[291] Батшева:
А свиньи топтались по кладбищу —
по деревенскому кладбищу.
Свиньям крестам не кланяться,
свиньям в церквах не каяться.
А просто топтали могилы.
Что было им до молитвы!
Вчера проходили поминки,
здесь было покойно и мирно.
Топтали. Чуть грязные снизу,
как будто бы умные с виду,
обычные, в общем-то, свиньи,
просто советские свиньи.
Смогисты срывали вечера и в литературной студии «Бригантина» – был такой кружок при филфаке МГУ. В него входили Дмитрий Борисов, Владимир Брагинский, Аркадий Пахомов, Николай Мишин, Александр Морозов, Зинаида Новлянская, Вячеслав Самошкин, Юрий Кашкаров и т. д.
Ян Бруштейн рассказывал, как это произошло:
«…во время произнесения виршей каким-то комсомольским поэтом в рядах начали вскакивать некие молодые люди и выкрикивать свои тексты, из которых я улавливал лишь отдельные, но такие непривычно сильные и образные строчки. А на сцену был брошен клок бумаги, на котором читалось: «Сидят поэты в “Бригантине”, / Как поросята в тине». Нарушителей спокойствия вывели из зала строгие дружинники, но вслед за ними “вывелся” и я. Как за дудочкой крысолова. Так и оказался неподалеку от смогистов – Лёни Губанова, Саши Величанского, Володи Алейникова…»[292]
Батшев рассказывал ещё об одном удивительном случае. Это и сегодня смотрится неожиданно, а уж в советские годы и подавно удивляло. Как-то они зашли в гости к детскому писателю Геннадию Снегирёву[293]. У него дома оказались водка, закуска, кальян (!), но больше поразил аквариум, в котором, естественно, оказался Губанов:
«На Комсомольском проспекте у Снегирёва оказалась однокомнатная квартира с бассейном. Бассейн-аквариум занимал треть двадцатиметровой комнаты. Снегирёв соорудил его, взяв пластырь с подводной лодки и выложив им пол и стены. Получился трёхметровый аквариум. Воды входило литров пятьсот. Или больше. Плавали рыбки. Росли водоросли. <…> Лёнечка читал стихи и сам не помнил, почему вдруг заорал на хозяина, за что получил в морду и был брошен в аквариум. Он сразу вынырнул на поверхность. Аквариум был ему по пояс. Но утонуть можно и в луже. И в ванне. А здесь – бассейн! Рыбы шарахались в стороны. Губанов прикидывался пьяным и грозил хозяину. <…> “Я счас нассу тебе в аквариум, и все рыбы передохнут!” – выкрикнул, наконец, страшную угрозу. В ответ Снегирёв показал ему огромный волосатый кулак, и грозить расхотелось. В тот день Губанов проснулся в неизвестном ему месте. Он лежал на надувном матрасе, а вокруг шумел город. Он сел, огляделся и обнаружил себя на крыше… На остановке автобуса смеялись люди. Очередь стонала в ожидании пива. Солнце билось в грязных облаках».
Губанов чувствовал себя, как бы мы сегодня это сказали, рок-звездой. Успех – заслуженный! – валил его с ног. Он и поступал, как рок-звезда, выкидывая телевизоры в окно. Об одном таком случае вспоминает Андрей Монастырский:
«У Делоне (на Пятницкой улице) <…> смотрели по телевизору футбольный матч, по-моему, между немцами и советскими. Поскольку вся компания была диссидентской, болели, естественно, за немцев, а не за советских. Но советские выиграли. Разъярённый Губанов подскочил к телевизору, схватил его в охапку и выкинул в окно с четвёртого, по-моему, этажа. (Причём нужно учитывать эффект, что тогда телевизоры – в 1966 году – были довольно редкая вещь, чёрно-белые, большие и тяжёлые ящики такие.) Окно выходило во двор и по случайности никто не пострадал»[294].
Однако в этой истории есть свои нюансы. Тогда в Англии с 11 по 30 июля проходил Чемпионат мира по футболу. Сборная СССР обыграла на групповом этапе команды КНДР (3:0), Италии (1:0) и Чили (2:1), в четвертьфинале одержала победу над венграми (2:1), а вот уже в полуфинале проиграла немцам (1:2). В матче за третье место мы уступили португальцам (1:2), а немцы в свою очередь – хозяевам чемпионата (2:4).
Либо молодые люди болели за корейцев, итальянцев, чилийцев или венгров (после 1956-го года могли со всем праведным гневом переживать именно за них, не позволяя себе знать, что венгерский мятеж 1956-го был не столько антисоветским, сколько антисемитским и про-нацистским), либо они всё-таки не были настолько антисоветски настроены и болели за наших. А уж когда стало понятно, что гол Валерия Поркуяна на последних минутах не спасёт команду, Губанов сгоряча выкинул делоневский телевизор.
Сергей Есенин
Губанов, эпатируя окружающих, немного заигрывался, и тогда становились видны его ориентиры. С кого он делает жизнь. Одним из таких ориентиров, естественно, был Сергея Есенин.
Их многое роднило. И бунтарский характер, и литературные баталии, и растворённость в городском пространстве при тяге к деревне, и сумасшедшая начитанность не только русской литературой, но и мировой.
Да и мистические совпадения были.
Губановский эпизод с цыганкой очень похож на есенинский, полувековой давности, со схимницей, когда рязанский лель на пару с олонецким баюном Клюевым в 1916 году зашли в Храм Христа Спасителя[295]:
«Клюев перекрестился степенно, со значением, поклон положил глубокий. Есенин тоже перекрестился – и не столько поклонился, сколько боднул непослушной головой: здравствуй, Господи, это я. Щурились в полутьме на горящие свечи, после уличного сквозняка перестраивали дыхание на другой вкус. Оба притихли. От стены шагнула схимница в чёрном плате и, указав на Есенина, велела спокойно:
– Уходи отсюда, висельник».
Мог ли Губанов знать об этой истории? Она восходит к текстам Николая Клюева. Его-то должен был знать и читать: новокрестьянский поэт много ходил в самиздате, у друзей и товарищей Губанова были сборники «Песнослова», да и, как мы уже говорили, поэтика плачей, которой сначала заболела Басилова, а потом и Губанов – соприродна Клюеву.
Должен был знать его.
Но как реагировал? Лишний раз улыбнулся схожести судеб? Или по-пастернаковски – «судеб скрещенью»?
Иной раз он копировал есенинское поведение, понятное дело, скандально. Ольга Седакова рассказывала[296]:
«Читал он каким-то специально сделанным уплощенным голосом.
– Данте – гений, а ты нет.
Лёня скрипит зубами и швыряет чашку на пол.
– Ну, гений я?
– Данте гений, а ты нет.
(Не один он пил портвейн этим зимним вечером.)
Опять посуда, опять вопрос, опять Данте. Наконец, перебив всё, что на виду, и двинув кулаком в зеркало в коридоре – осколки, кровь, но ничего опасного, – немного отрезвев от этого, Лёня ищет компромисса:
– Ну, хрен с Данте, ладно. Но Пушкина-то я лучше?
– Лучше, – тихо и подло соглашаюсь я, опасаясь за оконные стёкла, на которые он косится: в Москве стояла великая стужа».
И тут можно вспомнить эпизод с Есениным в пересказе Анатолия Мариенгофа[297]:
«Как-то Мейерхольд с Райх были у нас на блинах. Пили с блинами водку. Есенин больше других. Под конец стал шуметь и швырять со звоном на пол посуду. <…> Он тайком от Мейерхольда хитро подмигнул мне, успокоительно повёл головой и пальцем указал на валяющуюся на полу неразбитую тарелку. Дело обстояло просто. На столе среди фарфорового сервизишки была одна эмалированная тарелка. Её-то он и швырял об пол, производя звон и треск; затем ловко незаметно поднимал и швырял заново».
Ещё один эпизод запомнился Ирине Нагишкиной, но уже с Алексеем Хвостенко:
«Один Губанов чего стоил! Помнишь, ты вошёл в порезанной куртке, весь в царапинах: “Хвост, что это?” – “А, Губанов у подъезда спрашивает: «Хвост, кто как поэт лучше, я или Данте?» Я ему: «Да ты и до Пушкина не дорос!» Он и бросился на меня с ножом»»[298].
А вспомните, как яростно Есенин реагировал на критику. Мог весь город объездить, чтобы достать номер газеты, в котором его припечатали, а после выискивать недружелюбного критика, чтобы сказать пару ласковых. И всё оттого, что знал себе цену.
Есенин упоминается ещё в таких текстах, как «Полина»[299], «Опять, берёзы, опять уберёгся…»[300], «Последний галстук растаял на шее Есенина…», «Карнавал окончен, сняты маски…»[301], «Задыхаюсь рыдающим небом…»[302], «Ах, кто же виноват, что молодость свою листая…»[303] и т. д.
Но надо заметить, что рязанский Лель лишь один из богов литературного пантеона. Мифологическое сознание Губанова наделяет каждого какими-то своеобразными чертами. Практически все как на подбор одарены трагической и нелепой смертью. Страдание играет решающую роль.
Хорошо это видно по стихотворению «Зеркальные осколки»[304]:
Но заказал мне белые стихи
стукач Есенина, человек чёрный,
я понял, что читаю пустяки,
и я прочёл цикл, посвящённый – чёрту.
И когда меня гладили прожектора
и аплодисменты я слушал, как слушал пощёчины,
я понял – почему он повесился в номерах
и перед смертью не взял расчёску.
Я понял – почему кумир проституток и бродяг
ушёл от славы к своему отцу небесному,