Приложил руку и уже упоминавшийся нами Михаил Каплан[320]:
«…я вместе с Батом стал делать журнал “Сфинксы”. Бат умел доставать и вытягивать рукописи. “Сфинксы” – на восемьдесят процентов его заслуга. Но и я кое-что подкинул из оставшегося от “Сирены” и “Фонаря”. Сделали мы и второй номер (вместе с макетом) и отдали его Юрке Галанскову, чтобы он прошелся рукою мастера. А тут вскоре вышел из лагеря Алик Гинзбург, у Юрки с ним затеялось что-то своё, а со “Сфинксами” как-то застопорилось. Я сказал: “Юра, если ты не будешь делать второй номер «Сфинксов», отдай, пожалуйста, портфель, – мы сами сделаем”. – “А Алик уже переплавил на Запад”…Потом я увидел наших “Сфинксов” в “Гранях”, даже макет был сохранен».
Насчёт второго номера – вопрос открытый. Надо ехать в Бременский института Восточной Европы – там находится огромный архив советского самиздата. У нас такого полного архива нет, а в Германии – пожалуйста. Удивительно!
Но… сейчас это невозможно.
Пока же нам представляется, что был всего один номер журнала и он, действительно, был перепечатан в «Гранях».
В предисловии было написано:
«Не будем загадывать, как долго русское искусство будет развиваться в столь же ненормальных условиях, в которых это происходит сейчас. Осмелимся лишь утверждать, что не вечно. Такова уж логика исторического развития. Народ без искусства существовать не может. Государство не может существовать без народа. Если у государственных деятелей не хватает ума и таланта, чтобы это понять, можно только оплакивать их как государственных деятелей».
В этой дерзости угадываются имажинистские и футуристские нотки, как угадываются они и в политике подбора материала для журнала. Под одной обложкой оказались не только смогисты, но и вполне официальные (если не сказать официозные) Давид Самойлов, Александр Галич[321], Борис Слуцкий[322], а также андеграундные ленинградец Владимир Эрль (он в это же время приезжал в Москву, дабы познакомиться со смогистами[323]) и Евгений Головин из «Южинского круга» (Мамлеев со своими последователями приезжал в Икшу). Губанов напечатал отрывки из так и не законченного цикла «Нормальный как яблоко», а также уже упомянутое «Четвёртого числа».
Большая часть опубликованных стихотворений – либо эстетическая, либо политическая контркультура. В качестве примера можно привести отрывок из «Письма Андрэ Жиду» Юлии Вишневской:
Ты нажимаешь на педаль,
твой «Форд»,
как гений гнойных трасс…
Ты не философ, не педант…
Обыкновенно…
педераст.
Мы не металл,
мы просто це́мент,
и нас спускают под уклон.
Ты, как и я —
Неполноценен,
но только под другим углом.
Твои глаза глядят печальней
и всё смыкаются,
плотней,
чем две сургучные печати
на темно-сером полотне.
… И виснут звёзды,
как мониста,
и расплываются огни…
С опаской руку жмут министры,
хоть и не могут соблазнить.
А ты летишь,
крылатый ментор,
непостижимый, как Орфей.
Но ждут продажные спортсмены
у поэтических кафе.
Летом 1936 года Андрэ Жид побывал в Советском Союзе. Вернувшись во Францию, издал книгу «Возвращение из СССР», где показал во всей красе сталинский террор, предвоенное положение и многое другое. И вскоре бывший друг Страны Советов пополнил список врагов. Лишь в Перестройку книги Жида вновь у нас стали печататься. То есть, если брать во внимание стихотворение Вишневской, можно сказать, что оно было политически заряжено правильно, но эстетически вызывало большие вопросы.
Так и со всем журналом «Сфинксы». За одним исключением. До сих пор, кажется, никто не обратил должного внимание на два стихотворения некоего Макара Славкова. А они очень любопытны. Да и сам автор заслуживает отдельного разговора. Это определённо чей-то псевдоним, но чей – надо разбираться.
Начнём с его стихотворения «Белым-бело»:
Под белый флаг друзей не соберёшь…
Я в белой эмиграции берёз
им раны перетягиваю натуго…
Бетховена играет страсти радуга,
покамест одного меня лишь радуя
и согревая в мерзостный мороз…
Я – в белой эмиграции берёз.
Оценили слог? Очень уж похоже на Губанова: и рифмами, и образной системой. Выбивается только провокативная «белая эмиграция берёз». При всей задиристости и вспыльчивости наш герой вряд ли бы такое написал.
Минувших лет седеющая тень
хитросплетения наводит на плетень,
размахивая плетью раболепия,
пленила ослепительно нелепая
лохань терпенья всех, кого не лень…
Губанов очень музыкален, но его мелодика строится на ударных рифмах и исполнении. А тут так аккуратно наверчивается: «тень» – «хитросплетения» – «плетень» – «плетью» – «ослепительно» – «терпенья» – «не лень». В каждой строчке по нескольку ассонирующих «е», постоянно аллитерируются «п», «л», «т», «н».
Можно было бы предположить, что поэт решается надеть литературную маску и устроить мистификацию, однако… никогда ничего подобного за ним не усматривалось.
Проверим на всякий случай второе стихотворение «Горнило горестей»:
По крови и по духу русский,
не думаю во что облечь его
и в третьи не вверю руки
с отвагою приспособленчества….
чтоб только самому облегчиться.
Иду. И нет со мною рядом
Ни Санчо Пансо, ни Горацио…
И как же это угораздило
меня туда, где разгорается
горнило горестей горластое,
где жар на чёрный день припрятали…
Отсутствие верных друзей (Санчо Пансо, Горацио) Губанов ещё ощутит, но это случится в будущем десятилетии. Сейчас же, когда рядом своя литературная банда, это смотрится, откровенно говоря, странно. Ну и опять эта аллитерация, может быть, излишняя: «горнило горестей горластое» – из какой-то другой оперы.
Так откуда же?
Напрямую из «Палаты № 7» (1963) Тарсиса. Макар Славков – это герой его повести. Владимир Батшев в своих мемуарах даёт портрет Вячеслава Макарова, с которым познакомился в кутузке, и заверяет, что он и есть прототип Макара Славкова. Но… есть сомнения.
Такие яркие стихи запоминаются. Смогисты, искавшие общения с другими экстравагантными молодыми людьми, не могли бы тогда не задружиться с Вячеславом Макаровым. А он просто пропал с радаров.
Дадим слово Тарсису:
«Макар Славков был фантазером и ещё строил такие устаревшие сооружения, как воздушные замки, и верил в их относительную прочность. Он работал на заводе и, надо сказать, неважно. Шестьдесят рублей в месяц – доход небольшой для двадцатилетнего юноши, обладающего ненасытным аппетитом к жизни, желающего поесть, выпить, одеться, пойти в кино и кафе с курносой Шурочкой <…> [Антипёров, заведующий отделом поэзии в московском толстом журнале] почувствовал, что парень этот опасен, что его стихи начнут заучивать мальчики-поэты, которые где-то собираются и стихи их расходятся по всей России. Антипёров сообщил о Славкове в КГБ – на всякий случай. Большой успех у молодежи вызвало стихотворение Макара Славкова “Бессонница”. Успех даже немного вскружил ему голову».
После всего этого нам видится, что Макар Славков – это такой собирательный образ смогистов. Если и был Вячеслав Макаров, то он просто «отдал» персонажу имя и фамилию. А далее – всё дело рук Тарсиса, у которого получилась убедительная и отличная стилизация.
Но вернёмся к «Сфинксам».
В заключении вступительной статьи говорилось: «Редакция приносит извинения за то, что не уведомила авторов о том, что их произведения включены в журнал. Возможно, что это навлечёт на вас, друзья, определённые неприятности. Но мы надеемся, что они не будут столь трагическими, чтобы вы перестали быть художниками, отвечающими за каждый мазок мысли и слова, всем, даже жизнью».
С одной стороны, это можно расценивать как попытку обезопасить авторов «Сфинксов»; а с другой стороны, тот же Батшев рассказывал, как ходил к Галичу одобрять выбранные тексты. Значит, точно так же мог ходить к Самойлову (или могла это делать Алёна Басилова, в то время тесно общавшаяся с поэтом), Слуцкому и остальным.
Батшев писал: «Тираж № 1 “Сфинксов” был внушительным – печатали весь июнь, и получилось экземпляров сорок. Эти экземпляры мы раздавали смогистам с требованием перепечатать». Журнал быстро перепечатали у себя «Грани» (№ 59 за 1965 год).
В итоге получился ещё один литературно-политический скандал – смогисты продолжали приковывать к себе внимание.
Как журнал попал за границу? Об этом поведал Александр Урусов:
«Через несколько дней после “выхода в свет” журнала Батшев пригласил меня на важное мероприятие. Все происходило в секретной обстановке советского шпионского романа. О том, куда мы идём, мне было сообщено в последний момент, когда мы уже входили в подъезд писательского дома у метро Аэропорт. “Идём к Тарсису”, – сказал мне шёпотом Володя, а обязательному в таких домах сексоту-лифтёру назвал громко какую-то другую писательскую фамилию. По-моему, лифтёр ему не поверил, но в дом был вынужден впустить. <…> Он встретил нас как добрый дедушка встретил бы своих любимых внучат (нам 18, ему около 60). С Батшевым он уже был знаком, со мной же познакомился крайне любезно, поинтересовался, пишу ли, и выразил неподдельное удовольствие, наскоро пролистав вручённый ему экземпляр моего Крика. “А Сфинксы?” – спросил Володя. “Уже отправлены. Вчера приходила одна голландская студентка, была здесь на стажировке, зашили ей журнал за подкладку в сумке, уже поехал, сегодня должен быть там!” Ситуация казалась настолько обыденной и безмятежной, что как-то и не думалось совсем, что произнесённые только что слова тянули на несколько лет лагеря»