взял грех великий, словно бы шутя,
и Русь оставил грустною невестою.
Возвращаясь к литературному пантеону[305], скажем, что Пастернак – это дачник, переживающий безумную травлю; Хлебников слёг костьми в русскую землю и пророс в её космогоническом хаосе колосками своей поэзии; Цветаева всю жизнь носила с собою петлю – знала наперёд, что с ней произойдёт, – и удавилась в августе (есть в этой трагедии какая-то солнечная гамма); Маяковский заигрывал(ся) с пистолетом и опять-таки периодически проходил через травлю; Гумилёв несёт в себе пулю, которая его и прикончит; а Есенин и похож на Цветаеву – собственной петлёю, и не похож – мрачным и скандальным характером.
Губанов растворяется в этом литературном пантеоне, чтобы самому, испив всю чашу горечи и страданий до дна, забронзоветь и вознестись на Олимп:
Живём в печали и веселье,
Живём у Бога на виду:
В петле качается Есенин,
И Мандельштам лежит на льду.
А мы рассказываем сказки,
И, замаскировав слезу,
Опять сосновые салазки
Куда-то Пушкина везут.
Не пахнет мясом ли палёным
От наших ветреных романов?
И я за кровью Гумилёва
Иду с потресканным стаканом.
В моём лице записки пленника
И старый яд слепой тоски.
В гробу рифмуют кости Хлебникова
Лукавых строчек колоски.
Но от Москвы и до Аляски,
Когда поэты погибают,
Ещё слышнее ваши пляски,
Ещё сытнее стол с грибами.
5. Между литературой и политикой (1965–1966)
Пусть рот кривят солидные мужчины
С высот сорокалетья своего.
Как славно знать, что не было причины
И что тебя кружило озорство.
Демонстрация
Весна-лето 1965 года – тот рубеж, после которого началась политика. На сегодняшний день существует два гордиевых узла, и оба завязаны именно на этом периоде. Один касается СМОГа как такового: что это было – чистая лирика и/или социальная (а то и политическая) активность? Второй – были ли внутри группы предатели-стукачи?
Начинается всё с невинного эпизода распития пива в баре гостиницы «Украина». Батшев датирует его 2 апреля. Собирались компанией, сидели, накатывали, обсуждали новые смогистские шалости. Когда пиво было выпито, по одной из версий Алейников предложил уйти, не расплатившись; по другой версии – Губанов устроил пьяный скандал; по третьей – была провокация со стороны гэбистов. Так или иначе, случилась потасовка – поэты бежали из бара (кому удалось!). А после Алейников и Михаил Соколов отбывали пятнадцать суток ареста за мелкое хулиганство.
Как позже оказалось, это стало началом изгнания смогистов из МГУ. По крайней мере, Алейников – в отношении себя – в этом уверен.
Но давайте сначала разберёмся, что происходило, а потом попробуем сделать выводы.
Ранней весной, по воспоминаниям Батшева, молодые гении вернулись к чтению имажинистов:
«…в конце марта СМОГ занимался тщательным изучением книги Анатолия Мариенгофа “Роман без вранья”. Читали всё подряд. Не помню, где её взял Губанов. Изданная в 1926 году после смерти Есенина [на самом деле в 1927 году. – О. Д.], книга – об истории имажинистов и имажинизма, а поскольку СМОГ считал себя в чём‐то наследником этой поэтической группы, то “родовую историю” изучали внимательно. В 1919 году имажинисты устроили демонстрацию в защиту левого искусства – исписали лозунгами Страстной монастырь, собрались для демонстрации – но тут же были арестованы ЧК. Правда, через три дня имажинистов отпустили. Этот эпизод мы несколько раз обсуждали».
В этом месте стоит уточнить, что происходило с имажинистами.
Расписывать Страстной монастырь они пошли в конце мая 1920 года, можно даже уточнить, что это была ночь с 25 на 26 мая, так как в статье «Хулиганство или провокация?», вышедшей в газете «Вечерние известия Моссовета» от 30 мая, говорится, что провокационные стихи появились в среду утром.
«Демонстрация в защиту левого искусства», о которой пишет Батшев, была на самом деле «Всеобщей мобилизацией», которая должна была состояться 12 июня 1921 года. Видимо, у давно не перечитывавшего «Роман без вранья» мемуариста эти акции слились в одну.
Смогисты хотели устроить нечто подобное, но боялись политической реакции. Батшев вспоминал:
«[Губанов] колебался, он тоже думал о демонстрации, но не решался активно выступить за её проведение (нерешительность в организационных делах была свойственна ему, он полагался на свой авторитет, свою популярность, считая, что они сами по себе говорят за него, но то, что было хорошо на больших и малых вечерах, не срабатывало при решении десятка мелких, организационных делишек)».
Поэтому, собственно, вся организационная активность ложилась на плечи Батшева.
Молодые поэты думали, когда проводить свою акцию? Сначала было предложено 1 апреля. Но вскоре отказались от этого (понятно почему!) и договорились на 14-е число – день смерти Маяковского. Были напечатаны афиши, согласно футуристической парадигме, на обоях:
«СМОГ в опасности! Монахи вчерашнего старья решили задавить молодую поросль русской поэзии! Все на защиту новой литературы!!! 14 апреля 1965 года в 14 часов дня у памятника Маяковскому – митинг, чтение, демонстрация к Союзу писателей с вручением петиции».
Началась подготовка. На ватмане и обоях появлялись лозунги: «Будем ходить босыми и горячими!», «Русь – ты вся поцелуй на морозе!», «Мы будем быть!», «Оторвём со сталинского мундира медные пуговицы идей и тем!», «По зубам литературным мародёрам!», «Свободу Бродскому!», «Искусство вне политики», «Лишим соцреализм девственности» и «Выбьем золотые зубы идеологии!».
Чанышев, поэт, философ и преподаватель МГУ, рассказывал, как он обо всём этом узнал и сходил на смогистскую демонстрацию[306]:
«Однажды нас, партгрупоргов факультета, собирают и обвиняют в потере бдительности. Оказывается, на доске факультетских объявлений висит бумажка, на которой написано, что завтра у памятника Маяковскому будет митинг представителей левого искусства в 2 или в 3 часа. Точно не помню, и под этим обращением стояла подпись – СМОГ. Кто такой или что такое СМОГ, мы, разумеется, не знали. Нам объяснили, что на этот митинг пусть никто из сотрудников и преподавателей не ходит. В общем, потребовали, чтобы мы провели на факультете соответствующую работу. <…> Естественно, я никакой работы не проводил. У нас на кафедре никто об этом митинге и не знал. Я просто пошёл туда сам.
Прибыл я с некоторым опозданием и увидел у памятника Маяковскому небольшую угрюмую толпу, состоящую в основном из молодых людей. Внутри этой толпы какой-то юноша, по-моему, это был Губанов, читал стихи. <…> Потом выступил ещё один мальчик, с розовыми щеками <Батшев>. Его стихи мне также показались заумными. Толпа внимала молча. Потом розовощекий мальчик зачитал манифест левого искусства. Развернул длинный свиток и зачитал, у меня от этого манифеста в памяти ничего не сохранилось. Закончив чтение, он обратился к толпе с призывом: “Кто не трус, пошли в ЦДЛ бить Грибачева”».
Тут аберрация памяти. Губанов на демонстрацию не пришёл. Говорил, что попал в Кащенко. И Алейников не пришёл. Он заявлял: «Я о ней, демонстрации этой, и не знал – мне уже потом обо всём, что происходило, знакомые вкратце рассказывали»[307]. Но, думается, оба поэта просто не решились использовать поэтические предлоги для политических заявлений.
Кублановский тоже не пошёл. Нам он признался[308]:
«Я принимал участие в трёх альманахах, которые тогда были изданы, и в нескольких чтениях. Я не был смогистом в смысле участника литературно-общественного движения. Рано понял, что надо себя воспитывать в тишине, не размениваться. Прежде чем что-либо кричать в лицо советской власти – нужно созреть. Надо предъявить себя».
Но, несмотря ни на что, как и было намечено, все остальные прошли от площади Маяковского до площади Восстания, а там уже подошли и к Центральному дому литераторов, чтобы прикрепить на двери ЦДЛ «Список литературных мертвецов» (имена обведены в траурные чёрные рамки[309]) и вручить петицию с требованием признания группы СМОГ и предоставления им помещения для собраний и выставок.
Лимонов в мемуарном очерке писал о реакции богемной Москвы[310]:
«…список “литературных мертвецов” <…> “там есть даже Андрюша Вознесенский и Женя Евтушенко! – ликовал Брусиловский. – Для смогистов они уже старики! Сила! Молодость! Огонь! Горение!”»
До Дома литераторов добрались немногие. Молодые поэты, собрав на площади молодёжь, начали шествие. В толпе были сотрудники КГБ (естественно, в штатском), которые выхватывали наиболее бойких и буйных. Батшеву же удалось пройти внутрь и вручить петицию смогистов первому встреченному там поэту – им оказался Виктор Урин.
Акция получилась красивой, даже вызывающе красивой. Зарубежная пресса ликовала: наконец-то, спустя почти полвека в СССР начались политические демонстрации!
Поэзия, как бы хороша она ни была, не может длиться вечно. Рано или поздно появится соцзапрос. Вспомните творческий путь Пушкина, Некрасова, Маяковского, Слуцкого или кого-либо ещё. Ангелическая музыка слов обязательно переменится человеческими всхлипами о насущном. Если шестидесятники работали с соцзапросом, по мере возможностей облагораживая его, то смогисты наскоками, экспрессивно, с хеппинингами шли в сторону диссидентства.