрашивал, что это значит – «позыв», а я не стал углубляться. Это очень странно, так как он демонстрировал все тонкие качества, полагающиеся при очень восприимчивом темпераменте, не говоря уже о тех гораздо менее утонченных чертах, очевидных с первой нашей встречи. Я будто смотрю в кривое зеркало: похожи и наши литературные поприща, и наша бессонница, и даже сигареты мы курим одни и те же – почти в одно и то же время. Я не собирался заострять внимание на этих деталях – но почему и он этого не сделал?»
Я вспомнил, что однажды вечером усомнился в заявлении моего собеседника о том, что «все в этом мире шоу-бизнеса в конечном счете – странно и в конечном же счете – смешно». В заметках (или все-таки исповеди?) он писал: «Не существует мерила странности и смехотворности вещей, даже тех, что невыразимы и непознаваемы, ибо «невыразимо» и «непознаваемо» – лишь два слова, служащие прикрытием, отвлечением, уловкой. Эти качества – странность и смехотворность – имманентны и абсолютны во всем бытии, и наличествуют, сдается мне, в любом мыслимом и реальном порядке вещей…» С этой мысли автор сразу перескочил на следующую, которую начал с той же строки: «Икс не оспорил мое утверждение – почему? Почему позволил он стольким вещам остаться на поверхности, когда можно было копнуть гораздо глубже?»
Строкой ниже автор подвел черту: «Сколь странна и смехотворна наша судьба – судьба жителей города-аттракциона».
Закончив читать пять завершенных рассказов и заметки (или все же исповедь?) к шестому, я вышел на улицу с твердым намерением не позволить даже самому слабому касанию приближающегося рассвета застать меня сидящим в кофейне – тесной и тусклой, а оттого для меня крайне удручающей. Я следовал своему обычному курсу закоулков и переулков домой, останавливаясь время от времени, чтобы полюбоваться зарождающимся свечением в окне маленького магазина или сетью нависающих над головой проводов, что были повсеместно нанизаны на опоры. Сила, гудящая внутри них, словно тянула меня вперед и диктовала моим ногам, куда следует ступать. Да, во всех отношениях мой родной город был городом-аттракционом, по сути своей – странным и смехотворным… но не более странным и смехотворным, чем любое другое место. Я думаю, того человека, с которым я познакомился в кофейне, когда-то такое положение дел устраивало – когда-то, но, увы, не теперь. В конце концов он, похоже, не смог достичь даже смирения, не говоря уже о дозволении силам имманентной и абсолютной реальности направлять себя – направлять к великим открытиям, вроде тех, что он имел честь созерцать у подножия тускло освещенной пустующей лестницы.
Почти дойдя до дома, я вдруг услышал шум в куче мусора, залитой серебристо-голубым электрическим светом уличного фонаря в переулке. Заглянув в самую гущу нагроможденных пустых баллончиков из-под краски, велосипедных колес без шин, ржавых карнизов и тому подобного хлама, я узрел маленькое существо, будто бы извлеченное из банки с формалином в кунсткамере или на ярмарочном шоу. Что я запомнил отчетливее всего – так это впечатление, произведенное на меня его бледно-серыми глазами, которые, как я уже догадался, выступали семейной чертой и которые часто взирали на меня с другой стороны уединенного столика в кофейне. Теперь эти глаза с немым укором таращились на меня поверх пачки старых газет – этих безумных хроник мира-аттракциона. Когда побрел я прочь от кучи, сморщенный уродец попытался позвать меня, но единственным звуком, который ему удалось издать, был безобразный хрип, эхом отозвавшийся в переулке.
«Нет», написал он в заметках к неоконченному шестому рассказу. «Больше я не желаю быть хроникером безумного мира шоу-бизнеса». Что ж, на то его право; я же благодаря ему одержал победу над творческим кризисом. Теперь единственным порывом, что горел во мне, был порыв вернуться к своему рабочему столу, ибо мозг мой буквально бурлил непривычной энергией – и это несмотря на то, что еще одну ночь провел я совершенно без сна.
Шут-марионетка
Мне уже давно казалось, что жизнь моя обернулась абсолютной беспросветной бессмыслицей. Вся моя память – сплошь хроника помыслов и поступков, чью абсурдность сложно подвергнуть сомнению. Под каким углом ни посмотри – под интимно-личным, бесконечно отдаленным или любым другим между ними, – бытие мое предстает жутко затянутой фантасмагорической катастрофой. Временами я искренне поражаюсь тому безупречному хаосу без намека на смысл, что разворачивается вокруг меня, во всем этом большом мире, и заползает-таки в сокрытые недра моей неприкаянной души, порождая уродливые наваждения и пасмурные мысли. «Мазня свихнувшегося эпилептика», – не раз твердил я себе. А если и случались у меня просветы, то все такие моменты совпадали со странными визитами, время от времени случавшимися в моей жизни. Особенно я остановлюсь на случае в народной аптеке мистера Визнака.
Одну из бессонных ночей я пережидал за прилавком этого скромного заведения. Торговля в столь поздний час, понятное дело, замерла – аптека, которая находилась в крохотной комнатушке, таилась в неприметной подворотне, и я уже погасил вывеску и весь внутренний свет. Мистер Визнак жил в квартире этажом выше и обычно разрешал мне оставаться внизу и через пару часов самому закрывать заведение. Он понимал, что только эти ночные бдения за аптечным прилавком в почти полной темноте, нарушаемой лишь бледными лампочками на стенах, спасают мой разум от нападок еще более бессмысленных демонов жизни. Нижеописанные события, по моему разумению, следует считать некоторым доказательством нашей со стариком тайной эмпатии.
Поскольку, как я уже упомянул, аптека мистера Визнака находилась в неприметном месте, по ночам ее окружала тишина. Так как почти все уличные фонари в этом районе были разбиты или просто не работали, все, что было видно мне по ту сторону нашей маленькой витрины, – горящая неоновым светом вывеска мясной лавки напротив. Тусклые литеры мерцали до самого утра, образуя три слова: говядина, свинина, козлятина. Порой я так долго и так неотрывно вглядывался в эти слова, что голова моя переполнялась мясной абракадаброй, сначала говяжьей, затем козлиной, в конце концов – свиной. Приходилось спасаться от всего этого мяса в подсобке – окон там не было, а значит, и мясные галлюцинации мне не грозили. Вот только там мое внимание поглощали уже хранившиеся лекарства. Пузырьки, бутылочки и коробочки, стоя плотными рядами, занимали почти все место от пола до потолка, и я успел многое узнать о них от мистера Визнака – хотя готовить их самостоятельно и выдавать клиентам мне до сих пор не дозволялось. Мне было известно, какие из этих веществ могут навлечь смерть, если принять их в нужных дозах и нужным образом, и потому, как только я сбегал к ним от мясной абракадабры, меня через некоторое время начинали осаждать лекарства-убийцы – или бред смерти, самый бессмысленный и беспощадный бред из всех существующих. Из подсобки тогда приходилось бежать в уборную – и приводить мысли в порядок до тех пор, пока возвращение на пост за прилавком аптеки мистера Визнака не становилось возможным.
Как раз там, за прилавком, я и перенес один из визитов, исключительный в своей осмысленности супротив бессмыслия моей жизни – я бы сказал, что это было дно бессмысленности. В моей памяти инцидент отложился как аптечный визит — классифицировал я его так ввиду того, что каждое подобное событие всегда происходило на некоем новом месте, хоть и похожем на предыдущее, и эти места – равно как и события – мне раз за разом приходилось выискивать. Все предшествовавшие ситуации были идентичны аптечной, и все они заканчивались визитом (происходили они и на кладбище, где я работал сторожем, и в пыльном зале захудалой библиотеки, и в покинутом прихожанами монастыре, и в безымянных переулках – а уж их-то я много исходил в свою бытность ночным почтальоном). Но вместе с тем, в аптечном визите было нечто неповторимое – определенные детали придавали ему уникальность.
Все началось с уже привычных симптомов. Поздней ночью я бдел за прилавком, как вдруг свет от светильников на стенах стал мигать и меняться. Из тускло-медянистого он стал алым с золотыми прожилками. Я никогда не отличался развитой интуицией и никогда заранее не знал, что «этой ночью свет станет ало-золотым – это ночь очередного визита».
В новом свете убранство аптеки стало напоминать роскошный интерьер, словно на старинных полотнах маслом. Мерцающий мрак, окутавший все, менял реальность на свой лад. В такие моменты меня обуревал интерес к собственному облику – а как я меняюсь во время явлений? Впрочем, в том-то и подвох – интерес приходит после, а когда все происходит – а я знаю, что и как должно произойти, – мне остается только надеяться, что все это скоро закончится.
Считанные мгновения отделяют эти фокусы с освещением от визита: если свет стал ало-золотым, значит, сейчас все и начнется. Мне по-прежнему неведомо, есть ли в этом безумии система, закономерность, правило (применимы ли все эти понятия к подобной чертовщине – тот еще вопрос). Разумеется, игра света – своего рода предупреждение о приближающемся визите, но сам факт появления мне так и не удалось понаблюдать, и к тому моменту, о котором ныне идет речь, я уже оставил любые попытки. Все просто: если смотреть вправо, то оно появится слева, и наоборот, фокусируешься на левой стороне, оно тут же появляется справа. А если уставиться прямо перед собой, явление произойдет вне поля зрения, бесшумно и мгновенно. Только спустя несколько секунд, уже возникнув, гость издаст первый звук – глухой деревянный стук, и встанет передо мной: зловещее создание, выглядящее как старинная марионетка. Старомодная, с душком антикварности даже, кукла.
Ростом со взрослого мужчину, она парила над полом, находясь на одном уровне с моим лицом. Ее вид на протяжении всех визитов был неизменен – шут-марионетка в светлых свисающих одеждах, парящий передо мной в алом свете. Тонкие бескровные ладони торчали из рукавов, над круглым гофрированным воротником – бледная, цвета талька, голова. На первых порах мне было тяжело смотреть в лицо таинственному созданию, потому как выражение его, бесхитростное и простецкое на первый взгляд, обнаруживало немыслимую хитрость и злобу при внимательном изучении. Те, кто хоть раз бывал в кукольном театре, знают, что марионетки выражают чувства и эмоции не посредством мимики, как это делают живые актеры, а с помощью рук и ног – но в случае с марионеткой, висящей передо мной посреди аптечного зала, все было иначе. Ее лицо, бледное и покрытое мелкими выбоинами, ее слегка вздернутый нос и тонкие губы, ее мертвые глаза, не способные ни смотреть, ни видеть, но подернутые при этом дымкой затаенного, полусонного злорадства, – глядя в эти черты, я весь дрожал, чувствуя сфокусированную на мне оцепенелую порочность и жестокость. Поэтому я всегда избегал смотреть в лицо кукольного монстра после его появления, а вместо этого принимался разглядывать его маленькие ноги, обутые в светлые шлепанцы, болтающиеся возле самого пола, не касаясь его. Затем мой взгляд обычно цеплялся за проволоку, прикрепленную к телу марионетки и держащую его в воздухе. Сколько я ни пытался углядеть, куда ведет проволока и где оканчивается, зрение всякий раз подводило меня: она пропадала в густых тенях, под странными углами ложащихся на потолок над головой куклы – и над моей головой, – за которыми что-то вроде бы двигалось, будто я смотрел на плотные облака сквозь багровые сумерки. Так или иначе, раз у этой марионетки была поддерживающая проволока, пусть даже и тянущаяся незнамо куда, значит, своей жизнью она не обладала – двигаться и казаться хоть сколько-нибудь живой ее понукал неведомый кукловод.
(Как я выяснил во время своих бесполезных поисков по предмету, когда-то давным-давно разные типы марионеток называли одним словом: «motions». Их буквально называли «движениями», например, в таких записях: «Движения, недавно замеченные нами на ярмарке святого Варфоломея, были задействованы в фиглярстве крайне сомнительной порядочности, устроенном перед публикой, которая больше пользы извлекла бы из глубокого размышления над хрупкой и непостоянной судьбой своих бессмертных душ».)
Итак, марионетка подалась вперед, к моему прилавку, и слагающие ее тело детали клацнули друг о друга, спугнув аптечную тишину, потом снова обвисли безжизненно. Одна рука поднялась и неуклюже протянулась ко мне. Меж пальцев марионетки была зажата маленькая бумажка.
Разумеется, я взял ее – то был обрывок страницы из старой конторской книги, служившей для записи рецептов. За много лет я научился следовать указаниям марионетки без лишних слов. В первое время, еще задолго до описываемого визита, я был достаточно безумен – или глуп, – называя марионетку и ее присутствие тем, чем они и были: вопиющим бредом. Я говорил: «Унеси с собой эту чушь», или «Меня тошнит от этого низменного и отвратительного бреда». Но эти выходки ни к чему не приводили. Марионетка терпеливо выжидала, пока моя беспочвенная отвага сникнет, и вновь возвращалась к делу, проделывая все, что планировала в этот конкретный визит.
Поэтому я внимательно изучил поданную мне записку. Ничего осмысленного, сразу отметил я, одни лишь нечитаемые каракули и хаотично прыгающие загогулины – иного от аптечных визитов ждать не приходилось. Я знал, что мне нужно подыгрывать монстру, хотя никогда не мог точно определить, чего он от меня хочет. Прошлый опыт подсказывал, что пытаться угадать его цель – дело пустое, ибо марионетка была способна на все, что угодно. Например, однажды она посетила меня в захудалом ломбарде в трущобах, где я работал в ночную смену. Искренне желая спровадить куда-нибудь непрошеного гостя, я попросил его добыть мне идеально обработанный бриллиант размером с йо-йо. Он с невозмутимым видом запустил руку в складки одежд и принялся что-то искать, шаря пальцами в карманах.
– Ну-ну, – насмешливым тоном оценил я потуги марионетки. – Размером с йо-йо!
И что бы вы думали? Марионетка действительно извлекла из-за пазухи драгоценный камень – ладно бы только великолепно обработанный и размером с йо-йо, но также и выполненный в форме йо-йо! Она принялась лениво играть с ним, вращая его на шнурке, крепившемся к одному из ее пальцев. Грани бриллианта ослепительно сверкали в полутьме ломбарда, наполняя своим сиянием даже самые темные и затхлые углы.
И сейчас, стоя за аптечным прилавком и разглядывая вереницу каракулей на клочке бланка для рецептов, я прекрасно отдавал себе отчет в том, что попробовать узнать, чего хочет и к чему клонит марионетка, бесполезно – так же, как и пытаться предвидеть, чем окончится этот визит, явно отличающийся от всех предыдущих. Поэтому я просто играл свою роль, роль аптечного провизора – максимально близко к сценарию, который, как мне казалось, где-то был уже написан, правда, кем и зачем – неизвестно.
– Не могли бы вы предъявить мне удостоверение личности? – спросил я, стараясь не смотреть в безжизненные кукольные глаза на мертвенно-бледном клоунском лице и вместо этого таращась сквозь витрину на вывеску магазина напротив. Снова и снова читал я слова говядина, свинина, козлятина, говядина, свинина, козлятина, засоряя свой бедный разум мясным бредом. Но тот хотя бы был на порядок привычнее и правильнее того, что находилось сейчас по ту сторону прилавка.
– Не имею права отпустить лекарство по этому рецепту, – сказал я, не отрывая глаз от вывески мясного магазина. – По меньшей мере, до тех пор, пока вы не предъявите удостоверение личности.
Время шло. Я умышленно тянул его, думая, что еще предпринять, если марионетка выудит что-нибудь из штанов и требование мое все-таки будет удовлетворено. Продолжая высматривать незнамо что в витрине мясного магазина и размышлять о вырезках и козлиных ногах, я краешком глаза все равно видел, как марионетка покачивается на проволочных нитях в золотисто-алом свете, и слышал, как ее деревянные части постукивают друг о друга, пока она пытается достать что-то из штанов. И вот он явился, загадочный объект в негнущихся, но упрямых пальцах – что-то, напоминающее тонкий буклет, который в прямом смысле слова сунули мне под нос, и мне пришлось-таки принять его. Оказалось, что это был какой-то допотопный иностранный паспорт. Слова были написаны на незнакомом языке, и разобрать удалось только два – имя законного владельца: Айвен Визнак. Адрес, указанный под именем, наверняка, уже был недействителен, ведь мне было хорошо известно, как много лет минуло с тех пор, как мистер Визнак покинул свою родину, открыл здесь аптеку и переехал в квартирку прямо над ней. Кроме того, фотография в документе тоже отсутствовала. Кто-то бесцеремонно сорвал ее с положенного места.
Ни в один из прежних визитов ничего подобного не случалось. Посторонние люди еще ни разу не бывали впутаны в наши с марионеткой игры, и теперь я совсем растерялся, не зная, что предпринять. Я понимал только одно: мистер Визнак жил наверху, над аптекой, и сейчас я держал в руках его паспорт, который получил от потустороннего существа в ответ на просьбу предъявить удостоверение личности – лишь для того, чтобы можно было притвориться, будто бы я выполняю назначения так называемого рецепта, написанного нечитаемыми каракулями. И все это, несомненно, являлось именно тем, чем выглядело со стороны: безумной, выбивающей из колеи несуразицей. Я стремительно терял способность держать себя в руках и вот-вот должен был взорваться, впасть в дикую истерику, которая, так или иначе, положила бы происходящему конец. Глаза шута казались мне непроницаемо-черными, непроницаемо-безжизненными в золотисто-багряном свете, озарившем аптеку. Его голова качалась и вздрагивала, отчего мысли мои путались, убегали куда-то с фантастической скоростью, низвергались в темные глубины смятения. Но когда я уже дошел до критической точки, марионетка вдруг отвернулась и уперлась незрячими глазами в занавесь, за которой скрывался вход в подсобку аптеки. Она направилась туда, подергивая конечностями – будто бы судорожно и безвольно, но в то же время игриво, с долей особой марионеточной самоиронии. Ничего подобного с нами раньше не случалось: ни разу еще это существо не уходило с места визита таким вот путем.
Стоило ему исчезнуть за занавесью, как с улицы меня кто-то окликнул. Оказалось, это был мистер Визнак.
– Открывай! – приказал он мне. – Тут что-то не так.
Я видел его сквозь стеклянные оконца во входной двери: глаза на худом лице, сощурившись, всматривались в тусклое нутро аптеки. Правой рукой он призывно жестикулировал, будто только так и мог заставить меня открыть дверь. Сейчас сюда войдет посторонний, прямо в разгар визита, подумал я про себя. Но я ничего не мог сделать, ничего не мог сказать – только не при марионетке, притаившейся в подсобке всего в нескольких футах от меня. Я вышел из-за прилавка аптеки, открыл дверь и впустил мистера Визнака внутрь. Когда старик переступил порог, я увидел, что на нем был старый халат с разорванными карманами и пара старых тапочек.
– Все в порядке, – шепотом сообщил я ему. И затем добавил умоляющим голосом: – А вы лучше идите домой и дальше спите. Утро вечера мудренее.
Но Визнак, казалось, меня не слышал. Войдя в аптеку, он погрузился в необычное состояние. Вся его оживленность, которую он выказывал, стуча в дверь и жестикулируя мне, куда-то испарилась. Он указал одним из своих бледных, кривых пальцев вверх и медленно осмотрел магазин.
– Свет… свет, – сказал он, когда на его худое морщинистое лицо легло золотисто-алое сияние. Создалось впечатление, будто на нем была какая-то древняя маска, выбитая из какого-то странного металла, за которой сверкали его старые глаза, расширившись от ужаса.
– Скажите мне, что стряслось, – потребовал я, пытаясь отвлечь его. Мне пришлось повторить несколько раз, прежде чем он наконец ответил.
– Мне показалось, что кто-то ходит в моей комнате наверху, – сказал он совершенно безжизненным голосом. – Они шарили в моих вещах. Я подумал, что мне приснилось. Потом услышал, как кто-то сходит по лестнице. Не шагает. Просто тихонько трется об ступеньки пятками. Я не был уверен. Я не сразу пришел…
– Я не слышал, чтобы кто-то спускался, – сказал я мистеру Визнаку, словно впавшему в ступор. – И на улице никого постороннего не видел. Вам, наверное, просто сон дурной приснился. Может, вернетесь к себе – и забудем обо всем?
Но мистер Визнак больше не слушал меня. Он смотрел на занавешенный дверной проем, ведущий в подсобку.
– Мне нужно в туалет, – протянул он.
– Наверное, лучше сходить у себя, наверху, – сказал я.
– Нет, – произнес он. – Не мешай. Мне нужно в туалет.
И он пошел туда, шаркая по полу старыми тапочками. Я несколько раз негромко окликнул его, но он продолжал неуклонно двигаться в сторону подсобки, словно в трансе. Через несколько мгновений он исчез за занавеской.
В душе я надеялся, что, быть может, он ничего страшного там не обнаружит. Возможно, все, что откроется его взгляду, – лишь бутылки, банки и коробки на полках с лекарствами. Возможно, визит уже закончился, подумал я. Мне пришло в голову, что визит мог закончиться как раз в тот момент, когда марионеточное существо скрылось за занавесом в подсобке. Может статься, мистер Визнак благополучно сходит в туалет и вернется оттуда, а затем поднимется к себе, в квартиру на втором этаже. В последние мгновения этого конкретного визита я слишком много размышлял о посторонних вещах и мог попросту не заметить, как все закончилось.
Но ряд важных моментов кардинально отличал этот визит от всех предшествующих. Более того, я уже начал сомневаться, что шут явился в аптеку именно ко мне (или, по крайней мере, – только ко мне). Пусть прежде я в глубине души был уверен, что все встречи с марионеткой являли собой лишь некий бредовый сбой реальности, все же мне порой было лестно думать, что меня выделяют из массы мне подобных, готовят к некой особой участи. Но после того как мистер Визнак скрылся за занавесью, я понял, как сильно ошибался. Кто ведает, сколько еще на свете людей, что могли бы сказать: существование их состоит из небывальщины самого возмутительного толка, небывальщины, которая ничем в своей небывалости не выделялась и за пределами которой не существовало ничего, кроме еще большей абракадабры, окончательной, высшей абракадабры абсолютного порядка?
Всякое место, где я бывал за свою жизнь, служило всего лишь сценой для кукольной чепухи. И аптека в том числе, как и все остальное в мире. Я устроился сюда на работу, чтобы торчать за прилавком и ждать своего визита, но до сего вечера я понятия не имел, что мистер Визнак тоже ждет его. Видимо, он знал, что спрятано за занавесью, закрывающей проход в подсобку, и прекрасно отдавал себе отчет, что больше ему некуда идти, потому что любое другое место в итоге оказалось бы для него лишь очередной сценой для зловещего кукольного представления.
Но все же мне показалось, он удивился тому, что нашел там, и это был просто апофеоз абсурда. Я никак не ожидал, что там, за занавеской, его голос будет исполнен столь искренней растерянности.
– Опять ты! – сказал он – или, скорее, закричал. – Да отвали ты от меня!
Это были последние слова, что мне удалось расслышать, прежде чем голос мистера Визнака стих где-то вдалеке – будто кто-то утащил его, вознес на огромной скорости на невероятную высоту. Что ж, теперь он увидит, пронеслась в голове мысль. Мистер Визнак узнает, кто дергает куклу за ниточки.
Когда наконец настало утро, я отдернул занавесь, но никого и ничего за ней не нашел. И тогда я сказал себе, словно для самоуспокоения, что не удивлюсь, когда придет мое время. Наверняка когда-то и мистер Визнак убеждал себя в том же самом – что все это лишь чудовищный в своей бессмысленности бред.
Красная цитадель
Над безликим ландшафтом высилась трехэтажная разрушенная фабрика. Несмотря на всю своеобразную внушительность, посреди серого пустыря занимала она самое незаметное место – ее присутствие лишь подчеркивало пустынность горизонта. К фабрике не вела ни одна дорога, и ничто не указывало на то, что дорога когда-то вообще была. Да и существуй эта самая дорога, она мигом бы сделалась бесполезной, едва достигнув одной из четырех заводских стен, облицованных алым кирпичом, – даже в те дни, когда фабрика работала на полную мощь. А причина тому была проста: у здания фабрики не было ни одной входной двери, ни одного погрузочного дока, ни одного подъезда, что позволял бы проникнуть на ее территорию. Да и ни единого окна ниже уровня второго этажа не наблюдалось. Этот феномен абсолютно отрезанной от внешнего мира фабрики вызывал у меня крайнее восхищение. Известие о том, что к зданию ведет подземный ход, я встретил почти с сожалением, которое, в свою очередь, вызывало у меня некий извращенный восторг, нездоровое влечение.
Фабрика давно лежала в руинах, слагающие ее бесчисленные кирпичи осыпались и потрескались, многие окна были разбиты. Все три высоких этажа ее надземной части пустовали, если не брать в расчет залежи пыли и неколебимую тишину. Когда-то они были заставлены техникой – то же можно было сказать и о значительной части подземных ярусов фабрики, – но машины и агрегаты испарились (да-да, именно это имеется в виду) после того, как завод прекратил работу, оставив после себя лишь призрачные очертания глубоких литейных чанов и баков, переплетений труб и воронок, зубчатых колес, ремней и рычагов. Лучше всего очертания эти видны были в сумерках – но лишь какое-то время; вскорости пропали и они. Согласно таким вот сугубо галлюцинаторным свидетельствам, вся «Красная цитадель» – так фабрика называлась – всегда была подвержена чему-то вроде выцветания реальности. Странное объяснение этого явления давали редкие свидетели – да и то уже в предсмертном бреду. Якобы фабрика, с ее грохотом и зловонными отходами, всегда враждовала с безлюдной чистотой окружающего пейзажа. Но природа порой побеждала – обесцвечивая или подчищая фабричное присутствие.
Что бы кто ни говорил, а по мне подобные домыслы, какими б безумными или наивными они ни выглядели, заслуживали большего, нежели поверхностное ознакомление. Легендарный конфликт между фабрикой и окружавшим ее лунным пейзажем вполне мог быть выдумкой людей недалеких, физически и психически ущербных. Но моя теория, от которой я и по сей день не отступаю, гласит: «Красная цитадель» не всегда отличалась тем особенным цветом, что в итоге снискал ей славу. Перекрашивание в темно-красный цвет, можно сказать, было своего рода предательством, жестом протеста. Я утверждаю, что эта древняя постройка в давным-давно забытые дни была столь же бесцветна, сколь и окружавший ее пейзаж. Собственно, что-то подсказывает мне, что «Красная цитадель» никогда не представляла собой всего лишь обыкновенную фабрику.
Под тремя надземными этажами «Красной цитадели» были еще два или даже три яруса. Тот, что находился непосредственно под первым этажом фабрики, выступал связующим звеном всей уникальной системы распределения товаров, производившихся на трех верхних этажах. Первый подземный уровень во многом напоминал старую угольную штольню и функционировал на схожий манер. Обнесенные прочной проволочной сеткой, разъедаемой ржавчиной, лифтовые кабины ныряли в глубокую шахту, что вела в просторную камеру, грубо вырубленную в каменистой тверди. Ее своды поддерживала целая система разнообразных опор из дерева, металла, бетона и кости, которая укреплялась жесткими ремнями из очень крепкого волокна. Во все стороны от центральной камеры разбегалась система туннелей, пронизывавших землю окружавших «Красную цитадель» пустошей. По всем этим ходам и осуществлялось движение товаров, производимых фабрикой, порой буквально при помощи рук, но чаще на вагонетках, что отправлялись и в близь, и в даль, в самые чудны́е и невероятные пункты доставки.
Товары, которые выпускала «Красная цитадель», были в некоем смысле примечательны – но поначалу не имели ни эксцентричного, ни даже сверх меры амбициозного характера.
Первое время из фабрики исходил поток «новинок»: казалось, то были продукты случайных вывертов производственного процесса, рожденные не столько рабочим планом, сколько неполадками в цеху. Вещи, обделенные и постоянством форм и размеров, и видимым дизайном, напоминали то слепленные из пеплообразного материала подобия лиц и когтистых пальцев, то что-то вроде шкатулок с разномастными крошечными колесиками. По большей части товары-уродцы ранней производственной поры казались относительно безобидными. Через некоторое время все, однако, стало на свои места, отринув преходящие безвредность и бесполезность, обретя взамен куда более ожидаемый злонамеренный замысел.
«Красная цитадель» запустила в производство еще одну, куда более отпугивающую и куда более озадачивающую линейку товаров-новинок. Попадались среди них и едва ли не невинные – например, маленькие, тонкой работы, камеи, что были гораздо тяжелее, чем можно было предположить по их размеру, и медальоны, при открытии демонстрирующие не миниатюрные рамочки под фотографии, а два оконца в абсолютно черную бездну, что рождала гулкое эхо. По сути безвредными выступали и реалистичные копии внутренних органов и внешних физиологических структур, пораженных разнообразными болезнями на запущенных стадиях, – все неприятно теплые и мягкие на ощупь. Особо запомнилась та искусственная отрубленная рука, ногти на которой вырастали за ночь на несколько дюймов и упорно продолжали расти, даже если кто-то додумывался их подстричь. Многочисленные копии природных объектов, к примеру, пузатой тыквы, почему-то издавали протяжный громкий крик, если их брали в руки или как-то иначе тревожили их покой, но совсем уж выбивали из колеи такие штуки, как шары из застывшей лавы, в которые, будто в подобия голов, была вдавлена пара слезящихся глаз, нервно перемещавших взгляд из стороны в сторону, ни дать ни взять – неустанный маятник. Также любопытной «новинкой» выступал скромный на вид кусок цемента, будто отколотый от тротуара на любой современной улице, оставлявший на любой поверхности трудновыводимые жирно-зеленые пятна. Но за этими довольно-таки невинными курьезами в конце концов последовали более сложные конструкции и объекты, в итоге вытеснившие первую линейку без остатка. Одним из примеров подобных «усложненных» товаров служила богато украшенная музыкальная шкатулка, издававшая при открытии превосходно записанные предсмертные хрипы, клокотание и всхлипы. Производились «Красной цитаделью» в несметных количествах и карманные часы в золоченой оправе, чьими цифрами служили крошечные трепещущие насекомые, а стрелками – тонкие языки, по-видимому, змей, этакие розовые жилки. Упомяну я и ковры, чьи замысловатые узоры, если долго на них смотреть, складывались в мимолетные фантасмагорические сцены – из тех, что рождаются в горячечном бреду или в воспаленном мозгу.
Как мне стало известно (и как я уже рассказал вам), новинки «Красной цитадели» распространялись по системе тоннелей, расположенных на первом подземном уровне, а не на втором (или, возможно, третьем) из тех, что были выкопаны под заводской громадой. Похоже, эти подземные этажи не входили в изначальный план строительства, а стали несуразным дополнением, явившемся в ходе преображения того, чем «Цитадель» была, в то, чем она стала, то есть в производственный объект. Преображение потребовало углубленных раскопок, и туннели, ранее служившие сугубо для строительных нужд, кто-то додумался использовать как пути доставки тогдашних «новинок».
По мере того, как уникальные изобретения «Красной цитадели» обретали конечные формы, им, казалось, назначались конкретные места доставки, куда их отправляли либо «ручным ходом», либо на вагонетках по подземным туннелям, протянувшимся на огромные расстояния. Где они в конечном счете всплывали – оставалось лишь догадываться. Порой – на задворках темного шкафа, где-то под грудой ничем не примечательного хлама, где даже предмет высочайшей и вопиющей новизны будет лежать очень долго, прежде чем кто-то наткнется на него нежданно и уж точно негаданно. А порой эти штуки, напротив, стояли на самых видных местах – рядом с чьей-нибудь кроватью на тумбочке, к примеру. Доставка осуществлялась в любую точку мира – для «Красной цитадели» не существовало недосягаемых мест. Существуют даже такие истерически-невменяемые показания, согласно которым иные изделия фабричного производства обнаруживались внутри живых (или недавно умерших) организмов. Меня они не удивляют – такое было «Цитадели» вполне под силу; достаточно вспомнить более позднюю производственную историю предприятия. Но моей собственной лихорадочной фантазии не дает покоя мысль о том, сколь много чудовищных новинок, произведенных на «Красной цитадели», были скрупулезно и ответственно доставлены через сеть подземных ходов – в места столь далекие, что ныне их никогда уж не найдут, не смогут попросту найти. Воистину, неисповедимы были пути «Красной цитадели».
Создав систему доставочных ходов по мере перехода к производству новейших товаров, фабрика не застыла в развитии: уже готовился к освоению еще один абсолютно новый этап. Внутри лифтовой кабины, обеспечивавшей связь между верхними ярусами завода и подземными туннелями, был установлен специальный рычаг, который, когда его оттягивали назад или, возможно, толкали вперед – такие подробности мне неведомы, – позволял спуститься уже на второй подземный этаж, его расчистили недавно, и он был гораздо меньше по сравнению с первым, в чем каждый убеждался, едва переступив порог кабины лифта.
Взору растерянных очевидцев представал уединенный погост, обнесенный кривым забором из широко расставленных штакетин, скрепленных ржавой проволокой. Надгробия за оградой, плотно подогнанные друг к другу, смотрелись обычно, пусть и несколько старомодно, и не значилось на них ни имен, ни дат – вообще ничего, за исключением каких-то абстрактных рисунков, рассмотреть которые можно было только вблизи, ибо освещение на этаже было тусклым и очень странным – свет исходил от каменных стен, покрытых фосфоресцирующей краской, которая погружала подземное кладбище в мутную дымчатую мглу.
В течение долгого времени – сколь долгого, не могу сказать наверняка, – мои дикие видения неизменно возвращались к тому мрачному погосту под фабрикой, тому подземному кладбищу, окруженному кривым забором и тускло озаренному ущербным светом, исходящим от фосфоресцирующих каменных стен. Мне хотелось бы сейчас обратить внимание на саму грезу об этом месте, без оглядки на утилитарные его цели, то есть на те функции, которые то место выполняло в связке со зданием фабрики, надстроенным над ним.
Однажды наступил такой момент, когда все функции «Красной цитадели» были загнаны в подземную нишу, на тот кладбищенский ярус. Задолго до полного исчезновения машинного оснащения фабрики случилось что-то, что спровоцировало прекращение всех операций на трех этажах, находившихся над уровнем земли. Причины этого так и остались неясны, размышлять о них есть смысл лишь в том случае, если состояние безнадежного и всепоглощающего любопытства достигло своего апогея, и горящий огонь домыслов разгорается такой мощью, что угрожает спалить все, что его касается. На мой взгляд, совершенно справедливо еще раз упомянуть в этой связи противостояние между «Красной цитаделью» – которая, как мне кажется, не всегда носила клеймо такого цвета и такого названия – и бескрайним серым пейзажем, окружавшим эту постройку со всех сторон. Но подземелье этот конфликт не затрагивал – и именно под землей в какой-то момент сосредоточились мощности фабрики, именно на том кладбищенском этаже ее работа продолжилась.
Очевидно, «Цитадель» позарилась на святое своей шумной деятельностью и диким изобилием новинок, оскорбила неизменную тишину собственного ареала. Здесь, похоже, имел место предательский разрыв исконных связей, нарушение устоявшегося порядка. Я, конечно, могу представить себе ту эру до существования фабрики, до того, как что-то в ней оскорбило безликие земли, безмерно серые и, куда ни брось взгляд, безгранично пустынные. Грезя о серости и опустошении тех пейзажей, я также с легкостью заключаю, что подобную монументальную скуку мог вдруг поразить спонтанный и необъяснимый импульс, велящий отклониться от унылого совершенства к заманчивой неполноценности. В качестве минимальной уступки тому нежданному импульсу произошел акт творения, и на пустом месте, там, где доселе ничего не было, возникла постройка. Я представляю ее с самого начала как едва различимый фурункул ландшафта, некий эскиз здания, возможно, полупрозрачный при самом первом его явлении – уплотнение на сером теле реальности, надрыв самого изысканного и гармоничного ее полотна. Но такие структуры или творения имеют и свои собственные желания, свои собственные судьбы, свои тайны и механизмы, активизируемые риском резких перемен.
Из серого, пустынного и совершенно безликого пейзажа создано было столь же унылое поначалу здание, бледное и полупрозрачное, со временем превратившееся в фабрику и наладившее выпуск отвратительных или попросту странных товаров – как бы выказывая гротескный воинственный протест. В какой-то момент, словно бросая вызов, здание заалело от бурлящего внутри гнева. На первый взгляд «Красная цитадель» могла бы показаться прекрасным дополнением к окрестным пустошам – композиционно она вносила в пейзаж уникальность и живописность, что только подчеркивало прекрасную сущность их обоих. Однако на самом деле между ними зрела глубокая и невыразимая вражда. Были предприняты попытки возвратить «Цитадель» к бесформенным истокам. Тут я ссылаюсь на демонстрацию силы пустошей, что привело к испарению всего технического оснащения фабрики. Все три ее этажа вычистили – искоренили оскорбительные средства производства новинок. Та часть «Цитадели», что возвышалась над землей, была обречена на запустение.
Но даже если бы оборудование «Красной цитадели» не испарилось, полагаю, в том или ином виде погост под землей рано или поздно возник бы все равно – производство стало ощутимо к этому тяготеть, судя по самым поздним моделям товаров. Машины устаревали по мере того, как болезненная мания фабрики обострялась, приобретая все более экспериментальный и даже метафизический характер. Я уже упоминал, что на надгробиях подземного фабричного кладбища не читалось ни имен, ни дат рождения-смерти. Это подтверждали многочисленные свидетельства горячечных безумцев. Причина такой анонимности захоронений становится абсолютно очевидной при одном лишь взгляде на эти тесно подогнанные друг к другу и упакованные в фосфорическую мглу плиты. Ни в одной из этих могил, по сути дела, не был захоронен кто-то, чье имя и даты жизни требовали бы упоминания на надгробиях. Да и захоронениями назвать их было нельзя – они не служили умершим последним покоем. Совсем наоборот – могилы те носили совершенно экспериментальный характер, ведь из них надлежало подняться в жизнь новейшим творениям «Красной цитадели».
С самого начала своего существования в качестве производителя ошеломительных новинок фабрика занималась созданием того, что стало известно как «гиперорганизмы». Эти новые творения носили все более эксцентричный характер, воплощая еще большую степень отрыва «Красной цитадели» от безликой серой пустоты, которая ее окружала. Как ясно из самого их названия, «гиперорганизмы» выказывали два полярных и самых важных свойства органической природы, конфликтующих между собой: с одной стороны, они демонстрировали потрясающую живучесть и энергичность во всех своих проявлениях, а с другой – в тех же сферах оказывались подвержены неумолимой деградации. Говоря проще, на всяком таком гипер-организме, сочащемся жизненной силой, все равно виднелось глубоко оттиснутое клеймо угасания. В согласии с традицией ошеломленного безумия, чем меньше будет сказано об этих отпрысках порождающих могил или подобных им созданиях, тем лучше. Я сам ограничился лишь состоянием агрессивного размышления, когда дело касалось сладострастных черт гиперорганических феноменов, производимых на подземном кладбище «Красной цитадели». Хотя мы можем обоснованно предположить, что этих существ нельзя было назвать красивыми, мы не можем знать наверняка всех их тайн и механизмов: не можем знать, как они двигались в туманном мерцании своего подземного мира; не знаем, могли ли они дергаться или потрескивать; не знаем, какие звуки издавали или какими органами; как могли выглядеть, неловко появляясь из густой тени или прислоняясь к безымянным надгробиям; через какие трепещущие стадии мутаций они совершенно точно прошли, коли их личинки зародились на бесплодной земле кладбища; какие жидкости и вещества производили или выделяли их тела; как они реагировали на обезображивание своей формы, совершенное по экспериментальным или же откровенно варварским причинам. Часто я раздумываю о том, какие отчаянные усилия эти безмозглые чудосоздания прилагали, отрешаясь от своих погостных истоков, суть которых они никогда не постигли бы. Вряд ли они до конца осознавали, с какой целью были созданы, зачем покинули свои гробницы-инкубаторы и каков был замысел «Цитадели» в их отношении.
И ничего удивительного не вижу я в том, что производство гиперорганизмов продлилось недолго. Вскорости на фабрику обрушилась вторая волна разрушения. В этот раз одним окончательным стиранием машин в цехах не обошлось: над «Цитаделью» учинили нечто гораздо более жестокое. Разрушительные силы хлынули на подземное кладбище – к тому времени три верхних этажа обветшали и более напоминали руины. Сведения о том, что осталось от погоста, доступны моему сознанию лишь в виде дрожащих и искаженных отголосков, снедаемых помехами распада. Считается, что уничтожение инкубаторов для гиперорганизмов послужило кульминацией, если не финалом затяжных военных действий между «Красной цитаделью» и серым опустошенным ареалом, наступавшим на нее со всех сторон. Казалось, подобное сокрушительное вторжение положило деятельности алой фабрики конец.
Тем не менее поговаривают о том, что она продолжает функционировать и поныне, невзирая на статус безмолвной руины. В конце концов, исчезновение оборудования, что выпускало бесчисленное количество новинок на самом трехэтажном заводе из красного кирпича, и последующее устаревание сложной системы туннелей первого подземного уровня не помешали фабрике продолжить тайную работу другими изощренными способами. Работа на втором подземном уровне (кладбищенском) какое-то время шла без помех. Но последующее жестокое уничтожение этих плодотворных и затейливых могил вместе с их продукцией, кажется, положило конец индустриальной истории «Красной цитадели».
Поговаривают, что ниже яруса с разоренными погостными инкубаторами есть еще один, минус-третий этаж – возможно, лишь стремление к симметрии и жажда композиционного равновесия породили эти слухи, обеспечивая своего рода гармонию, совершенные пропорции: если три этажа над землей, то и под землей – три, что наверху – то и внизу. На этом этаже, если верить слухам, саботаж против серой стерильности не утихает по сей день, выражаясь в новых причудливых органических формах. Процесс это кипучий, изменчивый, хаотичный и гневный – как и всякая тайная или явная жизнь. Но то, должно быть, лишь слухи.
Сдается мне, я рассказал слишком много о «Красной цитадели» – и, возможно, все это прозвучало слишком уж странно. Не думайте, что я сам этого не понимаю. Как неоднократно было мною отмечено на протяжении этого манускрипта, я лишь повторяю то, что слышал. Сам я никогда не видел «Красную цитадель» – никто никогда ее не видел, и, быть может, никто никогда не увидит. Вот только куда бы я ни пошел, люди говорят о ней – о тех диковинах, что она производит, об умом непостижимых гиперорганизмах, а также о подземных ходах и туннелях, и подземном кладбище, где на надгробьях не сыщешь ни имен, ни дат. Все сейчас говорят о «Красной цитадели», говорят много и с упоением, кажется, других тем просто нет. Мы все говорим и думаем о ней на свой лад, и я лишь зафиксировал на бумаге то, о чем все говорили и что все видели (пусть сами они даже не догадываются, что видели и говорили это). Разговор этот так или иначе ведется каждый день моей жизни, и смолкает лишь в те моменты, когда рассказчик переходит от великой и трудолюбивой «Красной цитадели» к призрачной пустоши, давшей фабрике такое зыбкое пристанище. Тогда голоса утихают, я едва улавливаю их, выныривая из очередного изматывающего и удушающе-травматичного кошмара. Сейчас как раз такое время: я должен напрячься, чтобы услышать голоса. Я жду, когда они поведают мне о новых начинаниях «Красной цитадели», поскольку ее производственные процессы становятся все эксцентричнее, все диковиннее – это подпольно работает третий подземный ярус. Поэтому я должен сидеть тише воды и ниже травы и прислушиваться к голосам – ведь тогда снова услышу я новости о том, что «Красная цитадель» начала работу. Тогда и только тогда смогу я снова говорить о ней.