работать, мыслить и драться.
Кирсанову
А Вы мне руки вырубьте
мастеровитей мастера,
мою походку выправьте,
чтоб ясная и майская,
мне дайте пальцы резчика
и стеклодува лёгкие,
чтоб чутко в чувство врезываясь
не выдуть слова ложного,
чтоб мысли потаённые
людей воспринимал.
Пастернаку
А Вы Пигмалионом
вдохните жизнь в меня.
Сельвинскому ничего не оставалось, кроме как написать сдержанный и в целом благодушный ответ:
«Дорогой Вл. Батшев! Я не совсем понимаю, чего собственно Вы от меня хотите? С одной стороны, Вы правильно говорите, что для поэзии рецептов не существует, а с другой – добиваетесь от меня ответа на вопрос: “То" ли Ваши стихи или "не то". С моей точки зрения, они далеко “не то”, потому что перегружены техникой, хотя и попадаются в них (очень редко) удачные строчки. Вы очень любите Пастернака, но не того классического, каким он стал под конец жизни, а раннего, которого он сам в себе бурно отрицал (см. “Автобиографию” в № 1 “Нового мира” за 1967). Но самое пикантное состоит в том, что Вам кажется, будто Вы пишете в манере Пастернака, а получается в манере… Вознесенского, с чем Вас поздравить не могу. Не знаю, сколько Вам лет. Но, очевидно, Вы молоды. Поэтому не падайте духом. Лучше начинать так, как начинаете Вы, чем исходить из банальщины, а потом искусственно добиваться от стихов оригинальности. Жму руку. Илья Сельвинский. P.s. За посвящения благодарю – хотя соседство с Кирсановым мало меня устраивает»[217].
Про иные знакомства и хождения надо толковать отдельно.
Алёна Басилова
Осенью 1964 года уже упоминавшийся нами «сводник» Александр Юдахин в компании молодого поэта Губанова придёт в гости к Алёне Басиловой. Во-первых, чтобы опять-таки познакомить двух молодых поэтов (с надеждой: может, меж ними пробежит искра? так и случилось!), а во-вторых, в этом доме часто собиралась московская богема, можно было выпить, закусить и ещё раз выпить, а между первой и второй почитать самому или послушать кого-то.
Алёна Басилова – одна из последних женщин, чьё имя вплетено в историю русской литературы тонкой лирической вязью влюблённого в неё поэта. Она стала составной частью мифа под названием «Гений и его муза», как становились точно такой же частью мифа Лиля Брик и Татьяна Яковлева, Зинаида Райх и Галина Бениславская – и далее в глубь истории. Из новых – Марианна Басманова (возлюбленная Бродского) и Елена Щапова (вторая жена Лимонова).
Больше таких нет и, видимо, не будет.
Но не от того, что закончились поэты (о, нет!) или их музы (о-о-о, нет!), а от того, что наши современники уходят от мифотворчества. Как показывает практика, человек, выдумывающий свою жизнь, несчастен. Каким бы одарённым, талантливым, гениальным он ни был, он никогда не будет счастливым в полной мере. И созданный им образ только ещё больше будет контрастировать с неудавшейся жизнью.
Но это всё лирика – к фактам!
Дома у Басиловой беседовали в основном о высоком. Общественные темы затрагивались лишь изредка. Девушка объясняла, почему так происходило: «Меня больше интересовало искусство, и они это понимали. Даже Володя Буковский в моём доме редко рассуждал о политике. Он читал свои рассказы»[218]. Но когда сходились в доме две разновозрастные компании – друзья Басиловой и друзья её матери – случались горячие споры. Эдуард Лимонов рассказывал: «Острые конфликты в присутствии красивых женщин, как мы знаем, могут и зашкаливать вдруг, тональность разговора повышается, кто-то злой и побеждённый вдруг убегает. Убегало поколение отцов, что называется, ухажёры маменькины. Более горластые, более уверенные в себе “смогисты”, “самое молодое общество гениев”, клало советских на лопатки без проблем»[219].
Убранство дома – антиквариат плюс неординарное, несоветское оформление. Сапгир вспоминал: «В её просторной старомосковской квартире кто только не перебывал, стихи там читали постоянно. Помню кресло в стиле Александра Третьего, вырезанное из дерева, как бы очень русское: вместо ручек топоры, на сиденье – деревянная рукавица»[220]. Эту картину дополнял Лимонов: «Я бывал у Алёны в её (она шла в ногу со временем, жила если не по Гринвичу, то по Сан-Франциско) комнате, где стены были окрашены в чёрный и чернильный цвета, пахло жжёными палочками, на низких матрасах лежали домашние – крашеные – покрывала в хиппи-стиле и такие же подушки. Кто-то её наставлял и привозил тряпки. В общем, вполне Сан-Франциско, Ашбери-Хайтс, того же времени»[221].
А вот женский и одновременно детский взгляд Елены Макаровой[222]:
«На раскрытом рояле – ноты и чашки с коричневой жижей на дне. На стенках – картины, на них крупными мазками застыло масло. <…> Еще висят разные портреты [Аллы Рустайкис]. Наверное, она знаменитая, раз её столько рисовали: то она поёт, то сидит в черном платье на серебряном диване, и из платья у неё видна грудь.
На кресле валяется бархатное платье, из-под него торчит кукольная нога. Я приподнимаю тяжелый бархат и замираю: таких живых кукол я никогда не видела. У нее тусклые карие глаза почти без ресниц, как у человека, человеческого цвета рот и волосы человеческие, а руки, ноги и туловище – тряпочные. Даже платье на ней не кукольное, в оборочках, а длинное и мятое, как ночная рубашка после сна».
И последнее описание – для полноты картины – от Алейникова:
«Высокие потолки, высокие тусклые окна, выходящие на Садовое, с вечным транспортным гулом, кольцо. Старая, прочная, темная, хорошего дерева мебель. Широкая, чем-то пёстреньким прикрытая наспех, тахта. Стулья, массивные, очень тяжёлые, с места не сдвинуть. Низкий столик, на нем прелестные, фарфоровые, кузнецовские, лепестками воздушными брошенные на поверхность ровную, чашки, пепельницы, сигареты, на огне закопчённые джезвы[223]. Много книг. На буфете, на полках. На полу, под ногами, валялись издания раритетных сборников футуристов, пожелтевшие томики фетовских чудесных “Вечерних огней” – прижизненное издание, и много чего ещё»[224].
За Басиловой пытались ухаживать и до Губанова, но это было трудно. Она сногсшибательная красавица, а заговорить с такой – страх и ужас, ведь девушка за словом в карман не лезла и могла легко, быстро и изящно отбрить любого ухажёра. Так произошло и с Булатом Окуджавой. Это было в самом начале 1960-х годов. Ему было 37, ей – 18. Он пригласил на свиданье. Она согласилась. И добавила: «Буду вовремя, дядя Булат!»
Естественно, этот «дядя» резко охладил порыв Окуджавы.
Кира Сапгир описывала её как пиратку и разбойницу: «У пиратки Баси зелёные, как у стрекозы, глазища – горят в арбатском дворовом мраке. Она говорит про себя: я поэт. В её стихах открыл редчайший размер Квятковский[225]»[226].
Лимонов, большой ценитель и соблазнитель русских красавиц, тоже заметил её. И вообще ужасно ревновал: такая девушка – и кому досталась? Вот этому мужичку-простачку Лёне Губанову. Позже он обзаведётся своей московской красавицей – поэтессой и манекенщицей Еленой Щаповой[227]. Но пока заглядывался на Басилову:
«В Москве, куда я сбежал из Харькова в 1967-м году, уже жили далеко впереди всей страны. Вровень с калифорнийскими хиппи одевалась Алёна Басилова <…> [Она] была высокая бледная девочка. Обычно ходила в замшевых потёртых клёшах и ярких футболках. Увешанная тучей украшений: фенечек и бус. Дочь мамы-драматурга по имени Алла <Рустайкис>, Алёна писала стихи и принимала у себя в старой квартире на Садовом кольце поэтов и художников круглые сутки. Там, где в Садовое вливается Каретный Ряд, прямо посередине Садового кольца находился островок земли с несколькими домами и узким садом. В саду она обычно прогуливалась с пуделем. Алёну можно по праву назвать первой советской хиппи. Поговаривали, что Алёна – родственница Иды Шагал. Возможно, так и было»[228].
По поводу родственных связей Лимонов чуть-чуть напутал. Бабушку Басиловой, действительно, звали Идой, но фамилия её была не Шагал, а Хвасс. Она волей-неволей являлась частью ранней советской богемы, позировала художнику Осмёркину, была родственницей, с одной стороны, сестёр Каган – Лили (Брик) и Эльзы (Триоле), а с другой стороны, имела деда Исака Мандельштама (все Мандельштамы, как известно, родственники (а значит, среди дальних-дальних-дальних родственников у Басиловой – не только Осип Мандельштам, но и Вадим Шершеневич[229])).
Вообще домашняя обстановка располагает к богемному образу жизни. Мать и дочь при случае это всячески подчёркивали: вот рояль, под которым любил спать Осмёркин, на этом подоконнике пил Пастернак, на этом стуле сидел после своего концерта безумно уставший Маяковский, вот стопка, из которой всю ночь хлестал весёленький Генрих Сапгир, вот гитара, которую забыл Окуджава, вот пустой флакончик духов, который выпил с похмелья Андрей Вознесенский.
Историй было много. И уже становилось неважно, правдивы они или нет. Когда такой полёт фантазии, наслаждаешься не истиной, а художественным вымыслом.
Что ещё о Басиловой можно сказать? Иные утверждали, что она проспала весь Советский Союз, ибо вела преимущественно ночной образ жизни. Это отчасти отражено и в её стихах