иксировали подобных сцен. Поэта могли разве что чисто по внешним признакам принять за бандита.
Генрих Сапгир, впервые увидев его, обозначил как «поэта с совершенно ясными голубыми с сумасшедшинкой глазами и чёлочкой[140] под блатного».
Валерия Любимцева, одна из возлюбленных, писала, что её мама, опять-таки впервые увидев Губанова, ужаснулась: «“Он же уголовник!” Лёня, видимо, привыкший к такому, не обиделся и сказал: “Я не уголовник, я гениальный поэт”»[141]. При этом подчёркивалось: «Блатного в нём ничего не было и в помине. Просто он был не красавец, лицо грубо стёсанное, так что он производил впечатление простого парня, мужичка – и мама удивилась. Но при этом был обаятельным, так что некрасоты его никто не замечал. А потом у него были очень живые глаза. Моя подруга называла их “глаза-запятые, хвостиком вверх”»[142].
Виктор Луферов рассказывал: «Иногда казалось, что он по всем московским дворам и подворотням прошёл. И, наверное, выпивал со многими разными и чудными персонажами, с которыми не каждый бы из нас согласился выпить. Такое ощущение, что он вполне мог носить за голенищем такую классную финочку»[143].
Одним из любимых губановских выражений было – «без булды». Оно пришло из Сибири вместе с отсидевшими заключёнными. Означает: серьезно, без шуток. Сама «булда» – это вздор, чушь. Да и человек русской культуры легко подставит вместо «булды» нужное обсценное слово.
Владимир Бережков рассказывал, как они вместе с Губановым, закупившись вдоволь портвейном, нашли на улице двух девушек и позвали провести прекрасный вечер в компании поэтов. Была свободная квартира (родители уехали на дачу) – отчего ж не воспользоваться? Назначали место и время.
Но всё сорвали спецслужбисты, повязавшие по рукам и ногам молодых людей прямо на глазах у девушек. На пустынной площади подъехали представительские «Волги». Вышли суровые мужики. Вывели одного «с какой-то бараньей рожей дебила»[144]. Это был «распиздяй, [у которого] час назад в переходе сняли плащ-болонью[145]»[146].
У парней не было с собою ничего, кроме заветных ключей от свободной квартиры, в которой ждал своего часа портфель с портвейном. Но, видимо, всем своим видом они вызывали подозрение. А это тоже что-то да значит.
Однако надо учитывать и то, что к сегодняшнему дню сложилось сакральное отношение к поэту. Люди, с которыми удалось побеседовать, боятся сказать что-то не то. Нам же хотелось бы дать портрет живого человека, а не ваять очередной бессмысленный памятник.
В Переделкино (а то уже и в соседнем Мичуринце) есть дача-музей Зураба Церетели, где собраны бесчисленные гигантские изваяния, которым не нашлось места в столице. Возвышаются они над высоким забором и эдак страдающе поглядывают на любопытствующих. Такая тоска царит в этом месте. Иначе как кладбищем скульптур его и не назвать.
Подобное ощущение возникает при чтении литературоведческих панегириков и агиографий, которые периодически у нас появляются. Интриган, гомосексуалист и прекрасный актёр эпатажного жанра становится поэтом-баюном, пострадавшим от русофобского советского режима. Молодой повеса, спекулянт и хулиган рисуется херувимом. Ну и так далее.
Люди с сакральным отношением к своим героям не хотят «копаться в грязном белье» и «лезть в чужую постель». Их можно понять. Но читать их работы – скулы сводит, очень уж приторно.
Фельетоны
Ещё скулы сводит от того, как люди реагирует на поэзию. На двенадцать строчек, как говорил сам Губанов, пришлось ровно двенадцать фельетонов в многотиражных советских изданиях – от «Правды» и до «Крокодила». А это не шутки! Вспомните погромные кампании рубежа 1920–1930-х годов, когда заставляли каяться Пильняка, Замятина и Мариенгофа за то, что они напечатали свои произведения на Западе. Или – расстрельные письма конца 1930-х годов, когда боролись с «троцкистами» и «фашистами». Или – устроенную на пустом месте послевоенную травлю Ахматовой и Зощенко. Или – вот свежий пример – дело тунеядца Бродского. Везде используются одни и те же печатные органы ЦК КПСС.
Отчего так происходит? Уже поминавшийся нами Евгений Кропивницкий как-то замечал:
«…Эта правда жизни смущает особенно тех, кто привык считать себя знатоком поэзии. Они смущены, и в головах их родится протест. Это не поэзия – говорят они – здесь нет ничего поэтичного. И одни из этих “ценителей” поэзии говорят: поэзия не должна быть грубой. В ней уместны розы, грёзы и слёзы, а не то, что вы пишете. А другие так говорят: поэзия должна быть патриотичной и поэтичной – надо изображать белые берёзы, ширину страны, в которой живёшь, любовь к Родине и борьбу за лучшее будущее. <…> Поэзия должна быть возвышенная, героическая, зовущая и пропагандирующая светлое будущее»[147].
От этого несоответствия в ожиданиях «ценителей» поэзии и текстов Губанова и порождались фельетоны и скандалы.
Начнём с первых.
В «Крокодиле» за подписью А. С. появляется миниатюра «Куда до них Северянину!»:
«Игорь Северянин, 1887 года рождения, не гений. Несмотря на его настойчивые заверения. Это доказано жизнью и шестым номером журнала “Юность” <…> послушаем Л. Губанова: “Холст 37 на 37. Такого же размера рамка…” <…> Снилось Северянину что-нибудь подобное? Не снилось. Не тот век. Не те сны. Это могло присниться только в наши ночи. Только нашему Лёне Губанову, 194[6] года рождения. Ученику 9-го класса нашей школы. Вот и выходит, что не гений был Игорь Северянин. Далеко не гений».
Вроде безобидно. Даже беззубо. Особенно для «Крокодила». Но, во-первых, это стало началом большой травли Губанова, а во-вторых, взволновало, мягко говоря, юношу – да так, что он решил пойти в редакцию журнала и забрать деньги за перепечатанное стихотворение.
Он узнал, что если в критической статье используется больше половины текста, то автору полагаются деньги. И пошёл. Его из редакции выгнали. Тогда он взял с собой внушительного паренька Игоря Красковца по кличке Битюжок.
Ему-то и дадим слово:
«Хотелось выпить – денег не было. И тут Лёня говорит: “<…> Пойдём гонорар забирать” <…> Мы приехали к Савёловскому вокзалу – там тогда редакция была, корпус “Правды”. Пошли. <…> Лёня изложил требования. Редактор молча вышел из-за стола и стал ему руку выкручивать. Я редактору тут же в лоб влепил – он сел на пол, а мы с воплем “Атас!” выбежали»[148].
Битюжок – парень здоровенный. Если влепит, это будет чувствительно. Денег ребята не получили. Но собрали копейки, купили портвейна, выпили и решили ещё раз наказать редактора – засветив ему из быстро сооружённой из подручных средств рогатки.
Тот после драки начал махать кулаками – и вышел в «Огоньке» фельетон под названием «Лилитеский гелой», где среди прочего был и такой пассаж:
«“Крокодил” не стал вникать, кто именно тёмной ночью променял жену на полнолуние – сам Лёня или его лирический герой, – и пожурил юного стихотворца за претенциозность. Тогда Лёня пожаловал в “Крокодил” выяснять отношения. В качестве главного аргумента он выставил приятеля с хорошо поставленным хуком справа. Приятель петушком-петушком подскочил к крокодильскому дяде и ломающимся голосом сказал: “А вот мы тебе, то есть вам, набьём морду”. – “А вот и не набьёте”, – сказал видавший виды сатирик. После чего мальчики ушли в день. Ушли на полнолуние тетрадей – уроки делать. И очень правильно поступили»[149].
Но вернёмся от скандалов к фельетонам.
В июле Е. Осетров в статье «Наш юный современник», опубликованной в «Литературной газете», обозревает шестой номер «Юности» и разносит молодых поэтов. В том числе (!) и Губанова. Приведём этот небольшой фрагмент:
«Конечно, было бы ошибкой не замечать подражательных интонаций, книжных реминисценций и условных красивостей, которые встречаются у начинающих авторов. Многое объясняет возраст, когда хочется поразить окружающих…»[150]
Через неделю Н. Клинков в «Правде», полемизируя с предыдущим коллегой, рассуждает о «певучем потоке слов»:
«Один из дебютантов написал стихотворение “Художник”, в котором запальчиво декларирует о желании “мазать мир”, да ещё “кровью вен”! <…> [Е. Осетров] цитирует далее поэта, обуреваемого оригинальным желанием “мазать мир”. Он не решается сказать что-либо определённое о его стихах, ссылается на Пушкина, который, дескать, такого рода стихи называл “преувеличением для произведения большего эффекта”. Но это не мешает автору причислить упомянутые стихи к произведениям, в которых читатель увидит… “черты героя наших дней”!»[151]
Осенью А. Марков написал в «Нашем современнике» «Открытое письмо поэтам-дебютантам» (его перепечатали «Литературная газета» и «Крокодил»). И там тоже критик апеллирует к своему коллеге из «Нашего юного современника»:
«Я не понимаю критика Евгения Осетрова, придавшего такое значение стихотворению Леонида Губанова “Художник” на страницах “Литературной России”. К чему такой бум вокруг этого опуса? Зачем нужно надувать муху? Стихи с опустошённым, бездушным “я”. Избави боже, если они гармоничны с авторским “я”»[152].
На это открытое письмо под конец года ответили в новогоднем номере «Юности», но от лица Галки Галкиной – общередакционной маски, с помощью которой можно легко, непринуждённо и язвительно реагировать на подобные вещи.