<…> В четыре часа ночи меня привезли домой <…> А утром 3 числа приехал “психовоз” и меня повезли в дурдом. Родители даже обрадовались: по крайней мере ясно стало, почему я так странно себя веду в самой счастливой стране».
Сам митинг начался ровно в назначенное время. Есенин-Вольпин секунда в секунду вытащил из-за пазухи плакат «Соблюдайте вашу конституцию». На площади собралось около двухсот человек. Но вскоре их разогнали сотрудники КГБ в штатском. Были задержаны Есенин-Вольпин, Галансков, Шухт и др. Их допрашивали несколько часов, но в итоге отпустили.
На смогистов давили и изнутри, и извне. Губанов после принудительной психушки возмущался (по Батшеву): «Мне мозги и дома засрали, и Евтушенко недавно мораль читал: вы такие, вы – сякие, а вас используют… попритихнем. На время!»
Басилова рассказывала: «За нас взялись основательно после суда над Синявским и Даниэлем, когда часть “смогистов” вышла на демонстрацию в их защиту. После этой демонстрации и начались посадки. Я же всегда считала и до сих пор считаю, что те, кто занимается политикой, написать хороших стихов не смогут. Вот почему я Лёню всё время спасала от политики, вытаскивала его из самых опасных ситуаций, в которые он попадал. Я вообще не люблю людей, которые кликушествуют в поэзии и политике»[342].
Сам судебный процесс над писателями вёл Лев Смирнов[343]. Это личность примечательная. Он участвовал в работе Нюрнбергского трибунала как помощник Р. А. Руденко, главного обвинителя от СССР. А ещё вёл процесс над участниками Новочеркасских событий, приговорил к смертной казни девять рабочих.
Вызвало шок у общественности выступление Михаила Шолохова. На XXIII съезде КПСС он сокрушался слишком мягким приговором: «Попадись эти молодчики с чёрной совестью в памятные 20-е годы, когда судили не опираясь на строго разграниченные статьи уголовного кодекса, а руководствуясь революционным правосознанием… Ох, не ту бы меру наказания получили бы эти оборотни! А тут, видите ли, ещё рассуждают о суровости приговора!»
В итоге после заседаний, проходивших 10–14 февраля 1966 года, Смирнов вынес приговоры: Даниэль осуждён на пять лет лагерей, Синявский – на семь лет лишения свободы в исправительно-трудовой колонии строгого режима.
Вялотекущая шизофрения
Настало время поговорить о частом пребывании Губанова в психиатрических лечебницах. Понятно, что большая часть случаев – принудиловка. Но ведь есть предположение, что диагноз «вялотекущая шизофрения», обычно использовавшийся для борьбы с инакомыслящими, был поставлен поэту неспроста и задолго до проявления активной гражданской позиции.
За неимением медицинского или психологического образования, а также за давностью лет и, что особенно важно, без знакомства с героем исследования – трудно ставить какой-либо диагноз. Это, прямо скажем, странно, неправильно и преступно.
Однако мы можем дать небольшую выборку мнений людей, хорошо знавших нашего героя, а также несколько эпизодов, связанных с поэтами из окружения Губанова – с поэтами, в чьих диагнозах сомнений нет и быть не может.
Давайте посмотрим, что у нас получается.
Кублановский рассказывал[344]:
«…когда он напивался, становился невменяемым, переставал отвечать за свои слова и поступки, переставал себя контролировать. Он вообще на грани эпилепсии существовал».
Подобные характеристики в той или иной тональности давали многие его знакомые. Косвенно всё это объясняет, отчего Губанов так и не попал в советскую армию.
Валерия Любимцева добавляла красок[345]:
«Что Лёня – человек без руля и без ветрил, никем, в том числе им самим, не управляемая стихия, которая может затянуть, разнести в клочки, я поняла едва ли не на второй день знакомства и не на шутку испугалась. Оставалось одно: защищаться, что я и делала».
Владимир Алейников пытался понять, отчего так происходит[346]:
«Ему постоянно требовалось куда-то срываться с места, ехать в метро или плотно забитым людьми автобусом, туда, где ждали, порою терпеливо, долго, приезда гостей, потому что путь в районы эти окраинные оказывался неблизким, ему общение было необходимо именно как воздух, для энергетической подпитки, вполне возможно».
Наталья Алексеева доливала масла в огонь[347]:
«Он жутко и быстро утомлял уравновешенных, “нормальных” людей, в том числе и меня, своим неуёмным темпераментом, мгновенной сменой настроений, неуправляемостью эмоций. Он, например, был способен, и делал это, выпрыгнуть с третьего этажа, если его не выпускали в дверь (а если не впускали, то просто её выломать). Как-то Лёнька жил у нас дома несколько дней <…> – так я, уходя на работу, а работала я тогда в очень престижном журнале “Огонёк”, всерьёз тряслась от страха, что он спалит дом из-за неосторожного обращения с огнём. Да он и был беспокойным ребёнком, именно по-детски непосредственным и неугомонным в повседневной жизни».
Некоторые говорили и говорят, будто Губанов занимался жизнетворчеством. Как Есенин. Как Маяковский. Как иные поэты Серебряного века. И дебоши его – оттуда же: чтобы запомниться, чтобы низко падать и высоко взлетать. Якобы это такая поэтологическая алхимия.
С этим можно согласиться. Но только отчасти.
Посмотрите, как Губанов воспринимал Есенина:
«Есенин, конечно, бриллиант, но до чего же довела его бутылочка, до… “Валерий Яклеич, мир праху твоему”. На смерть В. Я. Брюсова. Это же совершенно пьяные стихи, небо и земля – после (ну хотя бы) “Не жалею, не зову, не плачу”. О, какие бы шедевры мы сейчас читали, если бы не проклятый алкоголь, закрутивший такую золотую Голову! А, если хотите знать, Есенин был талантливее – я имею в виду внутренний трон души – и Александра Блока! Да, намного выше. Но, как говорится, хоть ты и Сергей Есенин, а зачем же стулья ломать. Но это уже палка о двух концах, ибо если бы Есенин не пил, не было бы и его скандально-пламенной личности, которая так по душе всем бабам д о и п о с л е НЕГО! Есенина я боготворю с 14 лет, это первый поэт, в которого я влюбился с первого [взгляда], как говорится, и на всю жизнь»[348].
Можно ли тут говорить о жизнетворчестве? Вряд ли. Все скандальные выходки Губанова – не столько от запротоколированного кодекса жизни молодого гения, которому надо следовать, сколько от самой человеческой природы и образа жизни нового «повесы и хулигана».
У некоторых мемуаристов появляются неожиданные сравнения Губанова с… Сергеем Чудаковым. Ирина Нагишкина вспоминала[349]:
«Меня поражало, как он читал. Может быть, по детям кто-то знает термин СДВГ (синдром дефицита внимания и гиперактивности)? То есть он внедрялся в книгу минут на десять-двадцать (хронометр я не запускала, конечно), уходил в неё с головой, а потом вдруг вскакивал, и у него был двигательный эффект. Он метался, наталкивался буквально – на стены, на все. У многих такое было – у Лени Губанова, например. Поражало количество книг, которое он набирал: на что он надеялся – на телепатический переход знаний со страниц прямо в голову? Набирал очень много, рылся в них, рылся, весь туда уходил».
Только у Сергея Чудакова дело опять-таки не в СДВГ, а в натуральной шизофрении. Лев Прыгунов – актёр, один из друзей этого скандального поэта – поведал удивительный случай, который отчасти напоминает о выкинутых Губановым телевизорах[350]:
«После ресторана все поехали к Ольге Бган – они жили в доме у метро “Аэропорт” на одном из последних этажей. Там поддали ещё, а Серёжа заснул на диване. Ребятам надо было куда-то сходить на полчаса, и они, не разбудив Чудакова, решили оставить его на время у себя и закрыли квартиру на ключ. В это время начался салют в честь Первомая, который его тут же разбудил. На Чудакова – я это заметил уже давно – очень возбуждающе действовали громкие звуки и особенно его собственные крики. И тут салют плюс алкоголь сделали своё дело – у Серёжи поехала крыша, и он после каждого залпа с криком “Да здравствует Первое мая!” стал выкидывать с балкона на заполненный людьми тротуар все вещи, которые попадали ему под руки: телевизор, книжные полки, торшеры. Чемоданы, столы и тумбочки; он успел выкинуть диван, на котором спал, и даже холодильник, и всё это время дико хохотал и кричал: “Да здравствует Первое мая!” Милиция взломала входную дверь, только когда в квартире уже почти ничего не осталось, а Серёжа тащил к балкону снятую с петель кухонную дверь».
После того, как Чудакова задержали, его препроводили в отделение. Там он, собрав с товарищей по несчастью бумажки, носовые платки и всякую мелочь, которую не жалко поджечь, устроил пожар. Когда милиционеры начали всё тушить, поэт с остальными нарушителями порядка дал дёру.
Опять-таки: чем этот эпизод принципиально отличается от выхода в окно, выброшенного телевизора и вспышек агрессии Губанова?
Некоторые напрямую или гуляя околотками говорят, мол, поэзия Губанова – следствие его болезни. Одно из таких высказываний принадлежит Левитину-Краснову:
«Он не читал, а кричал, завывал, как бы находясь в исступлении, и казалось, что он сейчас забьется в эпилепсии. Бредовые образы причудливо сплетались в какую-то больную амальгаму. Русь, озера, – и вдруг неожиданная фраза: "В Москву из Вологды везут Зиновьева, чтоб как следует расстрелять”. Одна моя знакомая, прослушав стихи Губанова, сказала: "Вот теперь я понимаю, что такое кликуша”. Я думаю иначе. Стихи Губанова – это, конечно, стилизованный бред, но именно в этом их право на существование. Разве не бред вся жизнь России за последнее столетие? Бред всюду и везде, начиная с Распутина и кончая