Одна «известная поэтесса» – это Юнна Мориц. Поступила она и вправду… странно. Ей всю эту ситуацию припоминают по сей день. И любопытно выглядит её реакция на это. Сегодня она пытается оправдаться и в стихах, и в прозе, и в соцсетях:
Раскручивал «смогистов» Семичастный —
Главарь паханский КГБ, однако
Правитель хамский, оскорбитель страстный
Великого поэта Пастернака.
Когда решил продвинуть Семичастный
В журнальную печать поэтов «смога»,
Собрал он этот коллектив прекрасный,
И началась воздушная тревога:
В печати нет «смогистов», это – драма,
Должна вливаться молодая сила!
– Когда печатать будут Мандельштама,
А также Гумилёва?.. – я спросила.
О, ужас, гнев смогистов был неистов,
И сорок лет их мучит бред несчастный,
Что погубила я судьбу смогистов,
Хотя любил их даже Семичастный!
А вот та же позиция – только в прозе постов соцсетей и в интервью: «Интересно и то, что все они были детьми, племянниками, родственниками сотрудников системы Семичастного. И Губанов в том числе»[361]; «Уже тогда было известно, чем и с кем они занимаются, кроме стихов и прозы. Предупредил меня об этом Губанов, который сам же мне на себя же и настучал. А в моём стихотворении – вся эта картина в живом виде, но главное – их фигня о том, что я (своим вопросом о Мандельштаме и Гумилёве!) их “погубила” – всех и сразу!»[362]; «Каким образом я, человек, годами не печатавшийся, сидевший в чёрных списках, слывший опальным поэтом, могла кого-либо запретить, мне представить себе трудно. <…> Меня, действительно, пригласили “смогисты”. Я пришла. И там были редактора журналов, газет, которые стали как-то очень подозрительно говорить, что всех “смогистов” надо сейчас взять и напечатать. А меня же Губанов предупредил, что у них там на каждые две штуки пятнадцать… и так далее. И я, действительно, сказала, что это замечательно, если их будут печатать, но ответьте мне на вопрос: почему не напечатать сперва Гумилева, Мандельштама, Волошина? Но разве мой вопрос не был остроумен?»[363].
Во-первых, в чём мог признаться Губанов, непонятно. В том, что у него мама – «мусор», работает в ОВИРе? Ну, может, ещё у Саши Соколова отец – видный разведчик. Если Губанов вообще знал об этом. Одноклассницей Александра Урусова и Михаила Панова была Вера Черненко, а в параллельном классе училась – Ирина Андропова, с которой молодые люди пересекались в школьном драмкружке. Но, согласитесь, всё это не имеет никакого значения.
Вот и Евтушенко реагировал схожим образом:
«Мама его работала в ОВИРе, и по такому ли уж парадоксу с младых ногтей своих Лёня стал бунтарём против всего, что было духовным ОВИРом, – всего, что забивало человека в клетки анкет, в оскорбительную чушь формальных характеристик. Он организовал СМОГ – самое молодое общество гениев. Комсомольские литературные дружинники смекнули, что этих бунтовщиков неплохо было бы использовать против поколения шестидесятников, начали на первых порах помогать им, предоставлять залы. <…> Смогисты, как их ни толкали на это, не стали литературными азефами».
Но Евтушенко на порядок умнее и порядочней Мориц: там, где поэтесса видит тянущуюся к поэзии руку спецслужб, поэт видит, несмотря ни на что, борьбу с нею. При этом, правда, оба далеки от истины.
А ситуацию проясняет Юрий Сорокин[364]:
«…соблазн “дразнить гусей” [явная губановская и имажинистская фразочка! – О. Д.] и будировать нравственное чувство травмированных сталинизмом людей не ограничивался только этим заявлением о собственной матери. Губанов шёл намного дальше и откровение Ахматовой переводил на язык Лубянки. Он утверждал, что стукачество и талант – вещи совместные. В данном случае он оперировал сведениями, почерпнутыми из разных литературных источников, суть которых в том, что и среди великих писателей были такие, кто не видел ничего зазорного в сотрудничестве со спецслужбами. Помнится, что список таких писателей начинал Даниэль Дефо, а заканчивал Илья Эренбург. Конечно, он не считал подобное сотрудничество высшим проявлением человеческой доблести и славы. Он просто констатировал факты и ожидал от своих собеседников, умудрённых лагерным опытом, комментариев к сказанному».
Но надо сказать, что подобные настроения были у советской интеллигенции. Страх, что вокруг стукачи и провокаторы, который как будто должен был исчезнуть вместе со смертью Сталина, никуда не делся, а может, только усугубился.
Во-вторых, вернёмся к публикациям поэтов Серебряного века. В 1960 году в «Библиотеке поэта» вышел том Саши Чёрного, в 1961-м – Валерия Брюсова, в 1965-м – Марины Цветаевой, Николая Заболоцкого и Бориса Пастернака, в 1966-м – Андрея Белого и Василия Каменского. Серебряный век потихоньку просачивался. Если не отдельными книгами, то журнальными и газетными публикациями.
То есть, на наш взгляд, реакция Мориц на возможную (!) публикацию смогистов не совсем, мягко говоря, адекватна.
Смогисты злились на неё. И тут возникает один небезынтересный эпизод. Губанов, часто использовавший есенин-вольпинские строчки «О, сограждане, коровы и быки! / До чего вас довели большевики…», возможно, вкладывал в них и дополнительный смысл.
В 1958 году Мориц написала стихотворение «Кулачный бой»:
О, как всего, что с лёту не понятно,
Боятся те, кто носит крови пятна
На рукавах камзола!.. Вникни, царь.
Поэт – это священная корова,
И если государство нездорово,
Ты песню топором не отрицай!
Из-за своего политического окраса оно сразу попало в чёрные списки и в прошлом веке не печаталось в поэтических сборниках. Единственное исключение – попадание в начале 1960-х годов на страницы журнала «Молодая гвардия». Владимир Цыбин, заведовавший там отделом поэзии, рискнул напечатать – и после был уволен.
Раз Губанов полюбил есенин-вольпинские строчки и не раз с иронией их цитировал, возможно, нам под парнокопытными следует понимать поэтов-шестидесятников, которые не очень-то и страдали от действий советской власти, а даже наоборот – пользовались всеми благами. Но поигрывали при этом во фронду.
Пытаясь всё-таки понять Юнну Мориц, мы пытались посмотреть, кто ещё из их современников реагировал схожим образом.
Батшев записал один характерный эпизод:
«Губанов рассказывал, что в некоем литературном салоне некий либерал – член Союза писателей – обвинил его в том, что СМОГ провоцирует власти на очередной разгром. Лёня отмахнулся: власти учинят разгром и без всякого СМОГа».
Другой эпизод в наши дни транслирует Игорь Дудинский. Будто бы шестидесятники приметили молодых бунтарей и поняли, что им уже не просто наступают на пятки, а готовятся сместить их и занять лакомое место. Батшев должен был сменить Рождественского, Губанов – Вознесенского, Алейников – Евтушенко, Баси-лова – Ахмадулину, Бережков – Окуджаву. В отместку Евтушенко и компания нашептали в ЦК или в КГБ о неуправляемой авангардной молодёжи – и начались гонения.
До этого мы ещё цитировали Александра Гинзбурга (смогисты «принадлежат к влиятельным московским семьям <…> и <это> защищает их от репрессий») и Давида Самойлова (смогисты «запровокачены»). А тут на мысль натолкнула Алёна Басилова[365]: «Олег Хлебников из “Огонька” в ответ на предложение опубликовать губановские стихи заявил: “Губанов пропил мозги, у него разве что отдельные строчки…”»
Это, получается, было в период 1988–1991 годов. Хлебникову от силы 35 лет. Ещё молодой человек. Должны же были в таком возрасте и в такое историческое время бушевать у него внутри какие-то протестные энергии? Можно же было опубликовать неподцензурного поэта? Но не случилось…
Какие на то могут быть причины?
Зависть? У Хлебникова совершенно иная поэтика, иное мировоззрение, иная культура. Обида? Так вроде не от чего ей взяться, поэты не пересекались. Ревность? Его жена Анна Саед-Шах, в девичестве Данцингер, тесно общалась со смогистами… Но зачем домысливать?
В декабре 2018-го мы были в Ершово на семинаре молодых литераторов, который ежегодно организует Союз писателей Москвы. Среди мастеров был и Олег Хлебников.
У нас вышел примерно такой диалог:
– Вы тесно общались и дружили со всем цветом советской поэзии от Слуцкого и Самойлова до Окуджавы и Рейна; а как же неподцензурные поэты – Губанов, Сапгир и прочие?
– Не знал, не пересекался. А позже, когда довелось их прочесть, надо было печатать что-то действительно важное…
Что ж, и такая позиция имеет право на существование. Но надо учитывать, что она, действительно, сгубила смогистов. Подозрения советской интеллигенции, ни на чём не основанные, дали возможность Семичастному разбираться с молодыми людьми не как с поэтами, а как с бузотёрами, скандалистами и, наконец, преступниками.
Раз им закрыта дорога в официальные писательские структуры, значит, с ними надо работать по юридической части – суды, принудительное лечение, высылки и т. д.
Разгон смогистов
Начиналось всё бодро. Смогисты выступили с воззванием – в немецких «Гранях». Туда письмо добралось 10 февраля 1966 года. Это, видимо, была предупредительная попытка навязать себя мировой общественности. Если что случится, на Западе должны знать о литературной работе и борьбе юных поэтов:
«МЫ СМОГ!
МЫ!
Наконец нам удалось заговорить о себе в полный голос, не боясь за свои голосовые связки.
МЫ!